"Милош В.Кратохвил. Европа кружилась в вальсе (первый роман) " - читать интересную книгу автора

Пополудни Вацлава Кавана ждала на его письменном столе телеграмма.
Вернувшись из архивного хранилища, он увидел ее уже от дверей, маленькую,
сложенную в несколько раз бумажку с отпечатанным на узких полосках бумаги
адресом. Хотя к телеграммам он привык, бывая в разъездах по делам службы,
однако избавиться от первого тревожного чувства - что-то случилось! - никак
не мог. "Это во мне все еще сидит провинциал", - умозаключил он,
разворачивая телеграмму. И затем прочитал: "Отец тяжело болен. Приезжай.
Мать".
На следующее утро он уже сидел в поезде. Курьерский медленно проходил
стрелки вокзала имени Франца Иосифа и продолжал все так же ползти до тех
пор, пока не выбрался из переплетения маневренных путей, товаро-разгрузочных
и пригородных веток. Только переехав мост через Дунай, поезд прибавил ходу и
его движение враскачку обрело легкость, при которой скорость ощущается лишь
тогда, когда замечаешь, как стремительно проносятся за окном деревья и
телеграфные столбы.
Сразу за мостом курьерский стал отдаляться от Дуная и устремился по
однообразной нижнеавстрийской равнине, ничем не отличающейся от той, что
простиралась за окнами пять минут тому назад, и от той, которая будет
простираться через полчаса, через час.
Каван сидел в полупустом купе вагона второго класса, на который он как
придворный служащий имел право. Обычно он этой привилегией не пользовался,
предпочитая сэкономить на разнице в стоимости двух классов, но сегодня решил
дать немного роздыху хотя бы телу, раз уж в голове у него такое смятение -
мысли вихрем проносятся одна за другой... Любые внешние раздражители только
усугубили бы его нервозность.
В целом ему повезло - лишь в другом конце купе, у самой двери в
коридорчик, сидели друг против друга пожилой господин и дама; Каван старался
на них не смотреть, чтобы, чего доброго, не дать повода завести банальный
дорожный разговор. Но пара в другом конце купе оказалась молчаливой, хотя ни
мужчина, ни женщина не читали и даже не смотрели в окно. Они не проронили ни
слова. Сидели и безучастно смотрели прямо перед собой, в пустоту. Пожилые
люди, явно супружеская чета. Но Казан тут же перестал о них думать, он
вообще не мог сейчас ни на чем сосредоточиться. В голове чередовались,
заслоняя друг друга, мимолетные картины; бессодержательные и поверхностные,
они никак не соответствовали той гнетущей тревоге, которой, собственно, и
были вызваны в его сознании. Словно бы оно оберегало себя ими, чтобы не
иметь времени сосредоточиться на главном и единственном, от чего сжалось бы
сердце и слезы навернулись на глаза. И тем не менее все равно за газетными
заголовками, под холстинами полей перед окнами, за черными абрисами голых
деревьев и кустов, под темно-зеленым плюшем на сиденьях, в ячейках сеток для
багажа, под желтым отблеском на латунной головке рычага-регулятора
отопления, за надписью "Не высовываться из окна" на четырех языках - за всем
этим, как и за обрывками последних впечатлений, связанных с отъездом и
беспорядочно отложившихся в сознании Кавана, снова и снова возникали
вопросы: "Что случилось? Застану ли я еще отца в живых? Как-то там мать?"
Но поскольку предугадать ответы было невозможно, ибо они ожидали Кавана
там, куда он ехал, то сознание всеми своими здоровыми силами снова и снова
противилось мыслям об этом, хотя избавиться от них полностью оно, конечно,
не могло. Тем самым оно, вероятно, отодвигало печаль и боль в самые дальние
уголки души, поскольку боли противится любой здоровый организм, любая