Ф. ПОТТЕШЕР

ЗНАМЕНИТЫЕ СУДЕБНЫЕ ПРОЦЕССЫ

Перевод с французского под редакцией и с вступительной статьей доктора юрид. наук С. В. БОБОТОВА

ПРОГРЕСС МОСКВА

1. УБИЙЦА ЖОРЕСА

В этот день, 24 марта 1919 года, вход в парижский Дворец правосудия преграждает цепь вооруженных полицейских. Ворота закрыты, решетки задвинуты. Конные гвардейцы в касках, с саблей на боку ожидают на набережных, готовые вмешаться. Остров Сите прямо-таки на осадном положении. Правда, собралась толпа, но толпа притихшая и сосредоточенная.

Мужчины в мягких шляпах и женщины с непокрытой головой стоят неподвижно, тесно прижатые Друг к другу. Стайка мальчишек взобралась на парапет моста Сен-Мишель. Там и сям на рукавах пиджаков мелькают красные повязки с золотыми буквами: это социалисты, пришедшие из предместий и с окраин, собрались здесь, в центре Парижа. Они пришли сюда в знак преданности Жоресу и еще для того, чтобы увидеть Рауля Виллена, его убийцу, застрелившего в упор лидера социалистов в «Кафе дю Круассан» 31 июля 1914 г., как раз накануне объявления этой бесконечно длившейся войны, в которой рабочие, как многие из них начинают теперь понимать, дали калечить и убивать себя понапрасну и которая, как они клянутся, будет «последней из последних войн». Эту воину убийца призывал всеми силами души, а Жорес стремился во что бы то ни стало избежать ее…

Из-за проклятой войны, стоившей Франции полутора миллионов жизней, процесс Рауля Виллена то и дело откладывался — вплоть до этого дня, 24 марта 1919 года. Нельзя было восстанавливать одну половину нации против другой, надо было сохранить в целости противостоящий Германии священный союз. Рассчитывали также, что за это время гнев поостынет и страсти утихнут.

Но теперь война окончена, уже началась демобилизация; больше уже невозможно оттягивать начало процесса. А между тем атмосфера в стране напряженная, да и безработица, ожидавшая фронтовиков по выходе из траншей, вновь пробудила в них интерес к политике. И все же, несмотря на приближающиеся выборы в Национальное собрание, нелегкие для правительства Жоржа Клемансо — самого непримиримого врага Жореса, Рауля Виллена извлекают из тюрьмы, где прятали более четырех лет, чтобы он мог предстать перед судом, и ему решаются задать вопросы, с которыми тянули так долго.

Ибо до сих пор остается неизвестным, кто толкнул Виллена на убийство. Крайние правые? «Аксьон Франсэз», чьи газеты ежедневно осыпали Жореса оскорблениями? Царская полиция, как утверждали некоторые социалисты? Или же, как прозрачно намекают националистические круги, то были немцы: устраняя Жореса, они рассчитывали вызвать во Франции гражданскую войну…

Вопросы весьма болезненные, и этим, по-видимому, объясняется предосторожность Клемансо, который во избежание беспорядков закрыл публике доступ в зал суда. Железная рука Клемансо управляет страной с 1917 года, и всякий знает, что человек, сам себя называющий «первым шпиком Франции», не терпит беспорядков. Вот так же он не терпел и Жореса.

Однако все эти предосторожности сегодня кажутся чрезмерными. В глазах мужчин и женщин, столпившихся перед Дворцом правосудия, нельзя уже прочесть ни ненависти, ни гнева, лишь печаль. И упорное желание видеть, знать. Им кажется, что после стольких лет они имеют на это право.

