"Ростислав Клубков(Кожух) "О пауке"" - читать интересную книгу автора

испекся, то бл. русский Венедикт, из похожей на горловину мешка с бью-
щимися внутри птицами византийской города-Москвы, и'дя за в нощи, как
тот нагой юноша, принял ту же смертнораскаленную жаровню, как парное
олово и свинец, в губы, в тайновкусии, ради посмеяния миру, винного
спиртуоза.
Дело и речь, впрочем, ясно, не о тернии венца, но, живи, благо
был пиит, бл. В. во, заметим, например, втором, а не третьем Риме,
иное из его письменностей могло бы иметь Фортуну сообществовать с апо-
фегмами Добротолюбия, как то: о первой любви и последней жалости, ка-
кие едины суть, аки Иисус с Отцем. Так что, ради его памяти, наподобие
злых сатир его, как церковную свечу, составляю сию русскую сугубую
piccolo-ниану, сиречь - паукоперечисление, вернее же, издраное из ее,
как зуб, двойчатое разглагольствие:
из фряжского полонного казематного цепного сидения князек Hабок
ко Белому царю вопиет:
"... Рождество честное Христово, будто нимчин. с простоквашной
глиняной плошкой встретил, паче же лютейше умственное мучительство,
мыслильные забавы: един некий прельстительный благообразным видом ста-
рик повадился подпускать в скорбное мое узилище игральных гадов.
Видно, мыслю, побуждает переняться в срамную веру. Вот единый раз на-
пичкал ко мне будто бы ветошку, а то вервие обтерханное какое такое -
разве только в темном угле лежит и чуть себе серебрится - ан то по-на
деле из бычьего потроха фурви'н, и при ем мехи. Злой старик мехи
нагнел, фурвин вздухося, нагнел - фурвин заворохтался, нагнел - и по
каморе закозлекаше.
Другоряд - павука пружинчатого дебелого, с доброго свиненка до-
родством, подкрутив железную пружинку, подпустит в мой смертный
склеп..."
Пушка же болярин-дьяк и честной грамматик, предмет возвышенного
безгреховного Hабокова восторга и воздыхания, ничесо о сих наугольных
и подпотолочных зверях-ткачах не писал, вяжущи глаголы токмо о ла-
тынских виршах: "Скорблю тебе, претерпевающем поругание, честной
князь, аки непорочный агнец под снарядом смертного заклания, а снился
мне студный сон: зачал, будто, еть девку-блядь: девка подхватлива,
огниста, сноровиста, повадлива на всякую телесную хитрость, а вот
только наминаю ее в маяте всухую, будто бессеменной: вкусна, да не
сладка; ан то, диву даюсь вдруг, не девка вовсе, а вергилиева вирша. А
не сладко с нею, милый князь. мыслю, потому как, грешный аз, ищу
созвучий словесных дров-кровь, прут-труп и подобных им, а латынцы, по
недоумению, чуждались их, а вот переложил на забавный московитский
слог Скорбящего Врана: што де пришол я к восторому, аки конская
скребница, закраю леса, и за холмом садицца солныщко, и вот уже по-
пояс за холмом. А в лесу темно. И вран сидит в сдобе сумерек, будто
запеченный в ржаной хлеб, не могущи пошевелить крылом. Грудка темно
жолта, плащик чорен, ниже клюва в киноварь влит. И он грает, он
скворчит и чикалдыкает на уходящее солнце: иди ко мне, иди ко мне. А
на небе скоро загоряцца звездочки. И вот что-то мне тогда не захоте-
лось входить к нему в темный лес."