Наталия Борисовна Ипатова
Король, которого нет
(Рохля – 4)

…ветер с Запада нес запах яблок из рощ Авалона

Крыс и Шмендра

Не припомню, чтобы прежде мне доводилось так долго ждать муниципального дракона. К тому времени, как ленивая полусонная тварь плюхнулась на остановку, отчаяние переполнило меня, внутри поселился тонкий вибрирующий стон, и я уже вовсе не хотел куда-то лететь и кого-либо видеть. Даже обоих Бедфордов, в иное время столь любезных моему сердцу. Более всего мне хотелось добраться до моей берлоги, выпить горячего и впасть в спячку лет на пятьдесят. Нынешние сны – я чуял это! – были бы поистине прекрасны. Хоть бы и вовсе не возвращаться в этот стылый-постылый, обложенный тучами апрель.

Проблема в том, что нынешний визит к Дереку и Мардж не был только лишь моим делом. Альбин Мята сопровождал меня, понурый, пережеванный и не склонный к разговорам. Честное слово, для дружеского визита это был не лучший день.

В присутствии эльфа, однако, обнаружились свои светлые стороны, потому что когда мы прибыли на место, я увлек Рохлю на кухню, а Альбина бросил Мардж в качестве жертвенного агнца. Не надо обладать хваленым тролличьим чутьем, чтобы понять, что и у них не все ладно. С Мардж и вообще-то никогда не просто, но задавать им личные вопросы в лоб мне показалось неделикатно.

С другой стороны Дерек мой давний друг. О ком мне еще заботиться?

Она вся была – вопль, скрученный и задавленный, а Рохля мялся и молчал, и явно жаждал поговорить с кем-то посторонним. Я вполне подходил.

– Ты оставил полицию, – сказал я, – но полиция не оставляет тебя. Городу нужны все, кроме тех, кто уволен по дисциплинарным взысканиям.

Он удивился:

– Это так серьезно?

Я разъяснил ему то, чего он по молодости лет знать не мог, ну или знал только теоретически. После Дней Полыни государственные структуры обычно претерпевают некие изменения. Для того, чтобы их реализовать, общество вправе призвать на службу даже тех, кто ее оставил, кроме, разумеется, злоупотребивших служебным положением, если они имели глупость попасться. А может и тех допустят: мало ли за что проголосует Палата Общин. К тому же Дни Полыни традиционно истощают кадры. Все мы принадлежим себе лишь в определенной степени…

Дерек слушал и, кажется, не очень-то радовался тому, что в прошлом зарекомендовал себя слишком хорошим полицейским.

Больше мы ничего сказать друг другу не успели: нас прервало невнятное восклицание Мардж, и Рохля кинулся из кухни вон. Ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Усевшись рядышком на продавленном диване, его жена-полуэльфа и Альбин Мята смотрели по домашнему палантиру трансляцию заседания Палаты Лордов. Как я уже говорил, последняя Полынь качнула маятник в сторону демократизации, действительной или мнимой – об этом трудно судить полуобразованному троллю! – и зрелище это, и чувство причастности было населению внове.

С трибуны как раз сходил неотразимый в красоте и силе Гракх Шиповник, и Мардж свирепо тыкала в него пальцем.

– Он! Обещал!

Дерек поджал губы. Мы все, здесь присутствующие, были в курсе, какое обещание дал глава Дома Шиповник Марджори, урожденной Пек, полуэльфе из неизвестного рода. Гракх Шиповник обещал отыскать того, кто повинен в появлении на свет Марджори-полукровки, или хотя бы назвать родной ей по крови Дом.

Он вовсе не обещал ей добиться того, чтобы означенный Дом назвал ее своей дочерью и принял на себя обязательства.

– Может быть сейчас это неважно, дорогая?

– Именно сейчас! Это важно! Как никогда! Не стоит прикидываться идиотом, милый, тебе не идет!

Она взметнулась и исчезла в кухне, зацепив по дороге косяк и с грохотом приложив дверью. Если бы у нее был хвост, подумал я ошарашено, она бы его прищемила. Мы все почувствовали себя ненужными и неуместными.

– Чего это с ней?

– Есть, – сказал Рохля, прижимая уши, – причина. Одно заклинание… не сработало. И не то, чтобы я был не рад, но это как-то, – он развел руками, – неожиданно… и не вовремя.

Мы с Альбином растерянно посмотрели друг на дружку. Их вроде бы полагалось поздравить, но я был вовсе не уверен, что не получу от Мардж сковородкой.

– А где вы покупали заклинание? – спросил эльф.

Рохля пожал плечами. Пакетики вроде этого горстями покупаются в супермаркетах на кассах, на уличных лотках, в будках на остановках. Они вечно валяются в карманах, их залежи можно обнаружить в шкафчике в ванной и в ящике прикроватной тумбочки…

– Оно по крайней мере было лицензионное?

Физиономия Рохли вытянулась.

– Об этом должен думать маркетинговый отдел, а не обыватель с тележкой.

Это не юридическое дело, никого за это не прищучить. Они, кто бы они ни были, всегда докажут, что либо вы подмочили пакетик, либо он был у вас просрочен, либо вы брали его не у них. Наказать негодяев можно только одним способом – заморочиться всерьез и свести с ними счеты. Но для пользы дела Дереку и Мардж следовало бы почувствовать себя немного счастливее. Не псориаз же подхватили.

– Теперь об этом придется думать тебе, – сказал я. – Слишком много стало в городе таких заклинаний, вроде бы грошовых, но совершенно пустых, не стоящих бумажки, в которую они завернуты. Магия – основа нашего мира, если мы позволим профанировать ее, земля уйдет у нас из-под ног. Палата Лордов, – я указал подбородком на погасший палантир, – на этой неделе утвердила постановление об ужесточении производственного контроля и состав Комитета по лицензированию. И это именно то, друг мой, чем нам с тобой предстоит заниматься в ближайшее время. Баффин говорит: вернись, он все простит.

Иногда полезно выставить себя бесчувственным. Очень мобилизует собеседника.

– А что, – спросил мой друг, – есть ли какой-нибудь крохотный шанс подойти к этому… как его?… Гракху?

Не очень-то нравился ему этот эльф, и совсем не по душе была сама идея искать кровного родства в высших сферах, но есть дни, когда место твоему «хочу-не хочу» – восемьдесят пятое. Бывает, ты понимаешь это слишком поздно, и человек – тролль? – решает, что с тобой ему хуже, чем без тебя. Стоит ли человека – тролля? – твоя секундная правота? Для них с Мардж сейчас нет ничего важнее.

Альбин замялся.

– Гракх, разумеется, сдержит данное им обещание, эльфы весьма чувствительно зависят от слова; считается, что нарушение слова навлечет проклятие на весь род. Но эльфы просто по-иному воспринимают слово «своевременно», и когда в списке неотложных дел лорда Шиповника очередь дойдет до Марджори, для самой Марджори уже может быть слишком поздно. Мне казалось, прежде твоя леди смотрела в сторону чистокровных куда как недобро, с чего бы она вдруг так переменилась?

– Теперь все по-другому, – нехотя сказал Дерек. – Время босяцкой гордости прошло. Теперь она думает про самое лучшее, и хочет это получить. Теперь она не для себя. Альбин, у вас же с Шиповником дела. Можете вы мне устроить разговор с этим хлыщом с глазу на глаз?

– Так запросто – едва ли, – честно ответил эльф. Должно быть, не так хороши были те дела, и не слишком выгодны той стороне, которая считала себя более сильной. – Но намекаю, Гракх Шиповник – ответственный куратор Комиссии по лицензированию.

Явление офицера Бедфорда в родные пенаты обошлось без фанфар. Баффин зыркнул злобно, но ничего не сказал, а только ткнул пальцем в свободный стол у окна: мол, иди, принимай дела. Зная его хорошо, ничего другого мы и не ждали: любовь меж ним и Рохлей всегда была прямо пропорциональна квадрату расстояния.

Так прошел день. Дерек перебирал бумажки, подпирая кудлатую рыжую голову то одной рукой, то другой, и даже не пошел со мной на ланч. Окно, выходившее на шумную улицу, серело, закат над городом расплетал косы.

– От меня нет никакого проку, – пожаловался Рохля, когда мы остались одни в пустом участке. – Не о том думаю.

Неудачное это место, у окна. Отфильтрованный серым стеклом свет делал день пасмурным, а лица – одутловатыми, и еще безошибочно вычерчивал под глазами набрякшие круги утомления. Всего один день, и это снова был тот Дерек, которого я когда-то знал.

– В голове у меня ничего, кроме того, что тут написано, – он хлопнул ладонью по папке. – Никаких связей, никаких идей. Интуиция взяла отпуск. Чтобы получить правильный ответ, надо задать правильный вопрос.

Он посмотрел на меня умоляюще.

– Поговори со мной, Рен.

– Тебе совсем ничего не бросилось в глаза?

– Ну разве что… – он пролистал папку, – этот несчастный случай в цирке. Разбилась воздушная гимнастка Синяя Птица. Почему этот случай здесь? Разве цирк не декларирует отсутствие магических приемов?

Я усмехнулся и в свою очередь щелкнул по папке, лежавшей меж нами.

– Декларировать они могут все, что угодно. Кто они без магии? Будь спокоен, следствие располагает полной магической картой номера: где установлено, сколько, характер, вектор и интенсивность. Дело Синей Птицы изначально шло у нас не как несчастный случай, понимаешь? Мы там все перемерили, вывернули наизнанку всех, от администрации до последнего работника арены. Как это могло случиться? Не сработало заклинание поддержки, или же его вовсе не было в этой точке? Видишь ли, Дерек, специфика цирка такова, что если кто убьется, так заведению это только на руку. Народ тянется посмотреть в надежде…

– Да знаю я! – оборвал он меня.

А то как же. Мы оба помним последнюю Полынь.

– Значит, и тут нас дурят? Идешь в цирк посмотреть на настоящее чудо, на то, что артист – человек или нет, неважно! – творит посредством собственного тела, а на самом деле все это обман? Тонкая настроенная механика? Слова, а из слов чего только не слепишь: хочешь – бурю, а хочешь – любовь. Я бы повел туда ребенка и рассказывал ему, и видел восторг в его глазах… и что же выходит, я бы ему наврал?

– Та же песня и с рекламой, – примирительно сказал я. – Встраивать туда приворотные заклинания запрещено, а скольких ловят каждый год?

Дерек фыркнул:

– А скольких не ловят?

Ловят тех, кого надо, мы оба слишком долго работали в своей профессии, чтобы сохранить невинность. Прочих оставляют нагулять жир.

– Я видел Синюю Птицу, – примирительно сказал я. – Справедливости ради, это было поистине красиво. Мы должны сделать это хотя бы ради памяти.

– Сделать что?

– Найти того – или то! – кто или что ее убило.

– Фальшивки на рынке всегда были, и лицензионные заклятья тоже не всегда срабатывали как надо. Один-два неучтенных фактора, два процента влажности сверх норматива, или, скажем, у мага зуб болел – и готов брак.

– Но не в таких объемах, – возразил я. – География жалоб видишь, какая обширная? Будто партия фальшивок выброшена на рынок.

– Я накладные просмотрел, поставщики все разные.

– Значит, – я поднялся, – придется проверять всех и искать наш правильный вопрос. Дедукция – дедукцией, а оперативную работу никто не отменял. Говорить можно и по дороге. Оно даже и лучше на ходу. Если мы не знаем правильный вопрос, зададим тот, что вертится у нас на языке.

А именно – зачем, и кому выгодно.

Марджори проснулась вовремя, но чувствовала себя столь дурно, что с трудом заставила себя встать и едва дотащилась до ванной. Ехать в Академию на утреннюю лекцию нечего было и думать, в таком состоянии Мардж могла бы убить за слово «должна». Собственное отражение в дверце зеркального шкафчика ей тоже совсем не понравилось. Зеленая. Под глазами желтые круги, и это только начало. Приподняв полу халатика, она с неудовольствием разглядывала набухшие, прочерченные синим вены, непривычно яркие на молочно-белой коже. Они как будто сделались вдвое толще. Зачем ей столько крови? А самое главное – она стала на редкость неуклюжа. Еще ведь и не видно ничего, а она уже цепляет все косяки, и не было угла, о который она не приложилась бы коленкой. Это она-то, бегавшая по карнизам не глядя вниз…

Тот, кто называет это счастьем, явно пытается продать ей тухлую рыбу. Марджори Пек вовсе не нравилось быть беременной.

Конечно, все могло быть по-другому. И Дерек не крался бы домой по стеночке, как мышь под веник, если бы она могла воспринимать все иначе… Но тот островок неуспокоенности внутри нее, который в сущности и был Марджори Пек, противился. Вся загвоздка в том, что она – эльфа. Кто-нибудь видел беременную эльфу? То-то же. Любой Великий Дом обнял бы коллективный кондратий, обнаружь они свою дочь вот так, в обнимку с унитазом в крохотном совмещенном санузле съемной квартиры, стрясаемую рвотными спазмами на пустой желудок. Если эльфы блюют, то делают это красиво.

Младший Дома – самая большая драгоценность Дома. У эльфов туго с детьми. Эльфы не очень-то годны к размножению. Он – Марджори положила руку на живот – мог бы получить больше, если бы она нашла способ. Он бы мог как тот мальчишка, Люций Шиповник…Еще и не родился, а у него уж все есть: воспитание, образование, карьера.

Как размножаются эльфы? Она ведь ничего не знает про то, как аукнется ей одна шестнадцатая часть благородной крови. Наверняка в этом деле у них есть свои «правильно» и «неправильно». Можно ли ей спать на животе? А произносить определенные слова по пятницам?

Она нарушила главное правило, которому следовала всегда. Она попалась. Попасться на жаргоне Марджори Пек означало угодить в ситуацию, где ничего невозможно сделать, а только сидеть и покорно ждать, когда кривая вывезет. Обычно Мардж искала спасения в оглушительном страхе, который заставлял ее подрываться и бежать: все равно куда, потому что на каком-то шагу она просто исчезала, оказываясь в некоем месте, где ей ничего не грозило. Дерек изменил ее жизнь к лучшему, спорить с этим было бы глупо, но Дерек стал всем, и это ее бесило.

Жизнь не должна висеть на одном гвозде. Дереки, они как мамы – могут исчезнуть неожиданно, и тогда ты снова обнаружишь себя на мокром кафельном полу, а вокруг – толпу желающих сунуть тебя головой в унитаз. Есть мнение, что исчезательная способность Дереков даже выше, чем у мам. У матушки, кто бы она ни была, наверняка был свой Дерек, прежде чем она подкинула новорожденную Мардж к порогу работного дома. Чтобы суметь защитить себя в жизни, надобно быть Марджори Пек, но что такое Марджори Пек? Марджори Пек – это круто, а что в тебе крутого сейчас? Скоро ты и шнурков завязать не сможешь!

Мардж выгребла шкафчик в поисках пакетика с нужным заклинанием: на прошлой неделе она купила дюжину от утренней тошноты и еще штук пять для улучшения цвета лица.

Что такое детство? О, она могла бы порассказать! Она до сих пор вспоминала орочьи ботинки перед своим лицом, и как прикрывала голову руками, и кафельную плитку на полу – одна отбита! Жаловаться немыслимо, нельзя. Им ничего не сделают, хуже им уже ничего не сделают! Нам всем, кроме жизни, нечего терять. Ах да, еще будущее, но какое отсюда, от пола с отбитой кафельной плиткой видится будущее? Правильно, ничего, кроме занесенного для удара орочьего башмака!

Прежде боялась за себя, теперь еще и за это вот бояться? Между прочим, у нее были планы. Академия, а потом работать. Увлеченно работать, найти там себя. Мардж знала много точек, где все неправильно, и намеревалась заполучить в Академии образование и связи – инструменты и силы, чтобы с умом все поправить. Потому что есть те, кто бьет тебя ногами, а кроме них – еще те, кто знает об этом, но их устраивает. Сытые эльфы в драконах-лимузинах, заседающие в Палате Лордов и откладывающие тебя на потом, когда дойдут руки. Ей нужна была социальная значимость. Ведь больше неактуально грабить магазины и склады.