Но в первый день процесса Рауля Виллена это право предоставлено одним только журналистам. Только им дозволено видеть обвиняемого, одиноко сидящего за барьером, точно банковский служащий за окошечком — бесцветный, жалкий банковский служащий, как полагают в припадке ревности убивший свою любовницу… Ибо в этот день, 24 марта 1919 года, убийца Жореса выглядит невзрачно, С виду это туповатый белобрысый субъект с бледной физиономией и подстриженными усиками. Когда он появился в зале, на местах для прессы в один голос воскликнули: «Подумать только, и этот тип убил Жореса!»

Этот тип, это щуплое ничтожество, этот Виллен, простым движением пальца нажавший спусковой крючок, уничтожил одного из величайших мыслителей нашего времени!

С наивным самодовольством он утверждает, что в момент убийства был «студентом» Луврской школы изящных искусств, забывая уточнить, что перед этим его выгнали за профессиональную непригодность с должности инженера по сельскому хозяйству и уволили из коллежа Станислас, где он служил надзирателем, за неспособность держать учеников в повиновении.

Тусклым голосом отвечает он на вопросы председателя суда Букара, бородатого человечка, кротко глядящего на него сквозь запотевшие стекла очков.

— Значит, вы, если можно так выразиться, никогда не знали своей матери?

— Нет, господин председатель. Сразу после моего рождения она заболела душевным расстройством. Я помню ее только как больную женщину, которая никогда мной не занималась.

Тон задан. Еще долго Биллей будет пытаться разжалобить суд, рассказывая о себе. Отец, судебный секретарь в Реймсе, эгоист и гуляка, мать и бабушка, замкнувшиеся в своем безумии «женщины, старший брат, слишком занятый учением, чтобы уделять ему внимание, — классическое, хотя, по-видимому, несколько утрированное описание одинокого и несчастного детства.

На самом деле отец был вовсе не так плох, как утверждает его сын. Он заботился о маленьком Рауле, а когда тот стал юношей, обеспечил его необходимыми средствами. И позже он не переставал поддерживать сына, даже дал ему возможность поехать за границу. Вместе с тем это правда, что Рауль Биллей отчаянно стремился обрести мать. Отличаясь болезненной стыдливостью, он никогда не был близок с женщиной. Человек глубоко религиозный, он верит в любовь целомудренную, чистую и испытывает восторженное, почти маниакальное преклонение перед Жанной д'Арк.

В «Сийон», социал-христианскую организацию левого толка, руководимую Марком Санье, о» вступил по недоразумению: по сути дела, в госпоже Санье он обрел мать, которой у него никогда не было, а в Марке — старшего брата, которого ему недоставало. Впрочем, он вышел из организации, после того как ее осудил сам папа.

Более серьезным и в большей степени повлиявшим на дальнейшее развитие событий шагом было его вступление в Лигу молодых друзей Эльзаса и Лотарингии, почетными членами которой были Морис Баррес, Поль Дерулед и Жюль Зигфрид.[7] Этот реакционный союз Биллей пытается представить самой что ни на есть безобидной ассоциацией.

— О нет, господин председатель! Я никогда не занимался политикой! Терпеть этого не могу! Я и мои друзья по лиге хотели только одного: чтобы поскорее началась война и мы смогли наконец вырвать у немцев Эльзас и Лотарингию.

— Но позвольте, — удивляется судья, — вы же читали газеты! Вы ведь понимали, что хотеть или не хотеть войны означало заниматься политикой.

— Нет, господин председатель! Меня заботили только судьбы родины. Я думал, что все во Франции смотрят на это так же, как я, и вот, когда я узнал из газет, что господин Жорес против войны, меня охватил гнев. С моей точки зрения, он мог быть только предателем! И я решил убить его.

