"Владимир Краковский. Один над нами рок " - читать интересную книгу автора

заказа мы вынуждены временно отказаться
"ввиду внезапно открывшихся обстоятельств". Туманная формулировка всем
нам очень понравилась, в ней была бездна поэзии.
Мы говорили друг другу: не пришлось бы отказываться от выгодного де
ла - на свет никогда не появилась бы такая красота слова. А красота важнее
богатства. Да, сытая, обеспеченная жизнь - это замечательно, но все ж только
для желудка и тела, а "ввиду внезапно открывшихся обстоятельств" - это для
души, никто не будет спорить, что обогащать душу - главнее. Все мы на этой
мысли сошлись единодушно, хотя и возник небольшой спор по пустяку. Дантес
сказал: "Сытым может быть и баран, даже червяк может быть, а вот возвышать
душу красотой - преамбула человека", на что образованный наш Вяземский
ответил: "Я с тобой полностью согласен, за исключением преамбулы, здесь
неуместной. Надо было сказать: прерогатива".
Дантес рассердился, закричал: "Вот ты и говори прерогатива, тебе никто
не запрещает! А мне не смей запрещать говорить преамбула!
У тебя с детства не развили слух на слово, поэтому ты не слышишь
несказанную прелесть этого пленительного "е-а" в середине и тычешь в нос
своей уродливой прерогативой, которая своим "р-р-р" рычит, как бешеный пес.
Но дело твое, говори свою прерогативу сколько влезет, я, как воспитанный
человек, себя сдержу и даже не поморщусь".
Задетый этой речью, Вяземский сказал: "Гляди-тко, как развили французы
этому человеку слух на слово. Прямо как какому-нибудь
Флоберу. Только не кричи: "Я не француз!" - это я уже слышал".
"Но еще не был бит!" - вскричал Дантес и стал засучивать рукава и
приближаться к Вяземскому.
Мы бросились их разнимать и мирить. Большого труда это не составило.

Следует честно признать: о Пушкине к тому времени мы думать почти
перестали. После демонстраций у зала суда успокоились.
Совсем, конечно, Сашка не забыли - нет-нет да и посылали с кем-нибудь
ему пару вареных картофелин, а в хорошие времена - колбасу, яблоки, ананасы.
То есть в полном невнимании к другу нас упрекнуть было нельзя, но в том, что
все это мы делали, чтоб нельзя было упрекнуть,- упрекнуть можно.
Надо также признать, что когда мы вытащили старые транспаранты
"Свободе Пушкина - зеленую улицу!" и снова пошли с ними к зданию суда,
то вела нас не пробудившаяся вдруг совесть, а мысль, высказанная умницей
Вяземским: "Такую резьбу нарезать сможет только Пушкин".
Нам нужны были его золотые руки, его золотая голова. Если без обиняков,
то понадобился нам он для личного обогащения...
Стыдней всего было то, что все мы вдруг воспылали к Сашку совершенно
искренней любовью, все вдруг по нему соскучились, все вдруг возмутились: как
можно держать такого в психушке?!.
К нам вышел представитель суда и сказал, что их вины в этом деле нет:
они действовали на основании медицинской справки. Справку эту - о
ненормальности Сашка - составил и подписал главврач психушки...
Мы изготовили два новых транспаранта: "Огонь из пушки по психушке!" и
"У главврача дурдома не все дома!" - и пошли с ними на край города, где
размещалось роскошное здание психиатрической лечебницы.
Нас не пустили даже во двор, милиционер, охранявший вход, смотрел на
нас неприязненно. Мы расположились на лужайке перед воротами и, развернув