"Эрнст Кренкель. RAEM - мои позывные " - читать интересную книгу автора

преподавательницей Марией Яковлевной Кестнер и вскоре, в 1896 году, женился
на ней. Это была моя мать.
Если родословную отца я почти не знаю, то генеалогическое древо семьи
Кестнер известно мне начиная с 1510 года, когда мой предок Филипп Кестнер
ткал полотно в городке Вальтерсгаузене (Тюрингия). Из соображений гуманности
не буду обрушивать на голову читателя все подробности семейной хроники,
составленной каким-то пастором на основании архивных материалов по заказу
моего дяди Фридриха Кестнера.
Среди представителей русско-балтийской ветви Кестнеров, обосновавшейся
в нынешней Прибалтике, были ремесленники и мясники, виноделы и купцы,
акцизные чиновники и лесничие, аптекари, пасторы, учителя...
Имела эта семья и своих знаменитостей, упрочивших славу рода.
Поговаривали, что какой-то Кестнер женился даже на настоящей графине. Другой
сородич прославился тем, что неподалеку от города Лимы нашел в перуанских
Кордильерах какие-то гигантские кактусы. Третий Кестнер упоминается как
выдающийся ученый, прочитавший в Вене доклад об уходе за кожей лица.
Шарлотта Кестнер состояла в приятельских отношениях с Гёте. Гёте посвятил ей
несколько дружеских стихотворений, подарил закладку для книг, ставшую
семейной реликвией, и описал в "Страданиях молодого Вертера", даже сохранив
фамилию Кестнер.
Отец начал казенную службу в Сарапуле, затем переехал в Баку, из Баку в
Белосток. Чуть забегая вперед, замечу, что он дослужился до статского
советника (в те годы чины и ордена давались, как правило, за выслугу лет) и
имел три ордена: Анны третьей степени, Станислава первой и второй степени.
Мое появление на свет сопровождалось некоторыми движениями в мире
многочисленных родственников, о чем неоднократно, с обилием подробностей
рассказывал мне отец. На помощь матери вызвали сестру отца, тетю Гульду. Это
была моя любимая тетка, чудная женщина с истинно ангельским характером. По
рассказам отца, очень живым и непосредственным, я представляю себе ее приезд
по случаю моего рождения так, словно сам присутствовал при этой встрече.
Даже лошади заулыбались, когда в последних числах декабря 1903 года
тетя Гульда в зимней дорожной пелерине цвета пыли и поблекшей травы, которую
носили женщины нескольких поколений, вылезла из вагона третьего класса на
перрон станции Белосток. На голове у нее возвышалось какое-то невообразимое
сооружение, долженствующее изображать шляпу. На шнурке, перекинутом через
шею, - муфта из плюша, сбоку на ремне - сафьяновая сумка, по голубой крышке
которой вышиты бисером алые розы. В одной руке тетка держала корзину с
домашней снедью, в другой - дорожную подушку в полотняном чехле.
С трудом сторговавшись с извозчиком (тетка была не сильна в русском
языке), она покатила на окраину Белостока, называвшуюся Бояры. Мы снимали
там у ветхой генеральши небольшой домик с большим садом. Поселилась наша
семья так далеко потому, что квартиры в Боярах были куда дешевле, чем в
центре города.
Если приезд тети Гульды известен мне лишь по рассказам, то Бояры я
помню отлично. Подъезжать к нашему дому приходилось между двумя глухими
заборами. Но это было бы не страшно, если бы пространство между этими
заборами не заполняла лужа, известная всему Белостоку, достойная соперница
знаменитой миргородской лужи, описанной Гоголем. В морозы лужа замерзала.
Что же касается жары, то она была ей совершенно нипочем. Лужа не высыхала
даже в самое засушливое лето, исполняя обязанности своеобразного рубежа в