Вот оно как! Дело обстоит совсем просто, В покушении на Жореса нет ничего таинственного, оно не связано с каким-либо заговором. Убийца, очевидно обыкновенный кретин, действовал, повинуясь безотчетному порыву. Однако председателя суда, по-видимому, не волнует, какой оборот приняло слушание дела. Он вызывает свидетелей. Снова заходит речь о мрачном вечере 31 июля 1914 года на улице Круассан, где печаталась «Юманите», о невеселом настроении Жореса во время ужина. Он знал, что войны уже не миновать. Вспоминают, как он без конца расхаживал вокруг стола, как в раскрытое окно за трибуном социалистов наблюдали просто любопытные или враждебные лица. Потом вдруг занавеска приподнялась, показался револьвер, раздались два выстрела и крики: «Они убили Жореса!» Сумятица, давка, и арест Виллена — оторопев, он одиноко стоял на тротуаре.

Председатель суда обращается к обвиняемому:

— Хотите что-нибудь добавить. Биллей?

— Да, господин председатель. Я человек глубоко верующий, и все же в ту минуту, когда я стрелял, ничто не смущало мою совесть. Повторяю, я думал только о родине.

— В сущности вы действовали в порыве патриотического гнева?

— Вот именно, господин председатель!

Биллей в восторге от того, что председатель суда подсказал ему формулировку мотива преступления. Выходит, это преступление внушено страстью! Если дело и дальше так пойдет, процесс может окончиться в этот же вечер… Все знают, как снисходительны присяжные к преступлениям, внушенным страстью. А тем более сейчас, сразу после победы, когда страсть, о которой идет речь, — это любовь к родине…

Тому, кто выходил из зала суда после второго дня процесса Виллена, 25 марта 1919 года, было трудно понять, где он побывал: присутствовал ли он на суде над убийцей или на пышных похоронах Жореса, состоявшихся с пятилетним опозданием. Правда, на суде выступили семнадцать гражданских истцов.[8] Но ни об убийце, ни об убийстве речь не зашла ни разу. Никто но допрашивал Рауля Виллена. Никто им не занимался. Семнадцать истцов произнесли семнадцать надгробных речей о Жоресе. Восхваляли достоинства его политики, все то доброе, что сделал он для Франции и для рабочих, его огромный талант оратора, его душевные качества — все это вспоминали, перечисляли, повторяли без конца, нагоняя скуку.

Единственное, если можно так сказать, заслуживающее внимания зрелище являли собой присяжные: два торговых агента, ветеринарный врач, домовладелец, ремесленник, три предпринимателя, два рантье, коммерсант и служащий торговой фирмы. Итого один служащий на одиннадцать буржуа! Буржуа, которых явно раздражали все эти разговоры о социализме и Жоресе. Достаточно взглянуть, как они нетерпеливо ерзают, пожимают плечами, ухмыляются. Присяжные не скрывают своей антипатии к убитому, и было неуместно и вместе с тем бесполезно напоминать им, что Жорес зажигал сердца рабочих, был надеждой обездоленных, защитником униженных, ведь эти люди желают только одного: оставить Жореса в покое и попытаться «объективно» рассмотреть факты. Убийца Биллей или нет? Было ли его деяние предумышленным? Являлся ли он участником заговора? Имелись ли у него сообщники? Всего этого гражданские истцы, по-видимому, пока не хотят касаться, словно обстоятельства смерти Жореса, мера ответственности его убийцы или убийц менее важны, чем политическое наследие великого лидера, на которое претендуют те или другие из них. Впрочем, обращаются с этим наследием несколько вольно. Слушая этих господ, начинаешь понимать, что социалистическая партия Франции, присоединившаяся к священному союзу борьбы с Германией и во время войны входившая в правительство, больше не желает ничем быть обязанной Жоресу-пацифисту. Теперь нужен такой Жорес, который подходил бы новой социалистической партии: более респектабельный, более «национальный».

В частности, остерегаются вспоминать, что за несколько часов до смерти он сказал государственному секретарю Абелю Ферри: «Если вы все-таки объявите всеобщую мобилизацию, мы по-прежнему будем выступать против и, в случае необходимости, дадим себя расстрелять!» Нет, это забыто. Предпочитают говорить о том, что сделал бы Жорес во время войны, если б не был убит, без конца, разглагольствовать о его взглядах на военное дело, подчеркивать глубокую приверженность нации — его, Жореса, всю жизнь боровшегося за создание Социалистического интернационала.