А теперь неактуальным стало все. Все, что до сих пор было Марджори Пек. И что с этим делать?

– Кому это может быть выгодно? – раздумчиво повторил я, обходя толпу на остановке по растоптанному мокрому снегу. – Судя по объему конфиската, очень трудно представить, чтобы это была отдельная кустарная мастерская в подвале, где заочники ворожат на полставки. Разве что целая сеть таких мастерских. И никто про них ничего не знает?

– Вы нашли эту мастерскую?

– Ищем. Вообще, – я проводил взглядом гномский самоезжий механизм, тарахтящий по булыжной мостовой, – если бы я искал виноватых, и если бы Полынь была на дворе, я сказал бы, что более всех на этом деле выигрывают гномы.

– С чего это вдруг?

– А просто все остальные без магии пропадут. Магия – основа мира, всей нашей экономической и социальной системы. Обыватель пользует ее, не задумываясь: надо ли ему склеить разбитый горшок или вылечить насморк. Если скомпроментировать магию, если позволить хоть на минуту усомниться в ее действенности, мы ни за что не удержим в равновесии существующий порядок.

– А он того, вообще говоря, стоит, порядок?

Мы оба были «в системе». Невинных здесь нет.

– Представь себе Полынь, которая не закончится в полночь.

Черт, я даже не представлял, как это веско прозвучит.

– Эльфы без магии никто. Глянцевая обложка толстого журнала, в котором мы все. Они наверху. Они более всех заинтересованы, чтобы все оставалось как есть.

– Они все заинтересованы?

Я вздохнул.

– Трудно говорить, не зная подводных течений. Все Великие Дома находятся в каких-то отношениях друг с другом, и не всегда это отношения поддержки и добрососедства. Эльфы не контролируют бытовую магию. Никогда ею не занимались. Все их чары как будто бесполезные. Красивые, да. Они властители дум, верхушка пирамиды. Картинка. Смотри, – я придержал его за руку, и показал на пыхающую дымом железную гусеницу, в которую боязливо забирались пассажиры. – Возникла проблема с дракси, и что? Гномы немедленно предложили альтернативу.

– Хочешь сказать, они были готовы предложить альтернативу?

– Не знаю. Почему бы и нет?

– А при чем тут вообще драконы? – Рохля пнул камешек, и тот ускакал в лужу. – Драконы не зависят от бытовой магии и не покупают чар. Они сами себе магия. Ну и где те драконы? Или их профсоюз сегодня бастует?

Невольно я поглядел в небо. Мы как раз выходили на мост, висящий над рекой в сизой электрической пустоте. Я подумал о магии в его опорах и струнах, услышал пение металла и ветра, и невольно притормозил.

– Так что там у нас с гномами?

– А то, что гномы превосходно проживут без магии. Ну то есть, вероятно, это доставит им некие неудобства, но они запросто заменят ее всякой разной механикой. Они ж инженеры, и всегда развивали параллельные технологии. Между прочим, они враз станут тогда господствующей расой. Игра бы, наверное, стоила свеч, а гном выгоды не упустит. Мотив?

– Ну… мотив, – мост – самое подходящее место, чтобы говорить начистоту, все лишнее ветер унесет и развеет. – Мотив как будто есть, но что, кроме мотива? Кроме мотива нужно доказать способность совершить преступление, и причинно-следственную связь между действиями субъекта и наступившими последствиями…

– Есть способность. Ты в Полынь видел их норы? Там второй Город можно спрятать. И они все время роют, роют… Представь, сколько там можно разместить магов. Подполье во всех смыслах этого слова.

– Магов нельзя сажать вплотную. У них тогда происходит наведение поля.

– А если оно и произошло?

Рохля ухмыльнулся и напомнил мне про объем конфиската. Случайным наведением поля между двумя конкурирующими магами он не объяснялся статистически. Не верю. Ладно. Мое дело версии предлагать.

– Не то страшно, – сказал я, держась поближе к поручням, – что они не срабатывают, а то страшно, что срабатывают неправильно. Никто не знает – как. Если подобное произойдет на отдельно взятой кухне, это не беда, но представь себе масштабы, к примеру, металлургического производства. Потому правительство просто вынуждено объявить Город зоной свободной от магии, хотя бы до тех пор, пока ситуация не прояснится. Об этом пока не говорят, чтобы не будоражить население.

– Без магии? – Дерек покрутил головой, его рыжая косица расплелась от влаги. Единственное яркое пятно во всей убогой, размытой дождем акварельной серости. – Как это?

Я пожал плечами. Сам не знаю. Никогда не пробовал, и думать об этом, по правде говоря, страшно. А еще – тоскливо и одиноко, словно кто-то решил, что кончилась эпоха, и сейчас все станет иначе, а меня записал в щепки-обломки.

– Нет, я имею в виду: как они намерены реализовывать это технически? – не унимался мой напарник.

– Аа! Ну, объявление чрезвычайного положения, мораторий на любые магические действия, запрет продаж, конфискация складских запасов. Понимаешь, мы пока не смогли выяснить закономерность: мы не знаем, сработает ли заклинание, пока не применим его. Потому предполагается уничтожить все, что есть в данный момент на рынке, провести повторное лицензирование и выпускать в продажу только новый, заведомо проверенный продукт.

Он присвистнул.

– А кто всем этим рулит? Комитет по лицензированию?

– Ну а кто ж еще?

– Тогда это они зря, – решительно сказал он. – Ты хоть раз видел эльфа, покупающего заклятья?

– Они не покупают заклятий на лотках. У них свои домашние маги.

– А домашних магов эльфы выдадут? Где гарантия, что они подчинятся мораторию? Великие Дома никому не подконтрольны.

– Это все обсуждается на заседаниях Палаты Общин, – сказал я утомленно. – Не на кухонном уровне. Будь спокоен, представители многократно припомнили лордам их домашних магов. Они знают, что делают. Хотя вполне возможно, что делают они это за наш счет.

Еще несколько шагов мы сделали молча.

– Сами-то как будем функционировать без магии? У нас же все криминалистические лаборатории на заклинательной химии. Опять надеемся, что гномы придумают что-нибудь? И что это будет?

– Переделка и дележка. Революция. И очень может быть – Полынь, та самая, что не завершится в полночь. Теперь ты понял, почему тебя призвали? Общество мобилизует все силы.

– Что, все настолько плохо?

– Хуже, чем нам говорят.

– Хуже? Реннарт, – Дерек повернулся ко мне, – ты явно хочешь мне на что-то намекнуть, так будь любезен, скажи прямо. Я сейчас не в настроении ловить горстью ветер.

Ком встал у меня в горле, будто бы враждебная магия мешала мне говорить, но я-то знал, что магия тут ни при чем. Просто есть некий опыт прожитой жизни, а с ним – воспоминания, казалось бы, надежно похороненные. Откапывать их – все равно, что воскрешать к жизни старые проклятия.

– Это вполне может быть делом рук Отпирающих.

– Отпирающие? Кто они?

– Несистемные маги, упущенные в свое время. Молодежь, безумцы, анархисты. Существа с нестабильной магической способностью, не нашедшие себя ни в одной из общественных сфер, а потому видящие для себя приемлемый выход в том, чтобы исправить все одним согласованным ударом.

– Я по наивности полагал, будто все такие на учете.

– Я же говорю, что их магическая способность нестабильна и непредсказуема, и бывает иной раз несказанно велика. Она может взорваться пару раз за всю жизнь, но уж тогда рванет на славу – мало не покажется. Среди Отпирающих полно, например, студентов, исключенных из учебных заведений за бездарность. У Мардж, кстати, была именно такая способность, пока ты ее не вылечил. Отпирающие время от времени демонстрируют свои возможности посредством какой-либо впечатляющей акции, и тогда наш брат полицейский трясется в оцеплении, умоляя вышние силы – те, что держат в руках нашу судьбу! – пронести поверху все спецэффекты, которыми эти сопляки тешат свое самолюбие и доказывают свое превосходство.

Я пожилой сентиментальный тролль, мне завтра на пенсию. Мои симпатии очевидны. Мне не нужны идеалисты во власти, они мною пожертвуют. Я для них – старый мир.

– Но в таком случае – что мы можем?

– Стоять в оцеплении, – слабо улыбнулся я, – трясясь от страха, пока Запирающие меряются с ними на Песнях Силы.

– А эти кто еще такие?

– Запирающие – это спецотряд быстрого реагирования, нерегулярный, состоящий в массе своей из… ага, сильных несистемных магов. В основном из бывших Отпирающих, только набравшихся ума-разума или перекупленных правительством, из героев-одиночек, служащих по контракту и могущих торговаться.

– И ты думаешь, анархисты придумали, как можно украсть/отключить/испортить нашу повседневную магию?

– Это было бы вполне в их духе. Все, что наносит удар по стабильности общества, играет им на руку, как лишнее доказательство, что яблоко сгнило.

– Какое еще яблоко?

Я махнул рукой:

– Поговорка такая.

– Итак, – Дерек остановился и развернулся поперек дороги, – у нас под подозрением имеются комитет по лицензированию, желающий запретить использование магии всем, кроме себя и присных; диаспора гномов, которая не против заменить магию параллельными технологиями; и на закуску – анархисты, которым приспичило доказать, что их магия самая сильная. И против их всех ты, я и Баффин как оплот Конституции?

– Мы с тобой обеспечиваем безопасность, надежность и жизнедеятельность этой системы, и на этом стоим и мы, и система. Нам не платят, чтобы мы искали утопические варианты общественного устройства. Мы – исполнительная власть и аппарат принуждения. Ищем виноватого и вяжем его. Таково наше место в этом мире.

– Это я знаю, – отмахнулся Дерек. – Что мы еще?

Я посмотрел ему в глаза, снизу вверх, для удобства сдвинув шляпу на затылок. Пойми меня правильно, о, только пойми меня правильно! Да, я знаю, тебе тоже кое-что сильно не нравится.

– Ты вырос, – сказал я. – Ты больше не можешь выбирать, чем стать, втайне лелея надежду объять все. Ты прошел развилку, где у тебя был выбор. Ты – неотъемлемая часть общества и готовишься стать отцом. Под ногами у тебя земля, над головой небо. Ты больше не можешь быть против, потому что у тебя появились некие незыблемые интересы. Ты не можешь, как когда-то, просто сбросить со стола надоевшие бумаги и отправиться начинать жизнь сначала. Это не выбор между правой и неправой стороной, потому что у каждой стороны есть своя правда. Есть много людей, которым всего-то и хочется, чтобы жить счастливо, сеять хлеб и растить детей. Каждый из них носит в сердце десяток нестерпимых обид, пару измен, дюжину больных мозолей на ногах и одну прекрасную мечту. И живут. Твое дело обеспечить им мир, по возможности деликатно, не пугая собой детей и не оскорбляя женщин. Независимо от всего пафоса в мире мы с тобой – Запирающие. Навредишь обществу – по умыслу или по ошибке! – навредишь собственному ребенку, которому рождаться в этот мир. Ты ведь сам заинтересован, чтобы твой сын без страха выходил на улицу.

Заканчивать я не стал, только пожал плечами. Выведи мир из равновесия, и со всех сторон будет одна только Полынь. Общественное спокойствие – это та плата, которую мы получаем за то, что соблюдаем правила. Я сказал бы – «сынок», но я тролль и помню свое место. Это тоже правило, а правила надо соблюдать.

– Значит, – подытожил мой сообразительный друг, – ожидается, что мы найдем того, кто попортил нам магию, и постараемся принудить его обратить процесс. Так что ли?

Я запахнул плащ, поскольку замерз, а ветер крепчал. Кто в молодости не был бунтарь – тот подлец, кто в зрелости не стал конформист – тот дурак. Правда ли, что на этом держится мир?

В другом языке слово «противоречие» возникает из сочетания великого копья, ударяющего в великий щит.

«Триган»

Лифт поднимался в пентхауз башни Шиповник, Альбин Мята стоял посреди кабинки, заложив большие пальцы рук за пояс джинсов, и пытался использовать последние секунды, чтобы должным образом подготовиться к встрече.

«Милорд Гракх желает говорить с вами».

О чем бы?

Между двумя эльфами старинных родов – сто верст условностей и тонна этикета. Живя в миру, журналист Альбин имел возможность сравнивать аристократические экивоки с манерой общения других рас, и среди своих считался демократом. Если он скажет так, я отвечу эдак, тон одного диктует интонации другому: и никаких вариаций. Непредсказуемость у эльфов не в моде. Любой разговор это танец, в котором партнера надобно не задеть, но обойти.

И ничего личного. А личное подразумевается: нравится то Альбину, или нет, Шиповник держит в руках его будущее, а прошлого у него все равно что нет. Нет Дома Мяты. Сгинул, истреблен в какой-то из минувших Полыней, а он, Альбин, эльф не носящий тартана, теперь зорко глядит вокруг, вычисляя, кому выгоднее продаться.

В полированной стали обшивки размытым силуэтом отражался он сам. Истинный Мята: худой, беловолосый, в джинсах и рубашке. Белесые ресницы, острые скулы, волосы зачесаны назад и связаны в хвост. Злой. Да. Будешь тут злым.

Мята никому не враг, Мята сам по себе, Мяту никто не считает, но зато уж позвольте и мне никого не любить.

Вот только руки, в которые он вручил свое будущее, были руками не Гракха, а Кассиаса Шиповника. С ним уже все было оговорено, но Полынь спутала планы, и теперь с Гракхом договариваться заново, а у Гракха своя игра. Гракх вошел в Палату Лордов как Старший Шиповник, глава Великого Дома, но тень Кассиаса будет маячить за его плечом, пока жива эльфийская память. Для эльфийского лорда Гракх сравнительно молод, и он – Меч Дома и воплощение Силы. Среди затянутых паутиной глав Домов он выглядит как воплощенная угроза, ведь в каждом Великом Доме на соответствующей должности есть свой Гракх. Дерзко, в общем, выглядит. Да и ведет себя так же.

Много хочет. Так про него говорят. Мудрено ли, что он многим не нравится?

А чего он захочет от Альбина Мяты? Гракху ведь скорее всего наплевать на то, что непредсказуемость не в моде. Он тоже неправильный эльф.

Дрогнула и натянулась струна, когда секъюрити пригласил Альбина в комнату, где его столько раз принимал милорд Кассиас. Гракху не стоило оставлять тут все, как было, ему не идут эти златотканые обои и бархатные драпировки, буфеты из полированного дуба и низкий свет над столом – они тоже из прежней эпохи. Полумгла, скрывавшая возраст лорда Шиповника, и ореол вокруг свечей, подчеркивавший его благородство, тоже не принадлежали новой власти. Эльфийское ухо распознает полтораста оттенков в слове «прошлое», и Альбин вдруг осознал, что именно здесь он множество раз убеждал Кассиаса в том, насколько полезен тому возрожденный под его патронажем Дом Мяты, и еще – сколь важен был процесс, и сколь призрачен результат. Эльфы никогда не спешат, а милорд Кассиас был правильный эльф.

На столе при нем гостя ждали бокалы: вино или кофе, и никогда – бумаги. Гракх шутя сломал и эту традицию. А может, то была традиция только для Альбина Мяты. Для правильного эльфа важнее всего стиль. Это «прошлое» было из разряда «не вернется».

– Садись, – сказал хозяин. – Есть дело.

Еще одна претензия правильных эльфов к Гракху Шиповнику – то, что он все решает быстро, словно сам из короткоживущих. Чисто человеческое свойство, которое делает его тем, что он есть. Силой.

– Мне, – была его следующая реплика, – нужен Дом Мяты.

Какое совпадение.

– Дома Мяты не существует, – монотонно произнес Альбин. – Дом не существует, если нет побегов. Для того, чтобы объявить Дом, надобно минимум два поколения в наличии. Таков закон.

