"Даниил Федорович Краминов. Дорога через ночь (Повесть) " - читать интересную книгу автора

которого выделялись только большие карие глаза. В них застыло недоумение,
будто хозяин не мог понять, что же произошло. Глаза показались мне
знакомыми, и, присмотревшись внимательнее, я узнал Устругова.
- Целую неделю рвем и разрушаем, - устало и зло сказал он, указывая
рукой на станцию, над которой висело черное облако, поднятое взрывом. -
Мечтал строить, всю жизнь, как помню себя, мечтал строить. А вот, видишь,
чем занимаюсь? Уничтожаю то, что другие построили...
Этот тихоня, робевший и боявшийся в Химках слово в свою защиту
сказать, выругался вдруг с такой витиеватой смачностью, что я вздрогнул от
неожиданности.
На другой день, раненный в обе ноги, я свалился у моста, который
саперы приготовились взорвать. Устругов донес меня до грузовика,
используемого вместо санитарной машины, и на прощание поцеловал шершавыми,
как наждачная бумага, губами.
- Прощай, Забродов, - тихо сказал он. Помолчал немного, словно не
знал, что добавить, потом сообразил, видимо, что слово "прощай" могло
показаться странным, пояснил: - Сам видишь, обстановочка какая... Час
проживешь - и то чудом считаешь. А ведь впереди не час, не день и не месяц
даже. Прощай...
Да и мне думалось, что больше не увидимся: уж очень многих потеряли
за короткое время. И все же я встретил Устругова, хотя в таком месте, что
лучше было бы никогда не встречаться.
Вернувшись через несколько месяцев из госпиталя в действующую армию,
я получил назначение в полевую разведку. Ходил с дозорами, устраивал
засады и вылазки. Мы сталкивались и "схлестывались" с немецкими патрулями
и разведчиками. Короткие схватки кончались по-разному: иногда враг убегал,
иногда нас заставлял убегать, либо нам удавалось захватить "язык", либо
приходилось возвращаться восвояси с пустыми руками, унося раненых.
Как это случается с разведчиками, немецкая засада подкараулила нас.
Меня оглушили ударом по голове и скрутили, забив рот кляпом. Очнулся я в
немецком блиндаже от острой боли в руке: мне жгли пальцы, чтобы привести в
чувство. Те, кто захватил меня, спешили: на советской стороне
чувствовалось большое движение, и немецкое командование хотело знать, что
там происходит. Я ничего не сказал, да и не мог сказать: не знал. Меня
били, допрашивая в том блиндаже, били в штабе полка, затем в штабе
дивизии, армии; били на всем долгом пути от родных мест до
западногерманского городка Дипхольца, где находился лагерь военнопленных.
Там я вновь наткнулся на Устругова. Сначала ни я не узнал его, ни он
меня: так изменились оба. Высокий, худущий, с длинными большими руками, он
выглядел еще более неуклюжим. Сапер странно таскал ноги, будто их
обременяла невидимая тяжесть. Лицо его стало суровым и неподвижным, как
маска. Большие карие глаза, смотревшие раньше на мир то с благожелательным
интересом, то с недоумением, казались пустыми, словно уличные фонари без
ламп.
Окликнутый мною, Устругов долго всматривался в меня, узнал, наконец,
и жалко улыбнулся.
- В-в-вот х-х-хорошо, что т-ты попал сюда, - сказал он, сильно
заикаясь. Поняв, что сморозил чушь, с той же медлительностью стал
поправляться: - Т-т-то есть п-п-плохо, что т-т-ты здесь... в этом лагере,
то есть... что м-мы в-вместе...