Гастои Томсон, левоцентристский республиканец, даже сравнивает его с Гэмбеттой.

— Жорес, — восклицает он, — провозгласил, что родина неизмерил!о выше всех разногласий, всякой борьбы, всех классовых столкновений! Он не упускал случая выразить свое глубокое восхищение Гамбеттой, чью политику в отношении Эльзаса и Лотарингии он продолжал…

А дававший перед этим показания депутат д'Эстурнель де Констан заявил: «Жорес был воплощением патриотизма, но его не поняли!*

Адольф Мессими, бывший военный министр и кадровый генерал запаса, заходит еще дальше.

— Жорес, — говорит он, — мог бы сыграть важную роль во время войны! Он отдал бы всего себя делу национальной обороны! Если бы в августе 1914 года он был жив, то пришел бы сказать мне; «То, что я предвидел, сбывается. Немцы начинают окружение с правого фланга. Нам следует избрать оборонительную тактику».

Это похоже на сон! После «святого Жореса» появляется «генерал Жорес», стратег и в то же время глашатай национализма. Теперь уже не присяжные обнаруживают признаки раздражения, а публика — на второй день процесса ее все-таки допустили в зал. Все эти рабочие и общественные деятели-социалисты не узнают «своего Жореса». На местах для прессы оживление, Жорж Пьош, обозреватель газеты «Герои наших дней», иронизирует:

— Наверно, Рауль Биллей, сидя у себя за барьером, подумывает, не вышла ли тут ошибка, не убил ли он Деруледз вместо Жореса!

Но не всем охота смеяться. Поль Вайян-Кутюрье, нервный, напряженный, говорит кому-то, сидящему рядом:

— Все это просто глупо! Зачем делать из Жореса патриотический плакат?! Есть нечто омерзительное в том, что его до такой степени сближают с теми, кто, ло крайней мере морально, были его убийцами!

По сути дела, этот процесс выставил из всеобщее обозрение разногласия, уже долгие месяцы раздирающие социалистическую партию. Правое я левое крыло открыто столкнулись у гроба Жореса. Одни пытаются изобразить его респектабельным депутатом.

достойным претендовать на министерское кресло, как претендуют они сами. Другие сравнивают с Лениным, вождем большевиков, которые недавно пришли к власти в России и создали в Москве первое в истории рабоче-крестьянское правительство. Сейчас в социалистической партии речь идет уже не просто о разногласиях, поговаривают о возможном расколе.

И вдруг встает пожилая женщина и, перед тем как покинуть зал судебного заседания, гневно бросает: «Второе убийство Жореса! Только на этот раз его убивают свои…»

Происшествие это — единственное за целый день— вскоре забылось. Словно в хороводе ритуального танца, гражданские истцы одни за другим проходят перед судом. Публика уже не удивляется. Она просто дремлет.

Настает очередь Леона Блюма. Элегантный, сдержанный, он хорошо поставленным голосом неожиданно заявляет, что речь пойдет не о политике, не о патриотизме, ни тем более не об убийстве, а о литературе.

— Жорес, — говорит Блюм, — как поэт не уступал Гюго, как оратор—Мирабо и Боссюэ, как историк — Мишле, как политический писатель — Руссо…

Публика продолжает дремать, присяжные выражают нетерпение, а правые журналисты исподтишка хихикают.

Один журналист напишет об этом: «Сюда пригласили наших лучших ораторов, чтобы объяснить Виллену, кого он убил. Но это ли называется судебным процессом?»

К месту, отведенному для дачи свидетельских показаний, приближается еще один человек. На минуту зал сосредоточивается. Это депутат Пьер Ренодель. Он пробует растормошить присутствующих,

— Я буду давать показания без ненависти, — заявляет он, — ибо тот человек… — он указывает нa Рауля Виллена, — тот человек в счет не идет! Я буду давать показания без боязни, ибо нам следует защитить память Жореса от клеветнических выпадов, которые привели к его убийству и не прекращаются до сих пор!

