"Людмила Козинец. Ветер над яром" - читать интересную книгу автора

со слов: "а помнишь". Как снимали там-то и там-то, а это снять не дали, а
это вырезали, крокодиловы дети... какую передачу загубили... а говорят,
что... да нет, брешут, наш ни в жизнь на это не пойдет, скорее мир
перевернется... Ну что ты мне все - "Двенадцатый этаж"? Ну молодцы ребята,
так что теперь? Сколько мы все за Москвой повторять будем?.. Да пошли они,
эти фантасты... помнишь в прошлом году дали мы им эфир, дали, а что вышло?
Полтора часа рассказывали, как их не печатают, я чуть не уснул... тебе-то
что, твое дело маленькое, "держи картинку", да и все... Экстрасенса ему,
гляди ты, а слона зеленого тебе не надо?.. Ну и вот, выменял я у него этот
кинжал - вещь, скажу тебе! Оправлен в черное с серебром, глянешь - жуть
берет... да нет на нем никакой крови, это так, бутафория, ритуальное
оружие, для эсэсовских парадов, я его над кроватью повесил...
Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим Яром...
...Бледность вдруг залила лицо сидевшей напротив меня кордебалетной
девочки. Судорожным глотком задавила крик костюмерша. С круглого лица
Вадика вмиг исчезла улыбка. Они смотрели на что-то за моей спиной. Не спеша
испугаться, я медленно обернулся.
В проеме открытой двери, как в раме, стоял человек. Наверное, это был
кто-то из тех, что остались коротать ночь в студии - кому же еще быть - но
узнать его было невозможно. Не хотелось его узнавать, невозможно было
вглядываться в его лицо. Он воспринимался весь сразу, как некий знак, как
страшный, знакомый символ.
Узкие высокие сапоги, начищенные до зеркального блеска. Зловещая
черная форма с хищным, распластанным на груди орлом. Витой серебряный
погон. Руны - в петлицах. Неживые, восковые пальцы лежат на расстегнутой
кобуре. Другая рука сжимает стек. И на заносчиво вздернутой тулье фуражки -
наглая адамова голова.
И... нет лица за этой формой. Нет лица. Только - жест: неторопливо
пальцы оторвались от кобуры, поймали шнурок, вставили монокль... Словно
холодный глаз циклопа глянул в душу.
Он обвел всех взглядом упыря. Уронил несколько резких, лающих слов.
Сделал пару шагов вперед. Уверенных, хозяйских. Еще помнит Киев эти шаги...
- Ну, ты даешь, старик, - хрипло выдавил кто-то.
За столом опомнились, шумно, неловко завозились, старательно отводя
взоры от этого мрачного персонажа нашего маленького карнавала.
- А за такие штуки морду бьют,- безадресно сказал Саша.
- С-с-скотина. Пойдем, хлопцы, отсюда.
Все поднялись, высыпали на площадку, разобрали сигареты, устраивались
кто где, даже у ледяного, дрожащего под порывами ветра окна, лишь бы
подальше, инстинктивно подальше, от двери в студию, где оставался он...
Один.
Почти не разговаривали, прислушивались, невольно прислушивались к
каждому звуку, но ни шороха, ни шага, ни скрипа... А потом, когда сигареты
дотлели, двинулись - все вместе, все, кто был этой вьюжной ночью в пустом и
гулком здании нового телецентра.
...Он лежал на полу, весь - и надраенные сапоги, и черный мундир, и
перчатки, и монокль, и стек - плоский и темный, как кусок грязи. Фуражка
откатилась далеко в сторону. На груди, на черном мундире белел листок
бумаги, вырванный из школьной тетради в клетку. На нем печатными
расплывающимися буквами написано: "Предатель".