– Я знаю закон. В отличие от старых пердунов, войдя в Палату Лордов, я собираюсь работать. Мне нужно, чтобы под «Дом Шиповник» на моих документах стояло «Дом Мяты». И было бы вовсе неплохо, если бы Мята при этом звалась Великим Домом.

– Просто чудесно, – согласился Альбин. – Шиповник уже решил, которую из своих дочерей он отдаст мне в жены?

– Шиповник не будет препятствовать, если ты договоришься с девой, но, как ты справедливо заметил, одно поколение – еще не Дом, а два поколения – не Великий Дом. У нас на руках сложная ситуация, и если мы позволим Хоресу Папоротнику утопить ее в сомнениях и словесах, то все самое плохое, что может произойти, будет нами только заслужено.

– Это так, – согласился Альбин, становясь очень осторожным.

– Есть некая дама эльфийской крови, которая хотела бы найти родственный Дом. Я предлагаю тебе признать ее Мятой.

– Марджори Пек?

– Да.

Альбин помолчал, размышляя.

– Марджори Пек ждет ребенка.

– Ребенок тоже эльфийской крови, пусть у него этой крови не больше одной тридцать второй. Когда он родится, у Мяты будет два поколения. Кроме того, если ребенок родится и у тебя, Мята совершенно очевидно будет признана быстро развивающимся Домом. Величие же Дома по традиции определяется возрастом старшего ствола и обилием молодой поросли. Ты очень долго добивался этого у Кассиаса, я знаю. Я предлагаю тебе это все разом. Идет?

Альбин усмехнулся.

– В городе полно ничьих эльфов и их метисов. Предлагаешь всех ронинов скопом записать в Мяту? Зуб даю, каждый из них был бы вовсе не против найти родственный дом!

– Не юродствуй. Кому нужен такой Сорный Дом? Какой вес у его слова?

– Ты не боишься? – спросил его Альбин.

Это место – оно располагало к искренности и к слову чести. Хотя, может, это только его оно располагало, потому что это было сердце Дома, а он более всего ценил Дом.

Гракх встретил его вопрос спокойно:

– Страшнее стоять на месте, чем двигаться навстречу врагу, кто бы ни был враг.

– Я говорю не о врагах. Ты дал ей слово.

– Я как раз пытаюсь его сдержать, – Шиповнику, видимо, стало смешно.

– Очень своеобразно пытаешься, не так ли?

– Ей нужен дом, который ее примет. Если это будет Мята, выиграют все. Заставить другой Дом признать ее – практически невозможно. Нет средств давления. Напоминаю: даже когда ты возьмешь жену, вы можете десятилетиями ждать потомства.

– А Мята, значит, может взять на себя позорное пятно происхождения этой метиски?

– А Мяте, – спросил Гракх, – уже не все равно?

– Ты не можешь признать Марджори Пек Мятой без согласия главы Дома Мяты, то есть меня. А мне нужны доказательства. Документы. Ложь навлечет на тебя проклятие. Ты можешь позволить себе проклятие?

Гракх поднял на него глаза, и оказалось вдруг, что они обведены темным.

– Хочешь спросить, могу ли я позволить себе еще одно?

Хороший удар. Гракх отвечает одним словом на сто, но одно оно сильнее ста. Запомним это. Первая жена его умерла, рожая, и ребенка тоже не спасли, а он попер против рока и женился снова на Чине из Акации, и ее сроки вот-вот придут. Немыслимая дерзость для эльфа, чей фатум зависим от слова и намерения: запускать судьбу на второй заход. Что ему еще одна грозовая туча? Он к ним привык. Но я бы не хотел быть Шиповником под его рукой.

– Это не то, чтобы ложь, – сказал хозяин, левой рукой вынимая из ящика стола большую стеклянную колбу и выставляя ее на стол. – В конце концов, из множества возможных правд ты сам выбираешь, чему верить.

Альбин нагнулся вперед почти против воли. В колбе, упрятав в пузо чуткий нежный нос, свернулся гибкий зверек, в совершенстве заполнивший собой пространство. Шкурка стального цвета под стеклом переливалась мазутными пятнами. Журналист постучал по стеклу ногтем, но никакой реакции со стороны существа не последовало.

– Что это? Гугль архивный? Хочешь сказать, ты прошерстил архивы эльфийских Домов?

– Он прошерстил.

Вялый какой-то. Может, больной? С другой стороны Альбин ничего не знал о повадках и метаболизме гугля. Может, просто обожрался и спит?

– Нигде ничего нет о Марджори Пек. Нигде и никогда ни один эльф не писал на бумаге ничего, что могло бы ее касаться. Первая запись о ней сделана в тот момент, когда сверток с пищащим младенцем был подброшен к двери работного дома. Как будто у нее вообще не было матери.

– Все архивы?

– Все, кроме Мяты. Но архива Мяты не существует. И тут мы можем верить… или не верить. Как захотим. Ты сам сможешь выбрать троюродного дядюшку, на которого это повесишь. Наверняка был тот, кто нравился тебе меньше других.

– Отсутствие доказательств «против» не есть доказательство «за». Мне необходимы неопровержимые доказательства того, что Марджори Пек – Мята.

Гракх помолчал в раздумье.

– Я не вижу ни одной рациональной причины твоему упрямству, Мята, – сказал он наконец. – Ты глава Дома, ты вправе сказать «да» или «нет», но объясни. Я не поверю в то, что ты боишься проклятия лжи. Что может с тобой случиться хуже того, что уже случилось?

Альбин откинулся на спинку кресла. Он бы чего-нибудь выпил, но хозяин, этот маньяк, забрал себе в голову, что разговор серьезный.

– Не смеши меня, – сказал он. – Я журналист, я знаю, когда смолчать, и умею при необходимости сделать из двух смыслов пятьдесят пять. Ложь – грех, но бывает и так, что она меньший грех.

– Тогда, я думаю, ты в состоянии проследить тенденцию и сделать правильный вывод. Магия слабеет. Ничто не работает так, как должно бы. По крайней мере, ни на что нынче не дашь гарантию, и мы должны предусмотреть ситуацию, если тенденцию не удастся обратить. Что-то новое грядет, и мы будем глупцы, если не обернем это к своему возвышению, а этого никогда не случится, если мы не будем готовы. Нет никакого проклятия, – Гракх положил ладонь на стол, аккуратно, контролируя себя, будто печать поставил, но Альбин вздрогнул, словно тот кулаком саданул со всей дури. – Может, есть, а может – нет. Понимаешь? Мы свободны, как в начале времен. Ничто не сделано и ничто не предопределено, но тот, кто не меняется, погибнет.

– В начале времен, – возразил Мята, – цивилизация не висела на нас тяжким грузом. Мы за нее не отвечали ни перед своими детьми, ни перед собственной совестью. То, что было – было, и мы такие, какие есть, потому, что что-то было. Хотя я согласен: перед лицом переменам эльфы уязвимей всех.

– Скажи мне, перед кем отвечаешь ты.

Палата Лордов не выдержит Гракха. Он боец, и на трибуне таков же, как на крепостной стене. Он обыграет их на всех досках.

– Марджори Пек замужем за Дереком Бедфордом, а тот – мой друг. Если я объявлю ее Мятой, я поставлю перед своими друзьями неразрешимый вопрос: я заставлю их выбирать между привилегиями ребенка и их семейным счастьем. Это нечестно. Это обременит мою совесть. Я эльф, мое естество зависит от слова.

– Но это не будет ложью, если ты сам решишь считать это правдой.

– Дева Дома используется Домом в интересах Дома, иначе ни о какой принадлежности к Дому не может быть и речи.

– Дерек Бедфорд в наших масштабах никто. Неудачливый полицейский по прозвищу Рохля. Вашей дружбе срок – минута. Будучи эльфийской крови, Мардж переживет его, если только…

– Только?…

– Человеческий ребенок слишком тяжел для чрева эльфы. Мы можем ничего не знать о предках мисс Пек по материнской линии потому только, что эльфийская кровь передавалась в ее роду исключительно по женской линии, и все матери умирали родами. Добавлю: в одиночестве и нищете. Ей бы не стоило рожать этого ребенка. В целях ее же самосохранения я предложил бы ей сделать другую попытку – с эльфом. Как ты думаешь, было бы честно сообщить ей об этом? Возьмешься?

Альбин Мята предупредил, что навестит Бедфордов поздно, и просил, чтобы Мардж непременно его дождалась. Меня он тоже попросил быть. Учитывая, что наш эльф никогда ни о чем не просил, я подумал, что дело у него, скорее всего, серьезное. Дерек, видимо, счел так же, я нагрянул к ним на ужин, а после Мардж, одетая нынче в трикотажные шаровары, свитерок и толстые носки, удалилась в спальный альков, отгороженный пестрой ситцевой занавеской, и включила там свет. Сказала – почитает. Рохля встал, забрал у нее из рук Гражданский Кодекс, а вместо него дал потрепанный детектив: заснуть над ним куда меньше вероятности, чем над толстенной скучной книжищей.

Она несчастлива, и он растерян: он, наверное, совсем не так это все представлял. С людьми все так сложно…

Скудный свет сочился из-за занавески, Палантир мы выключать не стали: Хорес Папоротник, спикер парламента в течение последних двухсот лет, как обычно ратовал с трибуны за сохранение традиций как опоры общества и едва ли сказал бы что-то новое. Так что мы прикрутили ему звук, чтобы не мешал говорить о работе.

– Тебе не кажется, Рен, что мы не то делаем?

Я молча кивнул. С другой стороны, что значит – не то? Эта неделя прошла в скучной рутинной охоте на ведьм: мы выезжали на сигналы о подпольной торговле заклинаниями, вязали владельцев, конфисковали их товар, выясняли его происхождение. Рохля втыкал флажки в карту, пытаясь определить закономерности распространения палева: здесь сразу оговорюсь – тщетно. В соответствии с общеэкономическими законами запрещенный бизнес в условиях искусственно созданного дефицита шел весьма бойко, и нам приходилось признать, что мы столкнулись не только с лавиной недоброкачественного товара, но и с недоброжелательным отношением потребителя.

В самом деле, без мелких магических штучек любая хозяйственная ерунда неожиданно превращалась в проблему, и между собой мы частенько обсуждали, кто заварил всю эту кашу: тот ли, чьи услуги резко вздорожали, оказавшись в дефиците, или же тот, кто запретил магию всем прочим, оставив ее себе.

Хорес Папоротник утверждал, что мироздание обладает огромной массой, и уже в силу одного этого само стремится к равновесию. «Запирающий» – констатировал Рохля. Противостоял ему Гракх Шиповник, сторонник действенных мер. У каждого из них, если подумать, по нашему делу рыльце могло быть в пуху. «Кто из них тебе больше нравится, Рен?»

Я вздохнул. Не люблю перемен. Даже если они… эээ… назрели.

Следственная лаборатория сообщала, что процент неработающих заклятий среди конфиската неуклонно растет. Это была единственная четкая тенденция.

– Мы, – сказал Дерек, – ни разу не поминали орков в качестве заинтересованной стороны. Почему? Казалось бы, вот кому на руку социальная нестабильность.

– Едва ли их коллективный разум допрет, прошу прощения, до идеи использовать социальную нестабильность. Вся их нехитрая магия испокон веку посредством суммирования вкладывалась в Землетрус: могущественное и древнее заклинание сотрясения основ, причем в буквальном смысле. Мы видели – ну, почти видели! – его в минувший День Полыни. Я не представляю, как можно испортить магию, не будучи магом.

– А несистемные? – возразил Рохля.

– А несистемный орк ничем не отличается от несистемного гнома. Пока он сидит на продавленном диване с банкой пива и маскируется под естественные причины, нам его нипочем не взять. Несистемного мага может засветить только катаклизм, иначе ты ни за что не выделишь его из толпы. Что бы ты знал, скажем, о Марджори Пек с ее способностью исчезать, сделав несколько шагов, если бы оная способность не использовалась мисс Пек для дерзкого ограбления торговых складов?

– Слабый маг может испортить магию, если вдруг нашел способ подрыть ей корни, из чувства зависти к успешным коллегам, и предполагая, что таким образом изменяет в мире соотношение сил.

– Это также может быть сильный не-маг, – задумчиво предположил я, глядя на движущиеся в палантире безмолвные фигурки. – Собственно, тоже меняя в мире соотношение сил, Предположим, что на поле силы он лучший игрок, чем на поле магии.

– Плохо без магии, – подытожил Дерек, прихлебывая из жестянки пиво. – Скучно.

Не то слово. Кто-то, может, считает, что волшебные костыли постыдны для здорового существа, и будто бы есть определенное достоинство в том, что все равны при рождении и награждены равным потенциалом. Однако для меня наличие магии в мире всегда было чем-то вроде веры: окрашивающим мир, напоминающим о детстве, горизонтом, за которым длится и длится мир. И жизнь. Без магии, мне кажется, нас всех поглотит серая мгла именем отчаяние. Мы будем как орки: безликая толпа, валящая на работу зябким утром, из тех, знаете, в фабричной копоти и без рассвета. Изо дня в день.

Стук в дверь раздался поздно, когда и сами мы уже клевали носом. Первым прошел Альбин, жестом предупредив, что он не один.

– Могу я переступить порог? – послышалось от двери.

– Да, коне…

– Стой! – воскликнул я. В тот момент я и сам не знал – почему. Альбин бросил на меня взгляд искоса и кивнул: мол, правильно. Горло заперло, будто туда затолкнули затхлую тряпку. Как странно задавать вопрос вроде этого, стоя перед открытой дверью, да и вообще в дневной жизни так уже никто не говорит. Этот голос, манерный и как будто бесполый, напомнил мне о театральном закулисье, где все не то, чем кажется, а каждый жест и каждое чувство преувеличены напоказ. На фоне обоих Бедфордов это особенно заметно. Я бы даже не удивился, если бы сейчас, прямо с порога это существо исполнило городской романс с заламыванием рук: что-нибудь о бананово-лимонном Сингапуре… Он был в цилиндре и плаще с пелериной, а когда снял плащ, под ним обнаружился фрак.

– Ух ты! – вырвалось у Рохли. – Вы прямо из театра?

– Я взял на себя смелость пригласить эксперта, – сказал Альбин Мята. – Позвольте рекомендовать, господин Ховански – исключительный специалист по вопросам крови.

Лампочку на лестнице опять не то вывинтили, не то разбили.

– Нет-нет, пожалуйста, этого света достаточно, – Ховански сделал вид, что прикрывает глаза ладонью.

Аах, какие мы нежные!

Он нас, без сомнения, видел. Мы же с трудом могли разглядеть сухие черты очень бледного и гладко выбритого лица. Дерек торопливо смахнул с журнального столика газеты и пустые жестянки: в самом деле, не пивом же этого субъекта угощать.

А на что он, переступив порог, рассчитывает?

Марджори, как оказалось, не спала: она отдернула занавеску и спустила ноги с кровати: миссис Бедфорд настолько изящна, что пожилой тролль вроде меня не может смотреть на нее без сердечной боли, у нее красивые низкие брови и испытующий взгляд. Этот тоже отшатнулся, когда из алькова ударило светом. Я успел увидеть отливающие перламутром ногти и кисть руки, почти бесплотную, но, тем не менее, отнюдь не уродливую и оставляющую скорее впечатление жесткой силы. Альбин, где ты это выкопал?

– Не извольте беспокоиться, – сказал эксперт, – я никогда не позволяю себе работать голодным.

– Позвольте ввести вас в курс дела, – Альбин привычно утвердил костлявый зад на продавленном диване Бедфордов. – Я переговорил с Гракхом Шиповником насчет вас, Мардж, и он согласен сдержать слово, но очень уж по-своему. Он предлагает объявить вас Мятой на основании данных архивов. То есть потому, что ни в одном из обследованных архивов нет никакого упоминания о вашей ветви. Единственный необследованный архив – это архив Дома Мяты. Едва ли нам удастся выбить из него больше.

– А как искали?

– Гуглем.

Я хмыкнул.

– Гугль – волшебная тварь. Кто поручится, что он сработал как надо?