Внимание публики снова рассеивается; никак не удается дойти до существа дела. Рауль Виллеи не просто «в счет не идет», как только что сказал Ренодель, он, по-видимому, вообще не интересует гражданских истцов!

В общем, лучше всех подвел итоги дня конвойный, отводивший Виллена обратно в камеру: «Если так будет продолжаться, то в конце концов его оправдают!»

И правда, все чувствуют, что настоящих прений здесь тщательно избегают, словно идет игра краплеными картами.

Как мы помним, в первый же день судья, допрашивая Виллена, сказал ему очень вежливо и мягко: «В сущности, вы действовали в порыве патриотического гнева…» Иными словами, убийство Жореса— это преступление, совершенное под влиянием страсти, и ничего больше! Можно ли было сомневаться в том, что Биллей ухватится за эту версию? Впрочем, председателю Еукару явно не терпится покончить с этим делом пятилетней давности, в связи с которым могут возобновиться неприятные довоенные дрязги, и он не проявляет никакого интереса к обстоятельствам совершения преступления. Но все же есть надежда, что гражданские истцы, выступающие от имени семьи Жореса и от социалистической партии, зададут обвиняемому надлежащие вопросы и назовут свидетелей, способных выявить истину. Но и тут ждет разочарование. Гражданских истцов не интересует Рауль Вил-лей. Этот человек «в счет не идет», сказал один из них; он лишь орудие. Важно другое: кампания ненависти, развязанная крайне правыми, — кампания, которую надо отразить, ничего не оставляя без ответа, чтобы защитить память Жореса, а заодно и оправдать действия социалистической партии в прошлом и в настоящем. Словом, процесс Виллена стал предлогом для политических баталий, а Дворец правосудия — филиалом палаты депутатов.

Но расчет оказался неверным! Однообразная вереница гражданских истцов вызвала лишь недовольство присяжных, досаду у публики л улыбки журналистов.

В этой атмосфере горечи и разочарования 26 марта начинается допрос свидетелей защиты. Есть опасение, что снова придется выслушивать показания нескончаемых свидетелей— друзья семьи Виллен, все как один, будут твердить, что им непонятно, как такой милый мальчик мог совершить столь ужасную вещь. Но когда же, наконец, перейдут непосредственно к сути этого судебного процесса — к убийству Жана Жореса, убийству человека?!

Да, об убийстве будут говорить! Но не для того, чтобы выявить его скрытые пружины, не для того, чтобы описать, как оно подготавливалось и свершалось, а для того, чтобы найти ему оправдание!

В этот день, 26 марта, лицом к лицу сошлись адвокаты обвиняемого и адвокаты гражданских истцов, выставив напоказ свои бороды и ордена. До сих нор они выступали нечасто, но сегодня хотят наверстать упущенное. Состязание адвокатов ведется путем перекрестного допроса свидетелей, и его главные участники как будто бы — и это уже не впервые в ходе процесса — поменялись ролями.

Официальный защитник — Александр Зеваэс, сорока пяти лет, бывший депутат-социалист, бывший журналист, шовинист, манеры властные, говорит хорошо, но уж очень некрасив и слишком жестикулирует. Старшина коллегии адвокатов Анри Робер поручил ему это дело не без умысла, «Ваше прошлое социалиста, — сказал он, — позволит вам защищать клиента, не оскорбляя памяти Жореса».

Семья Виллен со своей стороны выбрала метра Лири Жеро, сорока семи лет. Этот непревзойденный мастер мелодраматических эффектов носит бороду, словно флаг, смахивает на священника и не скрывает своих весьма реакционных убеждений.

Оба адвоката, как нельзя лучше дополняющие Друг друга, сразу берут воинственный тон, что заставляет адвокатов гражданских истцов метра Поль-Бон-кура и метра Дюко де ла Айля занять оборонительные позиции.

