"Виталий Коротич. Лицо ненависти " - читать интересную книгу автора

родителей. Я хотел бы вам рассказать, как было потом. Вы знаете, как было?
Я не знал.
Мне показалось, что я дома, где каждый писатель зачастую живет в тени
своих общественных функций: выбивает для кого-то квартиры, устраивает детей
в садик, выясняет подробности чьего-то героического прошлого. Невозможно
представить, чтобы нью-йоркский житель поймал американского писателя за
пуговицу на улице и начал рассказывать тому про свою жизнь. У нас это в
порядке вещей, и мой разговор за кофе был обычен для Москвы, Киева, Одессы
или Тбилиси. Но почему здесь?
Семен Кац позванивал белой ложечкой о белую стенку своей кофейной
чашки.
- Хотите выпить? - кивнул он в сторону человека за кассой. - В этой
стране подают выпивку до одиннадцати утра, после семи вечера и когда угодно.
- Нет, не хочу, - сказал я.
- Тогда дослушайте. Хоть мне это не очень приятно рассказывать. У меня
ведь с Марией все было хорошо. Мы с вами люди взрослые, и я могу вам
сказать. Вы понимаете? Мария помогла мне устроиться разносчиком именно
здесь - у нее свои знакомства в гостинице, - и мы с ней чувствовали себя
спокойно. Пока не пошли к ее сестре и не рассказали той. Кстати, мальчику
Володе было с нами совсем неплохо: он улыбался и рассказывал мне про школу и
про друзей, оставшихся дома. Я его не поощрял к таким рассказам, чтобы не
травмировать. Я нашел ему здесь школу и уже договорился, что его примут
туда, когда мы отправились к Марте. Знаете, что сказала Марта?
Чувствовалось, что мой собеседник никак не может перейти порожек и
рассказать мне о том, что волновало его больше всего. Я не торопил. Глядел
на белую ложечку и на белые пальцы взволнованного человека напротив и ждал.
- Так вот, Марта сказала, что я иудей и нечего мне соваться к
украинской да еще и западноукраинской женщине. Иудеи должны жить со своими
иудейками, а украинки предназначены украинцам. Она говорила и кое-что еще,
что я просто стесняюсь произнести. Еще она сказала, что это я подбиваю Марию
возвратиться в коммунистическую страну, и заодно добавила, что коммунизм -
тоже иудейская выдумка. Эта Марта сказала, что ребенка мне не отдаст и не
отдаст его Марии, потому что Мария не сможет вырастить и воспитать
украинское дитя в свободном мире. Вот так мы поговорили...
- А почему вы живете здесь? Как уехали? - спросил я, отодвигая от себя
чашку: нельзя пить столько кофе с утра.
- Почему? Вам все надо объяснять. Вы хотите, чтобы я подробно
рассказывал, как у нас в парикмахерской появились первые письма о том, что
такой-то стал миллионером в Чикаго, а был в Киеве простым водителем
мусоровоза? Или о чудесной судьбе парикмахера, подстригающего Рокфеллера и
имеющего на этом тысячу долларов с одних только чаевых? Или вы хотите знать,
что они передавали по радио? Вы ни разу не слышали? Это все долго
рассказывать, но мои папа, мама и тетя Соня действительно погибли в Бабьем
Яру 29 сентября 1941 года. Наверное, среди погибших там детей была и моя
жена, потому что я никогда не был женат и жил в старой нашей квартире на
Константиновской улице всегда, сколько себя помню. Оттуда я и уехал. Никто
не хватал меня за руки и не умолял: "Семен, останься!" Ну, и приехал я в
Вену, а потом мне помогли с вызовом сюда, и теперь у меня есть коммунальная
квартира, но не на Подоле, а на Бронксе, и я развожу молоко и хлеб. Только,
ради бога, не подумайте, что я прошу вас замолвить за меня словечко, чтобы