– А как надо? – признаться, все мы вздрогнули. Мардж впервые на моей памяти вступила в разговор на равных, да еще и в интонации «что бы вы там себе ни думали». – Кто из вас маг? Кто из вас знает, как работает магия? Или вы все еще считаете, что она вам должна? А если сама магия думает иначе?

– Маги тоже не знают, – неожиданно поддержал ее Ховански. – Магия для них – черный ящик, и самые замечательные мастера знают только, что получат на выходе, если на вход подадут то-то и то-то.

– А сам черный ящик, что, никто не исследовал?

– Ну как же, ведь любопытству и жадности, как известно, пределов нет. Однако исследование истоков магии – вопрос философский, и те, кто им всерьез занимался, предпочитали помалкивать о своих достижениях. То ли их пугали открывшиеся бездны, то ли похвастать, – Ховански тонко и как-то платиново улыбнулся, – было особенно нечем. Что такое магия? Не в родстве ли она, скажем, с кулинарией? Щепотка соли, толика перца, на глазок муки? Кто скажет, почему у одного поднимется добрый пирог, а у другого – плоский подгорелый блин? Не я, ведь и я – не маг.

Марджори, очевидно, нравилась и ему, и я невольно задался вопросом: как именно она ему нравится? К добру ли эти кулинарные сравнения? Что она для него, как не прекрасный сосуд, источающий дивный аромат?

– Мята… – промолвил Дерек, который дискусса о магии ровно бы и не слышал. – Альбин, а сам ты за или против?

– Отвечу как эльф, – ответил ему журналист, – если она Мята, я буду за. Если нет – я против. В данном вопросе мне важна истина. Если вам нужно что-то иное, я сожалею.

– Что касается меня, я бы вообще рад ни одного эльфа не видеть.

Они смерили друг дружку вызывающими взглядами и одинаково ухмыльнулись.

– Мне нужна истина, – сказала Мардж.

– Надеюсь, с истиной мэтр Ховански нам поможет.

Эксперт учтиво наклонил голову.

– Почему Гракх Шиповник не воспользовался услугами мэтра Ховански?

– Потому что ему истина не нужна.

– Это во-первых, – негромко сообщил Ховански, устремив преувеличено внимательный взгляд на собственные ногти. – А во-вторых, я бы особенно позаботился, чтобы лорд Шиповник понятия не имел, где меня искать. Судя по всему, лорд необыкновенно настойчив в достижении цели.

Охотно верю. Лорду Шиповнику нужен не только Дом Мяты, но и сам Альбин Мята: журналист – редкий эльф, у него связи во всех слоях, он знает пути наружу. Это важно, если ты намерен растить свою силу на новых корнях.

– В связи с этим последним я хочу, чтобы вы знали: я не буду свидетельствовать, официально подтверждая то, что мы сейчас выясним. Я существую только потому, что меня не существует. Я помогу вам только выяснить истину. Отстаивать ее, буде придется, не мое дело.

– Мэтр Ховански оказывает мне личную услугу по старой памяти, – чопорно сказал Альбин.

– Слушай, Мардж, – преувеличенно небрежно бросил Дерек, – а что, если сам Гракх и есть твой прапращур? С него станется.

– Это было бы забавно, – согласилась Мардж. – Но я не похожа на Шиповник.

– Да ты и на Мяту не слишком похожа.

– Ну, – вмешался я, – человеческая кровь могла напортить. Вон сколько ее было! Что, все Мяты так уж характерны, а, Альбин?

– Браки между Домами обычно тщательно продуманы. Геральдические службы следят, чтобы линия мужа была сильнее линии жены, и потому можно со всей определенностью говорить о типичной Мяте или типичном Шиповнике. Не скрою, обратные случаи встречались, но не как ошибка: когда от какой-то черты требовалось избавиться. Мэтр Ховански, вы готовы?

– Мадам? – наш эксперт-дегустатор был сама изысканность.

Марджори согласно наклонила голову, и тот буквально из воздуха вынул две хрустальные стопки, а еще крахмальную салфетку, две свечи… серебряный ланцет. Я разрывался между желанием сбежать на кухню варить кофе и необходимостью хватать нашего «гостя бледного» за горло, если только что-то пойдет не так. Не выношу ритуалов подобного рода. Меня тошнит от вида и запаха крови.

– Не беспокойтесь, – сказал тот, и я немного устыдился. – Я не из тех, кто теряет над собой контроль. Я профессионал. Где вы видели, чтобы определять качество вина дозволялось пьянице, да еще с похмелья, когда ему хорошо все, что горит? Никакой физиологии. Никакого, – он взглянул на Дерека, который тоже смотрел недружелюбно, – личного контакта. Могу ли я приступить?

Мы все как будто оцепенели. Я даже подумал потом, задним числом, что Ховански лукавил, называя себя не-магом, иначе как бы такие, как он, обеспечивали непротивление еды? Магия – это не сущность, магия – это процесс. То, что с нами происходило, с чисто филологической точки зрения напоминало утрату активной формы магических глаголов. Наверное, это Альбин мне сказал: потому что откуда бы мне самому додуматься про глаголы?

Альбин выручил нас и сейчас, молча закатав рукав рубашки. В слабом свете я разглядел на его запястье три ровных ниточки старых шрамов и мимолетно задумался: какие такие долги возвращает Ховански нашему эльфу.

В этом действительно физиологии было не больше, чем в откупоривании шампанского: обернутый салфеткой серебряный ланцет только коснулся жилы, и кровь тончайшей рубиновой струйкой побежала по стенке бокала. Надобно большое искусство, чтобы проделать подобную операцию столь аккуратно: без фонтанов и брызг по всем стенам. Ховански наклонил сосуд, добиваясь, чтобы потеки создали на его внутренней поверхности изысканный рисунок, «дамские ножки», если пользоваться жаргоном дегустаторов вин. Потом, чуть оскалившись – ровно настолько, чтобы соблюсти безусловную светскость! – зацепил клыками краешек бокала: то ли искра, то ли сверкающая прозрачная капля выделилась по зубному канальцу.

– Антикоагулят, – пояснил он. – Вкус крови Мяты мне хорошо знаком, однако мы будем соблюдать процедуру в точности.

Дело, как мне показалось, было не в процедуре, а в том, чтобы успокоить Бедфордов. Дескать, ничего особенного. Тут, правда, «гость бледный» изрядно промазал: если Мардж и не давала воли ехидству, то потому только, что была поражена силами, вызванными из тьмы по одному ее капризу. И не в том даже дело, что он вампир – будем называть вещи своими именами. Просто, в этом веке так не говорят и так себя не ведут. Может быть там, где-то, среди своих в бессмертной расе… Но на самом деле это не так. Даже бессмертные меняются: никто из эльфов не хранит старинные кружевные мантильи и веера ручной росписи, поломанные игрушки своих прабабушек, фарфоровые статуэтки с отбитыми носами, театральные программки, сумочки с бисерной вышивкой. Эльфы любят вещи, они наделяют их душой, но они ими не дорожат. Вещь в их понимании есть нечто сравнимое с представителем смертной расы; я бы сказал – чуть лучше, потому что вещь должна быть полезна или красива, иначе ничто не оправдывает ее существования. Согласно этому взгляду, вещи свойственна смерть, а зачем хранить труп в своем доме? Скорее уж свойственно вампирам, кого на их пути не сопровождает ничего, кроме вещей.

В любом случае, отворение ее жилы прошло еще более безболезненно. Жалкие полшажка на пути к удовлетворению любопытства, и вот уже на столе перед Ховански стоят две хрустальные стопки.

– Вы не изменились, друг мой, – сказал он Альбину, пригубив его «сок».

Альбин и бровью не повел в ответ на это – «друг». Едва ли хоть один из прочих чистокровных спустил вампиру подобную вольность.

Глотком «сока» от Марджори Пек мэтр омыл полость рта, взгляд его стал отсутствующим, веки прикрылись. На белую кожу без признаков возраста легли круги теней от платиновых ресниц. Пауза тянулась столь долго, что я подумал даже: не отравился ли театрал и гурман кровью нашей Мардж? Стал бы я сожалеть? Не уверен. В конце концов я полицейский, мое дело охранять овец, а не дружить с волками.

Наконец, понемногу он позволил драгоценному напитку протечь в горло.

– Ну? – спросил Альбин. – Могу я обнять новообретенную сестру, или мне подождать с изъявлениями родственных чувств?

Ховански промокнул губы салфеткой.

– Мне не удалось распознать в этом божественном сидре мятную ноту, – вежливо сказал он.

Мардж энергично ругнулась вполголоса. Дерек склонился к ней: тут же выяснилось, что разочаровала ее вовсе не упущенная возможность заполучить себе доменное имя первого уровня, а «пустое» заклинание из аптечки, которым она пыталась остановить кровь. У Альбина точно такое же сработало безупречно. В одном месте покупали. Пришлось действовать кустарно: перевязывать, одновременно шипя, бранясь и посылая безадресные проклятия.

Все время, пока мы суетились с запястьем Мардж, Ховански сидел тихо и только поводил перед носом бокалом, в котором оставалось еще на полглотка сомнительной крови Марджори Пек. Чем бы она там ни отдавала, вкус ее явно был ему приятен.

– Может ли быть так, что мятная нота потерялась? Эльфийская кровь изрядно разбавлена.

– Вот это вряд ли. Мятный вкус, как бы ни был он слаб, ни с чем не спутаешь.

– Хорошо, – ровным голосом подытожил Альбин. – Но букет описать вы можете?

– О! – шепотом воскликнул Дерек, и я тоже кивнул. Странно, что это не пришло нам в голову раньше.

В самом деле, если эксперт способен разобрать эльфийское разнотравье по нотам, да еще и расположить их по усилению, мы существенно сузим круг подозреваемых. Генеалогические древа Великих Домов – не тайна, и хорошо известно, кто с кем в какой степени родства.

– Сперва я докажу вам свою состоятельность, – медленно сказал мэтр Ховански. – Ваш отец, разумеется, Мята, причем с обеих сторон: дед и бабка по отцовской линии происходили из одного дома. Ваша матушка, Альбин, была урожденная Барбарис, и Терн – по материнской линии. Дед Барбарис родился, соответственно, в доме Барбариса от союза с дамой Каштан…

– С бабушкой – мимо, – заметил Альбин. – Бабушка – Терн только по матери, а по отцу происходит из Дома Дуба. Хотя это как раз тот случай, когда кровь супруги подбирали, чтобы она была сильнее…

Вампир снисходительно усмехнулся.

– Дражайший друг, неужели вы думаете, что я не распознал бы вкуса Дуба, если бы он присутствовал в смеси? В метриках вы можете писать все, что угодно. Допускаю также, что Дом Дуба так и остался в неведении на этот счет, что, возможно, и к лучшему. Дама Дуб, ваша почтенная бабушка, имеет обоих родителей из Дома Терн. Я могу назвать год, если пожелаете.

– Это все, – потрясенно спросила Марджори, – только на вкус?

Ховански поклонился:

– Я не изучал древо моего друга специально, чтобы показывать публике дешевые поддельные фокусы. Впору открывать контору, чтобы идентифицировать ронинов, вы не находите?

– Если бы вы нуждались в деньгах – безусловно, – согласился я, скользнув взглядом по его вечернему наряду. – Но дать им знание – одно дело, а заставить Дом признать их – совсем другое. Я бы даже сказал, эти два действия почти не связаны. Общество должно изрядно встряхнуть, чтобы эльфы изменили свои позиции. К тому же легализация вас погубит.

Собственно, любой из нас, псов общества, обязан уничтожить это без соблюдения какой-либо процедуры. И он это знает, осенило меня.

– Единственный вкус, который я могу тут, – он указал на стопку с кровью Марджори Пек, – распознать – яблоко. Я неспроста назвал этот напиток божественным сидром. Более того, он настолько силен, что я не в состоянии выделить за ним никаких дополнительных оттенков. Я бы сказал, что в роду мисс Пек случались только близкородственные браки. Это возможно?

Он обратил в сторону Альбина вопросительный взгляд.

– Это абсолютно исключено, – ответил наш эльф. – Дома Яблони нет и никогда не было.

И это все?

Мужчины разошлись, вяло предположив, что ответ на загадку превращения крови Марджори Пек в яблочный сидр лежит «за пределами нашей нынешней ситуации». Слишком заняты, э? Сопроводили Ховански с лестничной площадки ритуальной фразой: «уходи, и возвращаться не смей», отнесясь к этой глупости до смерти серьезно. Все. Отмерили для нее определенное количество сил, а остальное принадлежит обществу и его неразрешимым проблемам.

Что все это значит? Это не может ничего не значить.

В обществе исчезла магия: ну и что? Для нее, Мардж, магия исчезла давно. В каком-то смысле она обменяла свою единственную бесценную магию на Дерека. Дереку не понять, в нем магии не больше, чем в старой подметке. Что, разумеется, не мешает ему быть милым, дорогим, любимым, единственным.

Кто была моя мать, кто была мать моей матери, что за цепь трагических случайностей стерла из эльфийских архивов всю эту ветвь? И были ли это случайности? Что готовит яблочный сидр в моих жилах этому крошечному и уже живому существу? Девочка ли это?

Ответ лежит за пределами. А где лежит сам предел?

Поздно ночью в однокомнатной съемной квартирке есть только одно место, где можно задавать себе подобные вопросы. Разумеется, в ванной, сидя на бортике и глядя в собственное, отраженное в зеркальной дверке лицо, как в чужое.

Оно изменилось, словно глина, из которой лепил его скульптор, была еще сырой: а мастер взял ее лицо в ладони – нежно, почти любовно, будто она, Мардж, была божественной царицей, и только так волшебник мог прикоснуться к ней! – и оттянул все назад, к вискам. Тревожное, неземное. В стареньком зеркале с поврежденной амальгамой значимы только низкие брови и требовательный взгляд: почему я?

Так спрашивают мудрого волшебника, который огорошил тебя миссией: спаси, мол, мир, кроме тебя – некому. И мудрые волшебники отводят взгляд и отвечают: так получилось. Кто-то где-то встряхнул мозаику, и сложился кусок, который – ты.

В этом деле никто не поможет, как никто не выносит за тебя, и никто не родит. Дерек сказал бы умное слово: иррационально!

Среди множества струн, пронизывающих мир, одна-единственная напряжена. Только ее звук верен.

Мне придется отправиться в путь. Сделать несколько шагов – и исчезнуть. Потому что… потому что, говоря по совести, я до смерти боюсь того, что происходит.

Все-таки это очень странное место. Мардж огляделась, стоя как шест посреди схваченной морозом поляны. Когда-то давно оно значило «безопасность», но те времена поросли быльем, и костровище тоже затянуло бурьяном. Бурьян был прошлогодний, почти белый и хрусткий от серебряного инея, унизанный недолговечными брильянтами, и родись Мардж гламурной эльфой в хорошего дома – уписалась бы от восторга ввиду этой нерукотворной красоты. В бурьяне рассыпались в рыжую пыль консервные жестянки: единственное, что свидетельствовало – да, мы были тут! Мы – это я, Марджори Пек. Я – шла этим путем. То есть я знала, куда лежит мой путь, и думала, что другого для меня нет. И вот я снова здесь, как будто кто-то меня вернул и заставил пересмотреть и переоценить все, что было до сих пор.

Мардж опустилась на полешко, на прежнее свое королевское место-трон, и обернула тартаном колени. Трон иструхлявел. Годы пожрали следы, а вместе с ними и нас. Марджори Пек больше нет, а то, что есть – больше не Марджори Пек.

Ну и что же такое эта девица Пек, та, что ничего не боится потому, что страх – ее главное секретное оружие?

Все началось с того, что мы были детьми. Ничьими и никому не нужными детьми в жестоком мире. С чего бы нам было любить его и желать сохранить в неприкосновенности? Мардж пошла учиться на юриста потому, что хотела найти в системе слабые точки и бить туда, пока система не начала бы двигаться туда, куда бы ей стоило пойти, чтобы все стало лучше. Думаете, она такая была одна? Ничего подобного.