Поль-Бонкуру, бывшему министру-социалисту, сорок лет, но у пего уже седые волосы, кирпично-крас-ного цвета лицо, на груди — военная медаль и крест «За боевые заслуги». Он пользуется доверием левого крыла социалистической партии, а его коллега Дюко де ла Айль представляет правое крыло. Пятидесятилетний Дюко — толстяк с остроконечной бородкой.

Красноречие его холодновато и, пожалуй, несколько натянуто.

Вызывается первый свидетель зашиты. Это друг Виллена художник Анкетен, Он описывает характер обвиняемого:

— Виллен человек очень мягкий, восторженно относящийся к искусству, но оставляющий впечатление какой-то обеспокоенности, взволнованности.

Его сменяет Бенедит, преподаватель Виллена в Луврской школе:

— Это был благонравный, робкий, незаметный молодой человек, всегда державшийся особняком, но от него исходила какая-то неясная тревога.

Настала очередь аббата Шарля, преподавателя в коллеже Станислас, где Виллен служил надзирателем:

— Он безропотно нес свой крест. Казалось, он скрывает какую-то ужасную тайну.

Метр Поль-Бонкур восклицает с места:

— Прошу вас, господа, не упирайте так на странности и причуды обвиняемого! Врачи уже сказали коротко и ясно: Биллей не сумасшедший.

Метр Анри Жеро тут же встает, задрав бороду:

— Если бы Виллен был сумасшедший, мы не находились бы здесь. Я имею в виду не сумасшествие, а болезнь воли.

Поль-Бонкур не желает вникать в это малозаметное различие. Он обращается к свидетелю:

— Господин аббат, отвечайте мне по совести. Читал ли обвиняемый правую печать?

Аббат как будто в затруднении.

— Мм… Да. Да, он читал «Либерте», л весьма регулярно.

— Благодарю вас, господин аббат. Напоминаю суду, что в этой газете призывали к убийству Жореса, называя его «герр Жорес».

На сей раз защита не возражает. Она не стремится скрыть убеждения обвиняемого, совсем наоборот. Это подтверждают показания следующего свидетеля, некоего Роже Полена.

— Не понимаю, — говорит он, — почему с Вилленом обходятся как с преступником. Если оп и убил Жореса, то сделал это из любви к Франции. Образ Жореса, который в эти дни пытаются создать здесь.

не соответствует действительности. В 1914 году Жорес выступал за разоружение. Мы, как и большинство французов, считали, что он опасен для родины! Метр Дюко де ла Айль перебивает:

— Свидетель, здесь вам не урок истории! Придерживайтесь фактов!

А Поль-Бонкур берет более высокую ноту:

— Мне весьма интересно узнать, какого мнения о Жоресе придерживались в тех кругах, где бывал Виллен.

— Это мнение здравомыслящих людей! — парирует свидетель, а метр Жеро, чувствуя, что речь сейчас зайдет о «заговоре», спешит к нему на помощь:

— Как вы полагаете, господин Полен, мог ли обвиняемый подпасть под чье-либо влияние?

— Нет, — отвечает свидетель. — Виллен — человек, верный собственным взглядам. Он нелегко соглашался с мнениями других.

Теперь показания дает лейтенант де Шомон-Китри; мундир его увешан орденами. Этот свидетель — председатель лиги, в которой состоял Виллен. Лиги молодых друзей Эльзаса и Лотарингии. Он тоже настроен воинственно.

