"Азамат Козаев. Глава из вовсе неисторического романа Одиссей" - читать интересную книгу автора

предательски бьет оно в спину с первыми седыми волосами и уже не поднять
на руки ребенка, и не поместится он больше в одной ладони, и не поцеловать
больше вкусную нежную попку... Завтра войдет сюда на заходе солнца
мужчина, чуть поменьше тебя самого, и это твой сын, и будет полыхать в его
глазах злоба, лишь чуть менее жаркая чем в твоих собственных - и это твой
сын, он будет сжимать от бессильной ярости кулаки на самую малость меньше
твоих, расплющенных рукоятью меча, древками копий, топорищами, и это тоже
твой собственный сын. А маленький мальчик, от которого пахло когда-то
молоком и ребенком? Он был, но куда-то все дальше убегает то время, а он,
Одиссей - бродяга только оглядывается назад и с места сойти не может,
только оглядывается и разглядывает прошлое сквозь туманную дымку и не
разглядеть уже малыша на руках красивой женщины, их заслоняют толпы
знакомых и незнакомых людей, стремительно убегающие во тьму минувшего.
Одни ушли сами, других убил он. Боги обворовали на самое лучшее, просто
изъяли из клубка его жизни цветные нити и вплели в клуб простую,
одноцветную дерюгу.
- Не могу, не могу... - прошептал этой ночью Одиссей, вскочил с постели
и унесся на берег моря, где, войдя по колено в его черные с белоснежной
пеной воды, потрясая в небо кулаками, разразился самой низкой и грязной
бранью. Потом упал на колени и склонил голову, а холодное море обняло за
плечи, остужая кричащую душу, и что-то соленое потекло по лицу. Наверное,
морская соленая вода.... Но воин встал и вышел на берег. Пусть сжимается
душа и вспоминает всех убитых и хотевших убить его. Пусть вспоминает и так
и не вспомнит подруг, гревших жесткое походное ложе, сменявших одна другую
все эти годы. Пусть вспоминает и то, как к концу последнего года войны, он
уже не мог припомнить, за что они воюют, и не проходило тупое осторожное
оцепенение, когда не замечаешь и не ищешь вокруг себя ничего кроме блеска
обнаженных мечей и доспехов, и не слушаешь ничего кроме свиста летящих
оттуда или туда стрел, когда уже не кривишься от обилия мертвых вокруг и
не просыпаешься даже от ночных кошмарных видений, когда хранишь каменное
выражение лица, или уже не ты хранишь, а лицо просто само по себе
окаменело...
...Одиссей вошел в хижину мокрый, дрожащий от холода, усталый. Эвмей не
посмел выбежать в ночь за господином и лишь молча ждал, дрожа от волнения,
а дождавшись, сразу уложил своего царя на грубо тесанные доски, укрытые
соломой и набросил на Одиссея все, что было: старый хитон, старый пеплос,
старое одеяло. И сидел, гладя Лаэртида по мокрой голове. Ложиться спать
самому уже бесполезно, скоро рассветет...
...Одиссей закутался поплотнее в рубище и обгладывал брошенную ему
кость. Он несколько раз видел Пенелопу, выходившую во двор дать
распоряжения слугам. Коз и баранов и без ее приказов зарежут наглые
самозванцы, но не оставить за собой последнего слова она не могла. Если бы
Одиссей мог улыбаться и смеяться в голос, он сделал бы это сейчас.
- Женщина, настоящая женщина. - шептал Лаэртид, сверкая из-под рубища
синим глазом. -Ты смелая женщина, Икариада.
Пенелопу окружили слегка подвыпившие гости. Царица возвращалась в дом
через этот глухой уголок двора и, нимало не смущаясь нищим, притихшим в
своем углу, женщину этого беспутного гуляки Одиссея окружили двое, Антиной
и Эпименид. Она остановилась, гордо подняв голову, и даже Одиссею из его
угла был виден страх в глазах жены, но царица гордо поднимала голову и не