За несколько недель до того, как мы узнали, когда все еще шло своим чередом, Мардж была на студенческой вечеринке. На какой-то квартире, куда в условленное время за ней должен был заскочить Дерек, и она слонялась по комнатам, в сигаретном дыму, как одинокая ведьма, которую пригласили из милости, пугала уединившиеся парочки, тянула бесконечные часы и искала тех, кто думал бы с ней одинаково, знал больше и мог бы объяснить ей в правильных словах, как сделать так, чтобы стало хорошо и ко всеобщему благу.

Они же умные. Они ж почти все эльфы – из Сорных Трав, из разночинцев, из бастардов, не принятых никем, и их потомков. Хлебнувшие лиха, злые, знающие много слов. Тусующиеся вместе, объединенные ненавистью к чистым, у которых все есть. Леонард Львиный Зев, говорят, сидел за участие в беспорядках. У Азалии шрамы на запястьях. Они пьют, курят, целуются между затяжками. Пепельные волосы женщины сливаются с сигаретным дымом, а ногти – с вином. Кто то ставит на Гракха Шиповника, кто-то и Гракха ни во что не ставит. Кто-то роняет ломберный столик. Мардж тонет в горячих речах и в умных словах, комнаты превращаются в лабиринт, в ушах настойчивая просьба Дерека не пить много. И скорее бы уж он…

– …террор, – говорит Азалия.

У нее низкий мурлыкающий голос, выкатившееся слово это как нельзя более подходит ее рубиновым устам.

– Террор – ерунда, – возражает Леонард. – Производственные отношения должны соответствовать производительным силам. Бить надо по экономической базе. По основам.

Руками, которые только что обнимали женщину, он делает округлый жест.

И эти – тоже не те. Все, что им надо: это поговорить, и когда они твердят о политике, они на самом деле говорят о себе. Они бы поменяли власть, но на себя только. Зачем это Мардж? Речь ведь на самом деле о будущем детей из работного дома. Она совсем запуталась, ища кого-нибудь, кто умнее ее, кому можно доверить свои помыслы и самое душу. Или, может, у нее просто аллергия на сигаретный дым?

– А где они, основы? – спрашивает Мардж. – Палата выборных представителей из олдерменов, а над нею Палата Лордов, но кто сделал так?

Ей не нравится, как Азалия смотрит на нее. Она считает Мардж дурой. Вопросы эти никому не нужны. Эльфы Сорных Трав много лет сидят вот так, расписав свои стойкие ненависти и случайные любови, и планы, которым если и суждено претвориться в жизнь, то не сегодня.

– Эксплуататоры всегда между собой договорятся. Эти своего не упустят.

Однако Леонард задумывается. Из соседней комнаты выкликают тост, звенят бокалы, хлопает дверь.

– Должна быть одна неподвижная точка в самом центре, – отвечает он. – Некое Правило или Закон. Или Слово. Одновременно ось мироустройства, краеугольный камень и подпись, скрепляющая общественный договор. Сущность, вычисляемая исключительно философски. Нечто, условно называемое Королем.

– Но ведь нет никакого Короля?

– Значит, это Король, которого нет.

Азалия смеется недоверчиво и визгливо, но Леонард задумчив и сильно пьян, и вроде как бы забыл про женщину на своих коленях. Марджори кажется почему-то, что он серьезен.

– Так что я говорил про экономическую базу? Все здесь держится на магии…

Как забавно. Как странно. Марджори поднялась, машинально отряхнув юбку. Это место в ее сознании всегда звалось Безопасностью. Оно принадлежало только ей. В некотором смысле оно как Дерек. Сюда она попадала отовсюду, но уходила только одной дорогой: в Город. Но в Городе нынче нечего искать. Ну или так – в городе есть Дерек, который делает свое дело, и сделает его, если его можно сделать в принципе. За Городом наши возможности равны, но он не пойдет за Город, если у него нет версии. Без версии на поиски может сунуться только ненормальный. Например, беременная женщина. Дескать, каприз.

И кстати, что я ищу?

Не знаю. Знаю только, что непреодолимая сила не позволяет мне оставаться на месте в покорности и ожидать. И я думаю, что это знак. Честно говоря, я вообще не думаю. Хотя, честно говоря, я уже корю себя дурой. Я ведь даже не знаю, что там, если не спускаться к ручью, а наоборот, подняться по склону, миновать рощу и выбраться из лощины на просторную, продуваемую ветрами и совершенно бескрайнюю пустошь.

Ветер ударил с такой силой, что Мардж сама себе показалась очень высокой. Ветер здесь не привык встречать препятствия. Словно он всю землю облетал с ликующим присвистом, и всё убиралось с его дороги. Он входил в грудь как меч и вырывался между лопаток, как крылья. Расправив обернутый вокруг талии тартан, Мардж накинула его на плечи и пригнулась. Ее великое путешествие началось.

Ветер принес с собой снежную крупу, сухую и острую как битое стекло. Может, это был последний снег в году, но сейчас в мире не было ничего, кроме снега, и никакой надежды, что это пройдет. Ветер сдувал снег с плоской равнины, но тот цеплялся за сухую траву, белые ручейки струились среди ее пучков и кочек, забивались в трещины в земле. Всю землю грозило затопить молоком, да и в небе не было веселее. Летели в никуда клочки рваных туч. Пусто, пусто, пусто, и не за что зацепиться ни душе, ни взгляду.

Куда идти? От города прочь, а дальше? Дальше просто идти, лишь бы не стоять, пока несут ноги, которые где-то там, далеко внизу и как не свои: в том смысле, будто и усталости в них нет, и ветер им нипочем, и холод позднего злого апреля, и будто бы в них одних, вопреки поговорке, вся правда.

И беспредельное одиночество как единственно возможная альтернатива. Марджори Пек боролась с ветром и размышляла: кем надо быть, чтобы в ее состоянии предпочесть тому – это? Что именно в ней заставляет ее выбрать одиночество, и что в одиночестве такого есть… И в одиночестве ли соль? Чего она ищет? Ответа, помощи, гарантий, что все будет хорошо? Себя?

Ее словно ватой обложили: существовал лишь ветер и снег, а земля, кажется, не сдвигалась под ногами с места, проскальзывала, и она, Мардж, вовсе не двигалась вперед. И никаких ориентиров на местности, глядя на которые она могла бы соизмерять свой путь.

И даже усталости не было. Марджори не могла сказать, прошло ли уже несколько часов, или она только что пустилась в дорогу. Как будто и время больше не играло по правилам.

Правила или отсутствие правил, или отсутствие правил как своего рода новое правило? Снег налипал на ресницы и таял на них: Мардж знала, что ничего не увидит за белыми текущими стенами, но все равно поминутно вытирала глаза, поминутно жалея, что рук у нее не три. Одной она придерживала под подбородком тартан, а другая занята была узлом с термосом и бутербродами.

Сперва она подумала, что ей померещилось. Параллельным ей курсом двигалась другая женщина, которую рассудок Марджори в первый момент принял за саму Марджори – в отражении или в мираже. Ведь именно так она выглядела со стороны, отделенная пеленой падающего снега. Высокая худощавая женщина в черном, судя по пластике – молодая, в тартане, накинутом на голову и плечи. Даже юбка на ней была той же длины: на две ладони выше щиколотки, и такие же удобные туфли. Незнакомка точно так же с усилием продвигалась навстречу ветру и точно так же заслонялась ладонью от летящей в лицо снежной крупы. Ах да, и узла при ней нет.

– Эй! – окликнула ее Мардж. – Доброго вам дня!

Это прозвучало достаточно глупо, но ведь если нет правил, то нет и оценок.

– Куда вы держите путь? Не по дороге ли нам?

Незнакомка не ответила, или сделала это тихо, но явно сменила галс и двинулась курсом на сближение.

– Когда-то меня звали Фара, – сказала она.

Нет, она вовсе не походила на Марджори Пек. Лицо ее было как будто вдавленным внутрь – без мысли о каком-нибудь несчастном случае или травме, а черты… черты и впрямь напоминали бы Марджори Пек, как если бы лицо Фары было внутренностью маски, которую отлили с Марджори Пек.

– Вы видите мою беду, – ответила она, хоть Мардж ни о чем и не спросила. – Мой свет погас.

Словно в подтверждение ее слов в глубине лица встрепенулся огонек, лизнул его поверхность, вырвался наружу скудной вспышкой и сник, оставив воспоминание, как сгинувшая с молодостью красота.

– Строго говоря, я уже не могу зваться Фарой. Разве только Рефлектором.

– Это, – Мардж немного подумала, – было важно, не так ли?

– Разумеется. Светить собственным светом или отражать чужой – большая разница.

– И вы идете искать причину?

– Нет, – Фара коротко рассмеялась. – Я ищу того, кто найдет причину. Во мне осталось слишком немного собственного света.

– Людям свойственно стареть, – глубокомысленно заметила Мардж. – Почему вы уверены, что это не естественный процесс?

Фара отвернулась. Наверное, она испытывала неловкость от того, что кто-то, кто бы он ни был, видит ее лишенное света лицо.

– Я прежде никогда не умирала, – сказала она. – Говорят, это всегда случается однажды. Но разве это естественный процесс, если однажды это происходит одновременно со всеми?

– Всеми? – Мардж обернулась.

Ветер перестал, однако снег стал плотнее и тяжелее. Руки у нее покраснели и замерзли: Фара сняла с пояса шерстяные перчатки и протянула ей. Мардж смутилась.

– Что я могу дать взамен?

– Ничего. Дойдите.

– Постойте! А куда идти-то?

Фара отвернулась, надвинув свой тартан на лоб, и Марджори внезапно обнаружила, что стало совсем темно.

– Фара, постойте? Кто такие эти все и где они?

– Смотри вокруг, дорогая. Смотри вокруг!

Если в этом совете было столько же здравого смысла, сколько в перчатках, пришедшихся, что и говорить, вовремя, то последовать ему стоило.

Если тебе так надо, почему сама не идешь?

Хорошенький вопрос. Не говори о достоинстве с тем, кто не хочет умирать: нет в том достоинства, чтобы им указывать.

Что ты знаешь об этих? Да ничего! Мы в Городе используем магию как подспорье в ежедневных делах, а что мы знаем о тех, кто благодаря магии жив? Чей порождающей сутью является магия? Для кого нет магии – и жизни нет? Так бывает?

Я-то испытываю от ее исчезновения только мелкое бытовое неудобство! И… и что еще?

Марджори Пек никогда не отличалась широтой души. Точнее, души ей хватало на тех, кто близко, и тех, кто имел основания претендовать, собственно, на ее душу. Прочие шли по разряду врагов либо конкурентов. Сограждан в целом ей было не за что любить, напрягаться ради них она б не стала. У нее сложилось четкое представление о тех, ради кого стоит порваться, а прочие лесом шли.

Стало как будто светлее, и ветер утих. Светился выпавший снег, и еще какие-то огненные червячки, которые при ближайшем рассмотрении оказались скелетиками. Они плыли с неба вниз, смешиваясь с редкими последними снежинками, и были похожи на фигурки, скрученные из проволоки и раскаленные добела. Вокруг слабым ореолом жара трепетала почти невидимая призрачная плоть.

Здесь нет правил, здесь другие правила. Наши правила остались там, за каменной стеной, в пределах которой стеснился Город, самодостаточный и забывший все, кроме себя. Почему-то Мардж подумалось, что если бы с гоблинами накаливания все было в порядке, она бы не увидела их скелетики сквозь трепет воздуха: а только шарики золотого света. И они бы, наверное, не падали тогда, а поднимались и плыли по воле верховых ветров.

А беда-то общая!

В свете светлячков Марджори добралась до скалистого выступа, выпершегося прямо посреди пустоши, нашла в нем уютную складку и свернулась там. С облегчением сняла туфли с ноющих ног и заботливо завернула ступни в уголок тартана. Гоблины накаливания опускались вокруг, прямо на камень и в снег, от них шло ровное тепло.

Соприкасаясь с землей или снегом, они гасли, а камень от них делался теплым. Не своя постель в своем доме, но ничего, бывало и хуже во времена боевой юности – на чердаках и в подвалах.

Смыкая глаза, Марджори и думать не думала, что может не проснуться.

Небо похоже на стеганое одеяло. За ночь сдуло снег, камни остыли, тело затекло: особенно ноги, согнутые в коленях. Обычные камни, из тех, что каждый год выпирает на крестьянских полях, неровные по краям и плоские – откуда только берутся. Знай убирай их и в стенку складывай. Кто ж ей про поля рассказал? Во сне видела?

И ведь не просто рассказал: помнилась ей на внутренней стороне закрытых век яркая зелень плоских долин, простеганная каменными изгородями. Мардж сползла со своего ложа боком, неуклюже, нащупывая опору вытянутой ногой. Бока болели так, словно она сама стаскала сюда все эти камни.

Так и есть: ступни отекли, туфли с утра не надеть. Собственное тело предает, превращается в ненавистную помеху. От своего тела не убежишь, да и не на чем. Ноги, ноги мне нужны пуще всего, что есть. Марджори Пек никто без ног. Было б лето, пошла бы босиком, но не сейчас же. Не по ледяным камням и не по жесткой стерне.

Утренняя ломота лечится контрастным душем. На худой конец умыванием. Можно и ноги вымыть, авось попустит. Марджори скатала чулки, спрятала их в туфли и неуверенно ступила наземь босой ногой, белой после зимы. Чувство воды – а это еще откуда? – заставило Марджори спуститься под крохотный уклон, и глазу-то почти незаметный. Там под высокими прошлогодними травами и плакучими ветвями низких ив бежал ручей. Сизые воды завихрялись вокруг камышин, Мардж постелила на берегу тартан, встала на него коленями и некоторое время бездумно любовалась изъеденным водой ледяным кружевом у кромки. Потом набралась духу и зачерпнула горстью воды.

Ветер по мокрому пришелся как удар жестью: кожа вспыхнула как костер. Сначала Мардж показалось, что это струйки воды, стекающие с лица, с бровей и ресниц, и с мокрых волос шутят с ней шутки. Спустя пару секунд она проморгалась. Прозрачные тени, полурастворенные в воде, не исчезли. Смешно, но в первую минуту Мардж казалась невероятной не их полупрозрачность, но то, что кто-то вообще сунулся в воду по этой температуре!

Она, видите ли, вообще думала, что вчерашние чудеса приснились ей, и что за каменными стенами нет ничего, кроме пустоши и ветра. Про речных наяд она… что-то слышала, не больше, однако они представлялись ей веселыми розовотелыми тетками, шумно плещущимися в голубых водах и радостно взвизгивающими от щипка.

Куда деваются девы вод с наступлением холодов? Зимуют в подводных пещерах вместе с раками? Вода-то на точке замерзания! Раненько они проснулись.

Гибкие полупрозрачные тела полоскались в воде вместе с ветками ивы и были цвета воды, а вода – цвета пасмурного неба. Может, это они из зимы такие вышли? А пригреет солнышко, заголубеет река, зазвенит степь – и распахнется душа.

Марджори подняла голову и поняла, что весна не придет никогда. Так и останется в мире ветер и мелкий колючий снег. И смертное отчаяние неприкаянной души, которой и надо чего-то, а чего – бог весть. Проклятый апрель.

Умереть…

Шааа! Это не ко мне! Я вам не принцесса на горошине.

– Эй, – сказала Мардж. – Привет, красавицы. Чего это вы малахольные такие, как в воду опущенные? Ну то есть…

Речные девы переглянулись. Будь Мардж мужчиной, они бы наверняка попрятались, а вышли б только при свете луны. Но Мардж была женщиной, живой, молодой, да к тому же еще и красивой, вполне подходящей, чтобы потрындеть с ней о своем, о женском.

– Вот, – сказала одна, – доставая из-под корней ивы подмоченный и обтрепанный модный журнал "Эльвиэолла" года так позапятидесятого. – Мы доселе жили и не тужили, как вдруг прочли, что целлюлит – это стыдно! Такие ли мы были прежде?