— Наше поколение, — звучным голосом начинает он, — обладало пророческим даром. Мы чувствовали приближение войны и готовились к ней… И могу сказать со всей откровенностью, мы ненавидели тех. кто, подобно Жоресу, выступал против закона о трехлетней службе в армии, — закона, благодаря которому у нас оказалось достаточно солдат, чтобы выдержать удар немецких войск…

Повернувшись к присяжным, он добавляет:

— Стреляя в Жореса, Виллен проявил несдержанность — это, безусловно, так, но он считал, что служит своей стране. И я хотел бы поделиться с вами тем, что чувствую сегодня, свидетельствуя на этом процессе: я думаю, что. оставив Виллена в тюрьме, родину лишили одного из ее защитников, который, несмотря на совершенное преступление, па поле битвы мог бы стать героем!..

Все это почти непристойно, однако никто как будто ничего не замечает. К концу дня Виллен уже выглядит едва ли не жертвой, а Жорес — обвиняемым! Выходит, этот бесцветный субъект, съежившийся за барьером, виновен лишь в том, что не сумел сдержать праведный гнев, который разделяют все добрые французы, выигравшие войну!.. Адвокаты, представляющие потерпевшую сторону, подавлены. Слишком поздно они заметили, какую ошибку совершили, перенеся прения в сферу политики.

Двадцать седьмое марта 1919 года. Четвертый день суда над Раулем Биллоном. Прения сторон — ошеломляют. Слушая речи адвокатов, поддерживающих гражданский иск, начинаешь думать, что убитый Жан Жорес был чуть ли не изменником, сносился с врагами-немцами, пытался деморализовать армию, угрожал спровоцировать всеобщую забастовку и подрывал обороноспособность Франции па пороге войны.

Метр Поль-Бонкур вынужден произносить оправдательную речь; он, которому надлежит нападать и приводить в замешательство, защищается. Или, вернее, защищает память Жореса. Именно такая абсурдная ситуация создалась к концу процесса как по оплошности гражданских истцов, решивших сразу придать прениям политический характер, вместо того чтобы придерживаться фактов, так и из-за цинизма защиты, которая не побоялась с помощью тщательно подобранных свидетелей встать на путь «оправдания» убийства Жореса, изображая это преступление неким патриотическим актом и пытаясь навязать суду сомнительный силлогизм; война для Франции была неизбежна, Жорес был против войны — значит, было желательно, если не необходимо, устранить Жореса…

Несостоятельность этих рассуждений не уступает их глупости. И однако, в царившей тогда, после победы, атмосфере исступленного национализма никто даже и не подумал возражать. В таких условиях адвокаты, поддерживающие гражданский иск, разумеется, почувствовали себя обязанными защищать Жореса от нападок и почти неприкрытых обвинений в предательстве. Что и делает с большим мастерством Поль-Бонкур.

— Это правда, что Жорес, желая избежать войны, мечтал восстановить против нее широкие массы самого немецкого народа. Он обратился непосредственно к пароду, минуя его правителей. Он обратился к нему от имени Интернационала, в который, по-видимому, продолжал бы верить, даже будь тот выхолощен, бессилен, а временами смешон… И Поль-Бонкур продолжает:

— По-видимому, сказал я, потому что в день мобилизации Интернационалу оставалось лишь засвидетельствовать предательство одних немецких социал-демократов и малодушие других, и я знаю людей, говоривших, что пуля Виллена по крайней мере избавила Жореса от горя, горше которого нет для мыслителя: дожить до крушения своей мечты.

Возникает пауза. Публика не сводит глаз с адвоката, а Поль-Бонкур приступает к деликатному вопросу о всеобщей забастовке и восстании, к которому намеревался призвать Жорес в случае войны.

— Эта ужасная мера, — объясняет он, — по замыслу Жореса, была бы осуществлена только в том случае, если бы различные секции Интернационала предварительно обязались действовать единодушно. Она была бы осуществлена только в отношении правительства, на которое легла бы ответственность за войну, в отношении правительства, которое отказалось бы от третейского суда. Что никоим образом не могло быть применено к Франции, сделавшей все, чтобы добиться примирения.

Публика взволнована, но присяжные по-прежнему холодны как мрамор. Призвав к решению, продиктованному справедливостью и единством нации, Поль-Бонкур садится на место. Будет ли прощен «обвиняемый» Жорес — пока неизвестно, но про обвиняемого Рауля Впллена опять совсем забыли.

Теперь встает метр Дюко де ла Айль — коренастый, плотный. Неторопливо проходит через зал. Остроконечная бородка придает его облику что-то причудливое, даже зловещее. Перед тем как приступить к своей речи, он хочет дополнить портрет Жореса, который только что набросал его коллега, напомнив, что Луи, единственный сын трибуна-социалиста, очевидно, верно понял заветы отца— он пал смертью храбрых 3 июня 1918 года и был представлен к ордену нации генералом Манженом.

И тут Дюко де ла Айль вдруг поворачивается К Раулю Виллену, безучастно сидящему на скамье подсудимых.

— А теперь, господа, — громко восклицает он, — позвольте мне возвратиться к преступнику! Здесь задавался вопрос, было ли это убийство преступлением одиночки, но никто не потрудился найти ответ. В материалах следствия имеются странные пробелы. Уже в ходе процесса всплыли такие имена и такие сведения, которые помогли бы продвинуть разбирательство дела. Однако это не было сделано!

Впервые с начала этого длинного процесса здесь заговорили так ясно. А метр Дюко де ла Айль продолжает свою речь, и вот наконец-то обнаруживаются весьма интересные подробности. Например, что Виллен поддерживал тесную связь с «Аксьон Франсэз»,

Так, некий Стрибер, которого не вызвали в суд для дачи свидетельских показаний, заявил следователю, что Биллей принадлежал к «королевским молодчикам» и что именно на него пал выбор убить Жореса. Приятели, разумеется, взяли с него обещание категорически отрицать какую бы то ни было причастность к монархической организации. Тот же Стрибер рассказал следователю, что 30 июля, накануне убийства, он находился в «Кафе дю Круассан» и видел там троих людей из «Аксьон Франсэз», которые как будто изучали обстановку.

В тот же день, 30 июля, три свидетеля—Дюлак, Пудре и Грандидье — около половины одиннадцатого вечера стояли на улице напротив здания «Юманите», газеты Жореса. Они видели, как Виллен вошел в помещение редакции газеты и стал расспрашивать привратницу, что подтверждается и другими данными следствия. Затем, выйдя из «Юманите», Биллей, по их словам, направился к улице Реомюр и заговорил там с какими-то двумя мужчинами. «Мне показалось, он передавал им то, что могла сказать ему привратница», — уточнил Дюлак.

Кто эти загадочные двое? Вдохновители преступления? Сообщники Виллена? Все эти вопросы, по-видимому, не интересовали следователя. По той веский причине, что свидетели Дюлак, Пудре и Грандидье— бывшие анархисты, а значит, недостойны давать свидетельские показания.

И наконец, почему не выслушали аббата Кальве, заведующего кафедрой литературы в коллеже Станислас, у которого Виллен выполнял обязанности личного секретаря? Он тоже мог бы много чего рассказать. Например, что в воскресенье, предшествовавшее преступлению. Рауль Виллен целый день упражнялся в стрельбе из револьвера в тире католической ярмарки.

На сей раз все слушают адвоката затаив дыхание. Процесс завершается тем, чем он должен был начаться. Наконец-то были заданы вопросы, имеющие непосредственное отношение к делу. Люди снова начинают надеяться. Удастся ли Дюко де ла Айлю разоблачить Виллена? Но нет, он уже заканчивает свою речь. Он ограничился тем, что выявил неправильности в ведении следствия, и в заключение сказал:

— Как бы там ни было, я должен признать, что у нас нет доказательств наличия у Виллена какого-либо сообщника.

Наконец адвокат переходит к вопросу о приговоре.

— Какое наказание следует определить убийце? — обращается он к суду. — Соответствовать преступлению могла бы только смертная казнь!

Защитник метр Жеро выскакивает, как чертик из коробочки:

— