"Дидье ван Ковелер. Запредельная жизнь " - читать интересную книгу автора

это без всякого сарказма: я искренне рад за Фабьену, и мне действительно
хорошо там, где я пребываю. Мы оба нашли свои амплуа: мне всегда как нельзя
более подходила роль новопреставленного, так же как Фабьене -
правопреемницы.
Очень скоро она уже выправила доверенности, свидетельство о смерти и
принялась разбирать мои бумаги. Ну и, разумеется, наткнулась на кассету. С
надписью "Папа". Нет, Фабьена, нет, это не то, что можно подумать! Положи ее
обратно в ящик, или выбрось, или послушай - и поймешь... Только, ради Бога,
не давай ему...
Фабьена нахмурилась. Догадываюсь, что ей пришло в голову. Она быстро
вышла из комнаты и пошла на кухню к отцу. Он сидит там перед стиральной
машиной и смотрит в окошечко, как крутится белье. Идет полоскание, мелькают
мои рубашки, носки, безнадежно заляпанные краской штаны.
Ни слова не говоря, Фабьена протягивает ему кассету. Папа отрывает
взгляд от карусели моей последней стирки. Увидев надпись, он грузно оседает
на стуле. Каким же надо быть ослом, чтобы хранить такую запись! Надо всегда
иметь в виду неожиданности, не оставлять ничего валяться, а все не
предназначенное для чужих глаз уничтожать, как будто готовишься умереть
завтра. Фабьена стоит неподвижно, не нарушая зависшей паузы между
полосканием и отжимом, она похожа на вестника, который знает, что выполнил
что-то очень важное, но смысла своей миссии не понимает.
Отец берет кассету дрожащими пальцами. Что это: мои последние слова,
исповедь, посмертная просьба о прощении, - в любом случае нечто,
заставляющее усомниться в "естественности" моей смерти. Я читаю вопрос в их
глазах. Фабьена делает движение в сторону шкафчика над морозилкой, где она
держит отравленное зерно, чтобы морить крыс на чердаке. Но оба тут же
отвергают подобное предположение. Это на меня не похоже. Да и с чего бы мне
было обрывать свою жизнь, которая, как они полагают, состояла из одних
удовольствий!
- Ведь он был счастлив, - с упреком в голосе говорит папа. Ответом ему
служит грохот начавшегося отжима. Я бы не возражал, если бы такого рода
штучки, такую достойную домового иронию принимали за "знаки", за проявления
моего "духа". Возможно, со временем так и будет. Фабьена, со своей
неизменной логикой, произносит по видимости убеждающим, а по сути желчным
тоном:
- Если бы он решил покончить с собой, то сначала дописал бы свою
картину.
Отец кивает, до обидного легко соглашаясь с ее доводом, - никто не
считается с моим душевным состоянием, за мной даже не признают права на
неадекватность, на долго подавляемое и внезапно прорвавшееся отчаяние. Все
убеждены, что видят меня насквозь. Я и не думал, что настолько одинок.
Слова Фабьены заставили меня вспомнить о недописанном портрете Наилы на
мольберте в трейлере. На холсте - в обрамлении оконного переплета -
выходящая из воды на берег обнаженная Наила. Называться это должно было
"Забытое окно". Что теперь станется с картиной? Я не уверен, что моя вдова
захочет исполнить мою последнюю волю, которую узнает из завещания. И не
уверен, что я сам по-прежнему этого хочу. Мне уже не кажется удачной идея
вручить Наиле ее портрет в качестве прощального подарка. Расплывчатость,
незавершенность изображения может отразиться и на памяти обо мне, и на ее ко
мне отношении. Я, без конца твердивший, что хочу ее понять, не сумел даже