– А с чего вы стали другими?

Они бы покраснели, если б в них оставалась жизненная сила или если бы вода была более теплой.

– Мы все, что тут предписано, делали. Гидромассаж, водорослевые компрессы, песчаный пилинг, диета без соли, без жира, без углеводов. Всю зиму, чтобы весна – а мы красивые. Ну и вот…

Речная дева пошарила рукой в воде.

– Истерлись мы, – призналась она с подкупающей откровенностью. – Выше пояса вот так, как вы видите, а ниже… начисто.

И показала клубок подобранных стеклянистых кишок, которые в силу их прозрачности в воде было просто не видать. Мардж охнула, осела на пятки и зажала ладонью рот. А она еще напиться здесь хотела!

Вряд ли эти помогут. Им бы самим кто помог. Будучи знакома с Чиной Шиповник, Мардж прекрасно помнила, какого мнения об индустрии рекламы и шоу-бизнеса придерживалась та, кто увязла в нем по уши. «Помогает ли? – Да кто ж его знает? Разве у меня был когда-нибудь целлюлит?»

Вот не удивлюсь, если в этом журнале как раз Чина на развороте!

Поднявшись к куче своих камней, Марджори Пек не нашла кучи. Словно бы та здесь и не ночевала. Вместо кучи ей осталось пятно, пролежанное на прошлогодней траве некоей габаритной тушей, и еще – глубокая борозда в том направлении, куда по-видимому удалилась туша.

Грызя на ходу сухарик, Мардж скорым шагом двинулась следом. Борозда была – знак.

Дракон был старомодный, с множеством декоративных излишеств на корпусе, а главное – очень большой, «летающая крепость». Тогда было модно отделывать наружку искусственным камнем. Марджори ему обрадовалась. Сказать по правде, она уже сожалела о том, что пустилась в путь пешком. С другой стороны – а был ли выбор? Опять же если дракону все равно, может, им по пути?

– Увы, – огорчил ее дракон. – Я не могу взлететь.

Он поднял крыло, которое волочилось по земле, пока он шел пешком – такой непривычный и унизительный для дракона способ передвижения! – и расправил его, чтобы Марджори могла рассмотреть.

– Видишь ли, барышня, исходя из законов физики подъемной силы этого крыла недостаточно, чтобы мне взлететь без магии. А кому нужен дракон без неба? Дракон, который не летает – не социализирован!

Мардж ушам своим не поверила.

– Но как представить себе дракона без неба?

– Мы и сами себя не представляем земляными червями, – сдержанно согласился бронированный монстр. – И это вполне достойное основание вымереть всем видом, не так ли?

– Погоди, – сказала Мардж. – А с чего это вы так зависите от социализации? Если вы вдруг не нужны обществу, это же не значит, что вы не нужны себе и друг другу?

Дракон вздохнул, порыв горячего ветра пронесся над ухом Мардж и опалил метелки степных трав.

– Упоение драконьим танцем в небе, – сказал он, – это часть магии дракона. У нас два крыла: воображение и вдохновение. Иссякни оба, дракон умрет.

– А чьи, – спросила Мардж, – это должны быть вдохновение и воображение?

Дракон сардонически улыбнулся зубастой пастью: легкий дымок вырвался меж клыков, как дыхание в мороз.

– Когда все на свете создавалось из слов, вдохновение принадлежало тому, кто делал слова. А воображение – тому, кто им внимал… Пока драконы парили в небе, ничто не было непреложно. Вы меня понимаете? Действовали некие законы, способные отменить саму безысходность.

Мардж забежала вперед и остановилась перед самой мордой.

– И куда вы в таком случае идете?

– Я ищу холм с красивым видом, – серьезно ответил дракон. – Я лягу там и усну. И стану камнем. И может быть, в мои живописные руины станут приходить те, в чьем сердце еще вздрагивают драконьи крыла. И тогда мне приснится, что я жив и парю в небе.

– Что-то тут не так, – сказала Мардж. – Замкнутый круг какой-то. Отсутствие магии убивает драконов, а гибель драконов ведет к сокращению магии. Значит ли это, что магия жива, пока вы держитесь на крыле, что вы – вечный двигатель магии? Или магия – ваш? И что в таком случае произошло с миром? Мы все вляпались в драконье дерь… простите, впали в большой драконий авитаминоз?

– Магия не подчиняется логике. Помнишь, как семь слепцов описывали слона? Так вот и магия: каждый, кто рискнет выводить ее законы, должен понимать, что держит в руках только хвост или только хобот.

– Я бы сказал, что магия – это способность удивляться, – продолжил дракон, обнаруживая, что размышлял на эту тему. – Но ты не забывай, маленькая мисс, что я держу только хвост слона.

– Если ты расскажешь мне, как выглядит хвост, я присовокуплю это знание к своему: ведь я знаю, как выглядит хобот.

Странный то был разговор. Из-за края земли выкатывалось красное яблоко солнца, мороз пощипывал щеки, твердая поверхность пустоши вздрагивала под тяжелой драконьей поступью. Вспыхивали в его каменной шкуре слюдяные чешуйки: сбегали по ней огненными ручейками, складывались в причудливые руны. Свет насыщал степь, тени плясали и били ногами в бубен. Где-то тут магия определенно витала: сама или остатки.

– Сначала, – сказал дракон, – было это.

Это видимо означало пустоту вокруг, и в этой пустоте не было кроме них ни единой живой души.

– Нет, неправильно. Здесь много кто есть, просто они появляются в нужный момент. И что такое живая душа? Эльфы вон считают, что и вещи имеют душу, правда – не все вещи, а только сделанные вручную. Вещи красивые и старые они даже считают равными себе. Они также думают, что вещь, которую долго использовали, тоже оживает и приобретает собственный характер, привычки и даже карму. Красиво стоящий камень, любое дерево, источник или водоем – одушевлены. Новые фабричные вещи эльфы считают мертвыми или, скорее, нерожденными. Более того, есть среди эльфов правое крыло, кто отказывает в наличии души низшим расам. Так вот, я говорю, что не было ничего этого в начале времен!

– А степь была?

– Была. А после вырос город, и те, кто попал внутрь каменных стен, оказались в ловушке. Будучи лишь порослью от материнского корня, они стали учитывать только самих себя. Они угодили во внутренний мир, и стены теперь диктуют им новые правила. Они стеснены! Они слепы и знают, скажем, – дракон оглянулся на собеседницу, – только ногу своего слона. И полагают, будто слон состоит из одной этой ноги.

Красное яблоко взбиралось на небосклон все выше и припекало спину. Мардж сдвинула тартан с головы.

– Хочешь сказать, будто здесь свобода, и всяк живет как знает?

– Я не хочу сказать, что одно лучше другого. Доброй душе, для того, чтобы оставаться доброй, иногда нужно побыть одной, не так ли?

– Я не добрая душа, – возразила Мардж. – Я дура беременная. Как я буду рожать ребенка в неустойчивый мир? Магия лежит в его основе, рухнет она – порвутся общественные связи, да что там связи! Ни медицины, ни образования, ни промышленного производства. Что останется? Этика? Падут темные века, каждый встанет сам за себя; кто сильнее, тот и будет прав, а мы не так уж сильны. Я не могу мыслить понятиями: это в моем положении слишком жирно. Мне нужно, чтобы земля была под ногами, небо – над головой, а ребенок в школе, сыт и необижен, и чтобы кто-то знал, как лечить его, если что. Если что-то кроме магии способно обеспечить общественный порядок, пусть обеспечивает; если нет – давайте магию чинить, причем быстренько и все вместе! Иначе пока сильные выясняют, какова будет новая платформа мироустройства, мы все пропадем. Они ж это… мыслят понятиями! И понтами. Им живых людей доверять никак нельзя.

– Живых людей вообще мало кому можно доверять, – вздохнул дракон. – Да и мир, если подумать, лучше всего спасать в одиночку.

– Да я и так в одиночку. Ты скажи мне: куда идти и кого спросить?

– Идти? – дракон покачал огромной головой. – Я уже не хочу никуда идти. Вон холмик, который мне нравится: дойду и лягу, и хватит с меня. А тебе куда идти – ума не приложу. Я бы посоветовал тебе идти домой – в твоем-то… мда. Но тебе ведь бес втемяшился. Я б спросил у ясеня, конечно. В смысле – у Великого Древа в Средоточии Мира. Ясень все знает. Правда, не припоминаю, чтобы он кому-нибудь ответил.

– А как к нему идти?

– А как угодно. Здесь правил нет. Если ты хочешь прийти к нему быстро – придешь. Если не хочешь – будешь блуждать, сколько ноги носят, а потом – в зависимости от того, чего будешь хотеть больше. Не исключено, что больше всего тебе захочется лечь и умереть. И будет так.

– А если не пришла, куда надо, значит – недостаточно хотела?

– Значит так. Иди. И да пребудет с тобой Сила.

Дракон подогнул лапы и лег в продуманно изящную позу. Еще бы, он рассчитывал украшать собой гребень холма до скончания веков. Небрежность тут недопустима. Понимая, что ему было бы приятно, Мардж обошла его по часовой стрелке, приподнимаясь на цыпочках, чтобы заглянуть в окна.

Снаружи живописная развалина, изнутри – просто ржавый автобус с изрезанными сиденьями. Были бы тут дети – с восторгом и трепетом лазали бы внутри. Им только дай куда залезть, я знаю. Я еще помню.

Я не люблю детей, кто бы что ни думал. Я слишком хорошо знаю, как неуправляемы и жестоки могут быть дети. У них нет кодекса чести: никто не объяснил им, чего нельзя, и главное – почему нельзя. А если даже и объяснил – их еще не обожгло этим «нельзя». А если и обожгло – как меня! – девяносто девять из ста вернут ожог куда попало, потому что если меня можно, то почему других нельзя? Так формируется норма. А норма формирует общество.

Зачем я тогда связалась с орочьими детьми? Одной было бы проще.

Вот уж не потому, что я была им нужна, что без меня из них вышли бы новые злобные ублюдки. Это мне нужно было объяснять им правила, следуя которым вместе мы будем сильнее и встанем против всего мира, если мир встанет против нас. Они подпирали меня, как поросль подпирает ствол. Они были нужны мне, потому что думали, будто бы я им нужна. И теми, кем я их сделала – я их любила. Я вложила в них часть себя.

Брэк! Думать вредно. До сих пор принцип моего выживания состоял в том, что опасность превращала меня в дикого зверя.

Значит, говорите, ты получаешь то, что хочешь? А если не получаешь, значит – недостаточно хотел? И чего же я хочу? Нет, дружище, извини – мне бы, конечно, хотелось, чтобы ты снова взмыл в небо, по доброте моей душевной, но, сказать по правде, я этого хочу недостаточно.

Мне хочется знать, куда мне идти – и желательно без лапши на ушах и без этого вот «недостаточно хотела»!

Марджори сгрызла еще сухарик. Суицидальный дракон хуже манерного эльфа, честное слово. И она сильно подозревала, что Великий Ясень будет еще хуже.

Что-то вроде Гракха Шиповника, только с корнями до сердца земли и ветвями до неба. Виснуть на нем я не собираюсь.

Слюдяные чешуйки дракона вспыхивали снопами света, огни перебегали по бокам его и спине, как ящерицы. Руны. Или буквы. Или стрелки. Весь он был как огромное табло. Воля моя – считать ли это знаком. Вот это, к примеру, слово: первая буква как будто «я», далее неразборчиво. Некоторые чешуйки повреждены. Чисто кроссворд – и кончается на «ня», и вот тут цифры. То ли шестьдесят пять, то ли… Ладно, неважно, главное стрелка. До Ясеня, надо полагать, сколько-то миль. Спасибо. Больше ничего не надо. Подбросил бы – спасиба было бы больше.

По склону вниз в лощине как будто стояла деревня. И хотя, наблюдая издали, Марджори Пек не обнаружила на улочках никаких хождений, она рассудила, что если войдет туда днем – большой беды не случится. Если там будут люди – хорошо, удачный случай отдохнуть и поесть горячего. Если людей там нет – сгрызть сухарик и посидеть, скинув туфли, под крышей. Заодно осмотреться и поразмыслить: куда идти и как управляться с правилом «правил нет». У хорошей хозяйки информация не пропадает.

А я хорошая хозяйка? Ну и жена там, мать?…

Хорошая бы мать сидела дома, а то и лежала, лелея свои отеки и утреннюю тошноту. Да и добрая жена написала бы мужу что-нибудь кроме «ужин на плите, ушла погулять, вернусь, когда захочу». Невозможно сказать человеку: «не тревожься», и быть уверенной, что он так и сделает. И кто сказал, что Дерек только за нее тревожится? Что для него это непонятное, живое внутри? Считает ли муж это своим, частью себя в той же мере, как сейчас оно – часть Мардж, как семечко – часть яблока?

Она остановилась. В дюйме от носка ее туфли в дорожной пыли – то был песок, а не пыль! – лежала большая голубая стекляшка. Солнце играло в ней, преломляясь на гранях. Мардж поддела находку туфлей: втоптанная в землю золотая цепочка потянулась за камешком, поскакавшим прочь.

Марджори невольно огляделась. Вокруг не было ни души. Штука… выглядела неправдоподобно дорогой. В гномском вкусе – те любят большие камни, считая их ценными сами по себе. В отличие от эльфов, которые называют крупные драгоценности булыжниками и никогда подобное не наденут. Поделки гномов дороги, эльфийская работа – бесценна. Недаром они предпочитают работать с духом, с настроением. К желтому металлу не прикоснутся, и бриллианты у них – как роса. Недолго поколебавшись, Мардж подняла находку с земли. А дальше что?

– Эй! Эй!!! Кто это потерял?

Слова повисли в прозрачном хрустком воздухе и сделались его частью. Никто не отозвался, даже эхо. Мардж подошла к стене ближайшего дома и постучала в нее сгибом пальца.

Стена плоско упала. За нею не было ничего. Потрясенная – даром, что предупреждали! – Марджори Пек обошла упавшую стену кругом, стараясь на нее не наступать. Здесь все не то, чем кажется? Толкнула рукой плетень – он развернулся и оказался связками соломы.

Из-под ног убегала рассыпанная низка розовых жемчужин: Марджори наклонилась за одной, почувствовав напряжение и протест в поясничном позвонке, и увидела вторую, а следом еще. Крупные, они показались Мардж жирными на вид, и почему-то напомнили утрешних мавок, полурастворившихся от антицеллюлитного обертывания. Жемчуг выглядел что-то вроде дорожки. Ее как будто куда-то вели.

Можно счесть за знак, но почему-то не хочется. Возьму три игрушки, а больше – остерегусь. Шалое дело. Не маленькая.

Полно, да я ли это говорю? Еще бы год назад хватала б их одну за другой, как сорока, не задумываясь, куда тянется дорожка, помеченная красивыми бусинками.

Я. Есть дорога вперед и дорога назад. И если я оглядываюсь порой, это не значит, что я пойду вспять. Сейчас все по-другому, и по-прежнему не будет.

Дальше – больше. Из песка поодаль торчала диадема – тонкая, как лунный свет сквозь отверстие от вязальной спицы. Угу, и брюлики точь-в-точь как Мардж подумала минуту назад. Пыль, а не камешки. Марджори подержала изящную штучку в руках и бросила. Ну не бросила, конечно, положила бережно под стенку, подальше от центра улицы. Взять с собой – а куда ее денешь? Стоит она как царство, а выльется в объяснения с полицией. Откуда взяла, да что там делала… Тьфу! Разве как игрушку взять, для малой, но в карман не лезет. И вообще, как-то глупо это выглядит – карманы этим вот набивать. Еще и в тартан увязать, и на шею-голову… Сухари ж ради бирюлек не выбросишь.

Она оступилась. В глаза бросилась чеканная золотая брошь с геометрическим сквозным узором, вся в бугорках и зигзагах, похожая на маленький круглый щит с филигранной каймой. Брошь была красивая, и Марджори ее взяла: ею удобно тартан сколоть на горле. В конце концов, если сыщется здесь кто-то живой, она ему это все отдаст. Брошь на видном месте: дескать, найденное не краденое, а встречу хозяина – верну.

Все это было более чем странно.

Небо темнело: близился то ли дождь, то ли вовсе вечер. Подойдя к кирпичной стене, Марджори отодвинула ее прочь как дверцу шкафа. Ей наконец повезло: открылось нутро дома, без внутренних стен, едва накрытое колпаком крыши – с прорехами, но с винтовой лестницей, ведущей на верхнюю… слово «этаж» тут не подходит… платформу. Инстинкт дикого зверя диктовал перед лицом неведомой опасности залезть повыше. Мардж подобрала юбки и полезла: всерьез опасаясь, что лестница сложится под ее ногами, а то и в землю уйдет – с нее станется. Здесь все не то, чем кажется.

Пока поднималась, то и дело обмахивала с лица паутину: не живую, клейкую, а такую, какова она бывает в брошенных домах. Сухая, легкая, повисшая в проемах фестонами. Неживая паутина. Нежить. Это, чтобы это ни было, построено не для житья. Как бы сюда затаскивали мебель? Разве что краном, отодвинув стену. И куда она делась, мебель?

Здесь на сравнительно новых досках пола не было ничего, кроме пыли и самой Мардж. В эти доски никогда не впитывался запах домашней еды. Это был обманный город, город-ловушка, в котором не текло время. Не жизнь, а только видимость жизни.

Мардж не чувствовала его. Ей не хотелось ни есть, ни спать, ей было все равно, сидеть или лежать. Исключительно рассудочно, без какой-либо нужды она расстелила тартан и вытянулась на нем: на боку и опираясь на локоть. Место, которое она выбрала, располагалось по левой стене, посередине между лестничным люком и высоким незастекленным окном, в которое лился лунный свет. Паутина колыхалась на нем как богатая фестончатая занавесь. Эльф мог бы сделать такую штору: эльфы любят выдавать искусственное за природное. Спокойно и без всякого интереса она наблюдала, как от нее отделилась вторая Мардж, бледно-голубая, просвеченная луной насквозь. Будто бы до сих пор их только брошь скалывала их воедино. Мардж Вторая вышла на середину, раскинула руки и закружилась, подняв лицо. Круглые блики теплых цветов, от оранжевого до малинового, кружились вместе с нею, а на коже проступали угловатые синие линии – и складывались в неведомые письмена.

Мардж Первая наблюдала за своим магическим двойником с совершенно несвойственным ей аутизмом. Если это магия покинула ее и собирается уйти по лунному лучу во всем многоцветьи рушащегося мира – ей все равно. Она всегда была одна. Нет, с появлением Дерека это изменилось в той степени, в какой такие вещи способна изменить любовь, но – до определенной степени. Эти правила всегда действуют докуда-то.

Можно ли выдать за магию что-то похожее на магию? Что останется, если магия уйдет? Это тело на полу – на что оно похоже? Только плоть и искра сознания в нем. Упавший плод, что его ждет?

Гниение.

Марджори повернулась набок, согнула ноги в коленях и обхватила себя руками. Не надо пафоса. Мы с Дереком не одно. Мы с Дереком двое в лучшем смысле этого слова, а именно: складываемся в сумму, а если придется – сможем стать двумя по одному. Никто никому не нужен так, чтобы до смерти, и чтобы после смерти, чтобы человек ушел – и мира вместе с ним не стало. У каждого есть своя жизнь, и всякая мозаика складывается заново, кусочки ее заменимы.

И до сих пор Марджори Пек это устраивало. Почвой, на которой она стояла была ведь нелюбовь? Мир, его правила, и те, кто этим правилам следовал – порядок вещей раздражал ее, притом у нее были смутно осознаваемые силы изменить все это. Ну – не изменить, противостоять. Быть вне круга.

А Дерек был внутри всегда. У него есть мораль и добродетель. Слова, произносимое асоциальной полуэльфой Марджори Пек с презрением и сквозь зубы. Если оставить Рохле его мораль и добродетель, ему их вполне хватит для полноценной жизни. Страховочный трос. А она, Мардж, всю жизнь исполняет смертельный трюк под куполом цирка.

Лунный свет, сочащийся в окно, лежал на ее ступне и не сдвигался. Здесь не было ни времени, ни смерти. Чудовищ тоже не было. Мардж не могла сказать, почему она это знает: ее чувство внешнего мира почему-то обострилось и сделалось… совершенным? Она могла бы остаться здесь навсегда: перламутровые слои времени наросли бы поверх, сохраняя ее в глубине жемчужины. Остановились бы все процессы, кроме мыслительного. Счастья она не обретет, это верно, но говорят, его и нет – счастья. А есть покой и воля.

Один-единственный человек мог бы изменить ход вещей. Дерек. Она, Мардж, споткнулась на бегу об его пресловутую мораль, и обернулась рассмотреть ее, и была очарована настолько, что решилась в жизни все изменить. Бывает, оно бывает на самом деле! Дерек решил бы за обоих: не будет так. Но я жду от Дерека другого. Я хочу, чтобы он убедил меня, дал мне доказательства, что без меня – и без него! – наша мозаика рассыплется. Не будет никакой мозаики без слов, сказанных вовремя, прекрасных глупостей и подаренных вовремя цветов. Пошло говоря, я хочу, чтобы Дерек меня спас. Я нуждаюсь в любви.

Вся магия может катиться в тартарары, земля – расколоться на куски, которым всех зашибет, тело останется тут навечно: но что насчет семечка в нем? Яблоко катится от яблони, но от семечка ему не убежать. Никто не умрет, но никто и не родится. Марджори Третья так и останется внутри.

Как луч, попавший внутрь самоцвета-ловушки: мечущийся, отражаясь от замысловато нарезанных граней, и не способный выйти наружу. В какой-то момент Марджори было наплевать: она лежала в лужице лунного света, раскинув руки, будто тот грел ее.

До определенного возраста душа питается надеждами и манящими горизонтами. Потом, рано или поздно ты встречаешь первую стену, которую ни плечом снести, ни головой проломить. Что теперь? Ничто не изменится, никто никуда не пойдет. Клочок неба над головой в каменном колодце, где ты неожиданно себя обнаружил, становится все меньше, все дальше.

Ты уже ничего особенного не можешь. Есть кто-то больше тебя. Сильнее, умнее, красивее. Выше по должности. У тебя нет надежды однажды прыгнуть выше и дальше всех и сорвать себе самую яркую звезду с неба. Заработать или украсть все деньги. Но можешь подставить плечи другому.

Подставить плечи – это ведь все одно, что на шею посадить?

Чего ради и с какого удовольствия? С удовольствием, если это будет Марджори Третья. Если ты ее оставишь внутри самоцвета, кто тебя простит? Ты можешь выбрать вечность только для себя. Ты должна идти. Ты никогда в жизни не была так должна.

Так вот что ты выбрала! Если до сих пор весь этот квест был капризом, придурью, танцем на барабане, то теперь Мардж еле переставляла ноги, будто бы стан ее жестоким колдовством сковали железными обручами, а поясницу нагрузили булыжниками. И ветер в одночасье сделался встречным, острым как меч, а из земли словно нарочно выперло смерзшиеся комки и камни. Ноги – которые так далеко внизу, вы помните? – так и норовят подвернуться: сверху-то почти и не видать, куда они встают.

Вся мера ответственности рухнула разом на плечи и согнула ее – навстречу злому ветру. Шуткам конец, теперь все по правде. Теперь в какую сторону ни пойти – все равно, все дороги ведут к цели… или не ведет ни одна. Тут и глазу не за что зацепиться: кочки все похожи одна на другую, а кроме кочек и нет ничего. А даже если бы и было – Мардж до того не было бы никакого дела. Чрезмерная усталость отупляет. В этаком состоянии если и идти, то только прямо, потому что даже для поворота, не говоря уж о выборе пути, нужно усилие. Физическое, умственное – все едино. Умственное даже тяжелее. По дороге, намеченной хоть пунктиром, идти легче. Влачить свой скорбный дух, так сказать. Даже если дух вовсе не скорбный.

Ведь стоило ей сказать себе «должна», приподняться сперва на локте, сколоть брошью тело и вольно кружащуюся разноцветную феа – и луна сдвинулась с неба, за окном прошумел стремительный дождь, вбивший пыль в землю. Что-то там еще было живо, а живое – к живым.

А сейчас у Мардж сил нашлось только в землю перед собой глядеть. Так что, наверное, ей просто повезло.

Трава. Тонкая нитка зеленой травы вилась под ногами, и даже первоцветы в ней, как те жемчужины. Всякие, но все больше разноцветные примулы и мышиные гиацинты. Марджори углядела в том знак. Это ничем иным быть но могло, вокруг простирались все те же сирые равнины, утоптанные в пыль, а строчка зелени словно отмечала залегшую под кожей земли водяную жилу. Марджори развернулась и пошла по мягкой траве, и сколько шла – не помнила. Тут даже дышалось легче. Тропа стелилась шелком, а воздух лился медом и аметистовые крокусы раскрывались прямо на глазах. Пар поднимался от земли, и даже ветер как будто ослабел: уже не резал насквозь и пополам, а едва колыхал влажную теплую завесу, касался щек, приглаживал волосы. Это могла быть дорога хоть в ад, хоть в рай, хоть к цели искомой, а хоть бы и совсем наоборот. Как справедливо заметил дракон – в зависимости от силы желания, а другого закона тут нет.

Вот из-за этой-то завесы парного тумана Марджори Пек не сразу разглядела, что идет зеленой тропой не одна. Чей-то угловатый силуэт проступил чуть впереди, будто нарисованная тушью закорюка на белом холсте. Если бы оно стояло неподвижно, Мардж приняла бы его за огородное пугало и мирно прошла бы мимо: разве что задумалась, кого оно отпугивает. И от чего. А если бы оно шло со скоростью Мардж, она бы никогда его не догнала. А если бы скорее – скрылось бы в тумане совсем, и Мардж перестала бы о нем думать.

Интересно, на кой мне столь глубокомысленные умозаключения?

Когда же она приблизилась к этой странной фигуре настолько, что смогла ее рассмотреть, показалось, что оно, кто бы оно ни было – пьяно. «Закорюку» шатало, а пару раз она даже упала вперед, на выставленные костлявые руки. Нет, не пьяно. Пьяные валятся не так. Пьяные слишком поздно соображают, что падают. Оно… больно, как будто. Будучи по уши в метафизике, Мардж на секунду даже предположила, что это она сама тащится впереди. Она-Другая. В самом деле, откуда ей знать, может эта тропа – кольцевая, вроде круга жизни? Мало ли какие тут шутки? Вон, даже тартан на нем есть – драный, исходных цветов не разберешь.

Нет, не кольцевая. Впереди, там, где нога существа не ступала еще, не было ничего. Ну то есть было все то же: пыльная убитая земля, смороженная в комья. Ни травы, ни тем более цветов. Все мертво, страшно и безнадежно.

Существо впереди опять упало со стоном отчаяния и боли. Марджори хотела помочь, но побоялась: очень уж страшным оно ей показалось. «Оно» – потому что было оно таким худым, что на взгляд пол не определялся. Губ на лице не было вовсе, а в щели рта, края которого двигались, потому что существо ртом дышало, то и дело показывались крупные желтые зубы, некрепко сидящие в деснах. Бровей тоже не было, как ресниц на мятых веках. Глаза навыкате, все в красных жилках, непрестанно слезились, а дыхание вырывалось из груди с хрипом. Суставы – особенно коленные и те, что выпирают на запястьях – натягивали сухую серую кожу. Ноги были изранены и босы. Честно говоря, Марджори не могла себе представить, чтобы существо, которое выглядит подобным образом, было живым.

А за ним распускались цветы, и весна поднималась, как на дрожжах. Как это возможно?

– Вы устали, – сказала Мардж. – У меня есть сухари. Разделите их со мной?

Существо кивнуло, будто бы совсем не удивившись ни предложению Мардж, ни самому ее появлению. Они расстелили рядом свои тартаны, оба – на мягкой траве. Марджори Пек развязала платок с дорожным припасом. Это тоже сделка: за угощение платят россказнями. Все, кто как она, росли на улице и владели улицей, знают это Правило Дороги и следуют ему. Улица – она ведь та же дорога, только обстроенная домами. Тонкие прутики ивы пробились вокруг и потянулись вверх, огораживая их бивуак. У Мардж на глазах набухли почки, пробились зеленым конусом, задымились нежной листвой с серебристой подпушью.

– Куда, – спросила Мардж, – вы идете?

Существо пожало костлявыми плечами. Оно было немного занято: во рту у него размокал сухарь.

– Неважно, – прошамкало оно. – Не сочтите за грубость, мисс. Это неважно мне. Все затевалось ради того, что остается сзади, так что финал неважен! «Куда-нибудь» – вполне подходящий адрес.

Марджори оглянулась на зеленую борозду, расцветающую жизнью.

– Это был дар, – сказало существо, – данный нам при рождении. Нас было у матери семь, и можно было выбирать.

Оно посмотрело на мертвую округу, где царил, казалось, вечный ноябрь, а зеленая полоса, уходящая за горизонт, напоминала шрам.

– Прочие выбрали идти по цветущей земле, не оглядываясь. А я…

– Но почему?!

Оно ухмыльнулось во все свои пять зубов и поглядело вниз с холма.

– Возможно из вредности. И с другой стороны: что может быть лучше, чем сказать – это сделал я?

– А те шестеро? Что они?

– Они выбрали идти по цветущим землям, питая себя эманацией жизни. Может быть, они стали бессмертными богами, не знаю. Я стараюсь не думать об этом.

– А вы питали Бесплодные Земли эманацией себя? И… как долго?

– Долго. Во мне много жизни. Было много. К тому же в детстве это вовсе не в тягость. Это так забавно, и восхищаются все: родители, соседи, учителя. Ты прикасаешься к камню, и по нему вьется плющ, лилии и розы отмечают твой след… Отсюда рождается безумная тяга: еще, еще, еще! Каждый твой шаг – это сад.

Оно закашлялось.

– Но Бесплодных Земель так много, – осмелилась Мардж, когда существо утерло ладонями брызги слюны. – И шестеро ваших братьев и сестер где-то там, возможно, продолжают пожирать их. Вас не хватит.

Оно откинулось на локти и мечтательно сощурившись посмотрело вдаль.

– Вы не поняли. У меня нет ни малейшего чувства долга. Я делаю это для себя. Я так хочу. Я прошел здесь. Вот мой след.

– Но как, как младенец может выбирать такие серьезные вещи? – Мардж аж задохнулась от негодования. – И кто дал право родителям выбирать такие вещи?

Эээ. Глупость. Правил нет. «Это» было ребенком, который творил чудеса походя, со счастливой улыбкой, и все вокруг восторгались им. Потом оно стало подростком и жаждало самореализации. Потом… потом, как водится, наверняка был период, когда ему захотелось разделить свой мир с кем-то, кто будет ему так же рад. Но тут его поджидали очевидные сложности. Потому что это – не норма. Потому что оно могло, конечно, вырастить вокруг себя и своей избранницы (условно говоря о ней в женском роде) маленький прекрасный садик посреди самых-пресамых Бесплодных Земель, но сами Бесплодные Земли вокруг были как пустая страница или канва, как ненаписанная книга в голове. Оно не могло остановиться, оно не могло ни отдать себя, ни разделить, и в конце концов в его личном мире остались только Бесплодные Земли, поле непаханое, пахать которое – только собой. И не пахать нельзя, потому что бросишь – и на этом кончишься сам. Выбора нет. Выбора никогда нет. Так говорят те, кто уже сделал выбор.

– Выбор был всегда, – сказало оно. – Ничто не мешало мне встать и сказать: «хватит, не хочу и больше не буду». Да, я опустею, но кто сказал, что я не сумею заполнить пустоту? Я достаточно горд, чтобы ценить то, что я есть, но я достаточно здраво мыслю, чтобы ценить то, что есть другие люди. Их другую полноту. Их способность растить свои сады. Я мог бы, да, и я бы даже не сожалел.

Оно ухмыльнулось, что означало, должно быть, извиняющуюся улыбку и кряхтя встало.

– Мне много о чем думается, пока я хожу.

– Вы много где ходите, – эхом отозвалась Мардж, поднимаясь ничуть не легче. – Далеко ль до Ясеня?

– А зачем тебе Ясень, милая?

– Да так… спросить кой-чего хочу.

– У Ясеня-то? Да он так просто не ответит. Ясень дорого берет. Ясень тебе, милая, сгодится только чтоб повеситься, а ты же не за тем идешь.

Не твое дело, хотела огрызнуться Мардж. Я и сама не знаю, за чем я иду. Ты вот сам – за чем идешь, кроме как за смертью?

А кому она нужна, словесная жестокость? Что на ней вырастет?

– Что тебе до того, даже если бы я и повесилась?

Вот. Так-то оно больше похоже на разговор.

– Ты спозади меня пришла. Ты в моем следу возникла. У меня к тебе должно быть… чувство. Ясень тебе не подмога – он пуп земли, и только. И знание его для тебя пустое, про шестеренки в небе и причинно-следственную связь. Благословение – вот за чем ты идешь. Яблоню ищи. Только Яблоня знает, что для живого хорошо, а что плохо.

– А она мне скажет?

А если вдруг она скажет, а я не поверю? Это ведь общая судьба для прописных истин.

– Эй! – заорала она вослед, когда это уже спустилось с холма в намерении продолжить путь. – Кто ты? Как звать тебя?

Оно обернулось.

– Метафора.

Над древом познания добра и зла неслись злые обрывки черных туч. Никогда еще Марджори Пек не была так одинока. Если прежде болели у нее только спина и ноги, то сейчас неизбывно и как будто беспричинно ныла душа. Плакала, как скрипка, которой холодно, а сама Мардж холода почти не чуяла.

Зряшное место, а к другому уже не дойти. Вот дерево, что ростом почти до небес, и все оно мертвое. Узловатые голые ветви, кора в трещинах и буграх. Ствол – не то, что обхватить, обойти лень. Корни выперло из земли, а между ними вороха старых листьев, слежавшихся настолько, что и ветер их не берет. И только одно яблоко висит-болтается на ветке, все никак не сорвется, как жизнь на волоске.

Как жизнь… Ну вот, пришла, а дальше что? Обреченно вздохнув, Марджори расстелила тартан так, чтобы под ним пришлась подушка из прелой листвы, а могучий ствол защищал бы от ветра. Все в Мардж стыло и ныло, и не то, чтобы физическая причина была тому виной.

Зачем я здесь? Чтобы просто прилечь, подтянув колени повыше и обхватить себя руками за плечи – так стоило ль из волшебного дома уходить? Что такого знает Яблоня? Что такое Яблоня вообще?

Символ. Древо познания добра и зла, оно же генеалогическое. А что символизирует мертвая яблоня? Конец всему?

Идешь, идешь… пока не упадешь. Сейчас даже это ее не волновало. Ей хотелось просто полежать: казалось, что от палых листьев пахнет теплом. Заснуть, не замечая, как покрываются инеем пряди волос… Я не устала, мне не больно, я просто…

Я хочу смотреть на розовые небеса и голубые облака в них. Я хочу быть счастливой. Слабо ныл живот, будто и не болел, а пел тихонько и почти неслышно. Марджори положила руку на него. Спокойно, девочка. Я тут. Я свернусь вокруг тебя, как дракон вокруг сокровища.

Без ремесла, без гроша за душой,

но с массой волос, что черной волной спадала до черных пяток…

Б.Брехт «Ханна Каш»

Возле нее стояла женщина: она как будто вышла из ствола. Больше ей просто неоткуда было взяться. В самом деле, нечего и думать, чтобы такая дама в бирюзовом платье в пол преодолела весь этот путь через Бесплодные Земли и даже пятнышка на подол не заработала.

Серебряное ожерелье лежало у дамы на груди, огромное, как лисий воротник, покрывало все плечи и вниз спускалось до пояса. Оно было отковано в форме венка из лилий или, может, орхидей, и обрамляло даму как треугольная рама – острым концом вниз. Голову венчала корона темных волос, а вместо лица было зеркало. Когда Мардж встретилась с ней глазами, то оказались ее собственные глаза. Только очень лощеные дамы из самого высшего света умеют так вот держать руки сцепленными под грудью и не чувствовать при этом никакой неловкости.

– Ты Яблоня? Ты… живая?

– Не будем умножать метафизику, прекрасное дитя с яблочной кровью. Что значит в нашем мире быть живым?

С яблочной?… В этом все дело? Я должна была сюда прийти? Меня ждали?

– Это то самое яблоко, которое сгнило? Между мною и им – какая связь?

Дама подошла к Яблоне и встала, прислонившись к ней спиной.

– Когда-то в добрые времена тут было много яблок, и они наследовали друг дружке по правилам иерархии ветвей, – сказала она. – Есть многое, чему причиной я. И как поросль от моего корня ты должна это знать.

Марджори Пек приподнялась, опираясь на руки. Та эльфа, прапрабабушка? Но почему? Я думала, все проще: эльф соблазнил смертную, сделал ей ребенка и ушел без оглядки. Что могло заставить эльфу…

– Когда я была девчонкой, юной, чумазой и совершенно дикой, меня прибило к банде таких же, как я. Я была Сорная Трава, никому не нужная и злая на весь мир. Я – губы ее дрогнули, – не помню имен. Только лица. Наш главарь, как я понимаю, мечтал изменить мир, даже если придется строить его заново на развалинах. Я не понимала его причин: все-таки он был намного взрослее каждого из нас. Почему он увидел во мне Силу, достойную его великой цели, я не знаю и до сих пор. Нашим замком были развалины старой мельницы, и главарь целыми днями считал, чертил, что-то мерил шагами, а мы были предоставлены сами себе.

– Теперь, с неизбежностью взрослея и поневоле познав много зла, я удивляюсь тому, как мы, дети пустоши, были тогда невинны. Наверное, я должна поставить это в заслугу главарю. Мы были при нем равны, как братья и сестры: в любой другой банде моя участь была бы иной.

Девчонка в рваном тартане с черными волосами, висящими вдоль лица. Существо, полное неистовой Силы, видимой для того, кто посвятил жизнь изучению линий Силы. Она вставала в словах такая… узнаваемая! Здесь, на краю земли, где все не то, чем кажется, было на редкость странно внимать простой человеческой истории. Человеческой – потому что никакой нет разницы в расе, когда женщина рассказывает о счастье и несчастье.

– Но волчата взрослели, а мир все никак не менялся. Среди нас был парнишка, младше меня, дружелюбный, как щенок: он привязался ко мне и всюду ходил следом. Почему-то это раздражало главаря: однажды он бросил мне сквозь зубы, что так я никогда не вырасту. Никто не понял, что он имел в виду. Если он вдруг боялся соперничества, считая, что отношения могут развиться, если он хотел получить меня для себя – он мог это сделать в любой момент. Но его интересовало что-то другое, а что – я тогда не могла понять. Но это было более чем серьезно.

– Он убил моего «щенка». Ударил ножом в спину, проходя мимо, когда мы сидели на берегу мельничного пруда, и молча ушел, оставив меня наедине с бездыханным телом, а также – наедине с моим смертным ужасом и горем, со скрученным в душе воем – впиваться пальцами в трещины земли.

– Я воскресила его. Меня на это хватило – но я не знаю, как. Я положила руку на его спину и выла без слов в злые убегающие облака, оставшись в дикой оглушающей тоске. Мальчишка открыл глаза, поднялся на четвереньки и отполз в сторону. И не глядел на меня, как собака, наученная плеткой. Он совершенно исцелился, но больше ко мне не подходил. Для меня это была потеря.

– Он был человек?

– Когда я смотрела на него, он казался мне хищной птицей, вроде беркута. Я и сейчас помню только глаза: желтые, под низкими бровями. Он смотрел на мир с высоты и мыслил категориями. Знаешь таких? Еще двоих, парня и девушку, он столкнул в мельничный пруд, когда мы просто стояли рядом. Я не могла ничего сделать, но так хотела… я видела, как поднялись над поверхностью воды их размазанные образы, и их унесло ветром. Тогда я поняла, что он ставит надо мной какой-то опыт. Наверное, он пытался проявить мою Силу через гнев…

– И ты родила от этого чертова ублюдка? – не выдержала Мардж. – Ненавижу умников, что по ту сторону добра и зла! Я бы убила его, раз он пожелал так вот пробовать моей Силы!

– Мое отчаяние, непонимание происходящего и горе почему-то не превращались в гнев. К тому же я только что увидела смерть, которая оказалась обратима. Это перевело смерть в разряд скучных событий.

– А после? Потом ты еще воскрешала?

– Нет, – сказала ее прабабушка. – Как я уже сказала, я больше не считала смерть чем-то таким, чему в мире места быть не должно. Как сказал главарь: «похоже, ты не гарантируешь результат».

– Это был другой человек, он пришел к нам через Пустошь, говорил с главарем, и тот сперва хватался за нож, а я смотрела на них издали и знала, что уйду с тем. Здесь меня уже ничто не держало.

– Когда главарь вынул нож, тот, другой, расстегнул сюртук, снял шейный платок, раскрыл на груди сорочку и показал выжженный на груди знак. Это не твое дело, сказал он, и наш атаман почернел лицом, должно быть от зависти. Это мое дело. Я заберу ее.

– Что такого в выжженном знаке? – фыркнула Мардж, а прабабушка улыбнулась ее нетерпению и глупости.

– Знак был выжжен изнутри. Яблоко. Ты готов платить чужими жизнями, я заплачу своей.

– Не понимаю! – воскликнула Мардж. – Зачем так уж нужно крушить мир?

– Миры должны обновляться – так или иначе. Мечты о том, каким прекрасны будет новый мир, некоторых увлекают столь сильно, что они перестают видеть вокруг.

– И тогда раскалывается земля, умирают от унижения драконы, гниют яблоки и засыхают яблони, – сказала Мардж, которая недаром общалась с Метафорой. – Что тебе было в том, втором?

– Я знала, что он будет любить меня всю жизнь, пока внутренний жар, выжегший клеймо на его груди, не испепелит его вовсе. И мне было все равно, меня ли он любит, или Силу в своих руках. Заодно мне выпало узнать, что Сила, вызываемая к жизни страхом и гневом, отчаянием и одиночеством – ничто перед Силой, пробуждаемой любовью. Потому что любовь включает в себя это все. То есть вообще – все.

– Я знаю, – откликнулась Мардж. – В конце концов, они тоже знать не знают, из какой мозаики складывается наша любовь. И пусть. Таким образом, вы вступили в союз, который прикончил этот мир – раз, и моего прадедушку – два. А хорошее из этого что-нибудь вышло? Вон, дерево засушили…

– Засушили? Да мы первыми вкусили от ее плодов, и не удивлюсь, если Добро и Зло тоже мы открыли. Четыре полных поколения эльфийских жизней даже в бурную эпоху могут накрыть всю историю мира, каким ты его знаешь. Мир должен меняться, иначе он просто сгниет, как это яблоко. Как старый Король. Будущее такая вещь, иной раз оно пугает настолько, что, кажется: лучше б его и вовсе никогда не было, так ведь?

– Что толку в трупе старого Короля, если нового нет?

Дама-Яблоня прищурилась, как это может сделать только эльфа бальзаковского возраста: достаточно мудрая, чтобы не раздражаться глупостью молодых.

– Как это нет? Думай дальше. Ничто не то, чем кажется, и вся логика – женская. Вот яблоня. Во мне яблочная кровь, и в тебе такая же. Яблоня – тайный Дом. На смену старому Королю непременно приходит новый. Приходит… или его приносят, если он достаточно мал.

Мардж, даром что уже лежала, почувствовала себя так, словно ее сбили с ног. Медленно-медленно подняла глаза на прабабку.

– Словно я и без того не любила бы это дитя так, словно на нем белый свет клином сошелся?

– Апрель, – сказала на это Яблоня, – кончился.

Май вступил в свои права, полыхнул цветением яблонь: месяц, когда тебе кажется – нет, ты твердо знаешь! – все будет хорошо, все будет прекрасно, все обязательно будут счастливы. Нет, все счастливы уже теперь! Дракон, упивавшийся свободой и волей, нес Марджори Пек домой, поплевывая огнем на законы физики, а снизу зеленая стрела весны упрямо пробивала бурые Бесплодные Земли. Верещали в воде веселые розовотелые нимфы с признаками начинающегося целлюлита, и, прячась в ветвях ивы, к ним приглядывался какой-то заинтересованный бог. Когда же солнце растеклось по горизонту, а после – вылилось за него, множество золотых шаров повисло в небе, сгустилось пламенем на шипах драконьего гребня и острых кончиках его крыл, подобно эльмовым огням, сеткой заткало ночь. Девушка Фара взглянула в небо, прикрыв глаза рукой, и ослепительный луч ударил из ее лица.

Мимо лотка, где цветочный фей продавал ленты, хлопушки и мелкие заклинания-потешки к майскому дню, Марджори вошла в подъезд. Полосатая кошка, нарисованная на стене мелом, забралась вместе с нею на третий этаж.

Дерека не было. Обычное дело: его работа суток не считает. Дверь привычно отворилась на кодовое «сим-сим». Хозяйский глаз Мардж углядел пивную жестянку, стыдливо спрятанную под диван, однако посуда была вымыта – даже кастрюля! – и на двери холодильника синим фломастером написано: «Вернусь поздно, жду». В холодильнике нашелся свежий кефир.

Внезапно стало нечего делать. С кефиром в руках Мардж устроилась на диване, подобрав под себя ноги и завернувшись в тартан. От скуки включила ЖК-палантир и пустила в фоне очередную трансляцию заседания Палаты Общин. Как и не уходила из дому! Тот же Гракх Шиповник на трибуне зачитывает отчет Комиссии по лицензированию. Благодаря своевременно принятым энергичным мерам, как-то: мораторию на магическую деятельность, борьбе с нелегальными производителями бытовых и промышленных заклинаний, арестам крупных партий контрафакта – ситуация стабилизировалась. Особенную благодарность Глава Комитета выразил диаспоре гномов, чьи инженерные разработки позволили свести к минимуму негативные последствия вынужденных перебоев. Камера показала лицо гномского представителя: похоже, он хотел бы рассчитывать не только на слова благодарности, но опасался, что ими одними дело и ограничится.

Внезапно в рядах секьюрити произошло движение: человек в тартане Шиповника в нарушение утвержденной процедуры протиснулся к самой трибуне. Гракх увидел его и сделал крохотную паузу. И чуть заметно кивнул: мол, да, пропустите. Зал загудел, ожидая, что произошло чрезвычайное, и сейчас последует экстренное сообщение. Человек в тартане Шиповника подошел к Гракху и сказал ему на ухо пару слов. Оператор-умелец взял в этот момент крупный план лорда Шиповника. Зал затаил дыхание, но ему не бросили даже кости. Читайте с лица, кто умеет: яростного и страстного, и полного неистовой надежды под корочкой обязательного эльфийского льда. «На этом у меня все», – сказал Гракх, небрежно одной рукой скомкал бумаги и сбежал с трибуны. На свое место он, однако, не вернулся, а жестом предложил Хоресу Папоротнику взять бразды заседания, после чего во главе немногочисленных близких – в основном, секьюрити Дома – покинул зал так стремительно, словно был смертным.

Марджори посмотрела не него свысока.

«Вечный спикер» затянул столь же вечную песню про устойчивость мироздания, которое регулирует себя само, и про то еще, что недостойно вмешиваться в естественные процессы. Марджори непочтительно хмыкнула ему в лицо. Дом Яблони хоть и тайный, но старше их всех.

Новый Король вступал на царство.

Екатеринбург

03.12.2006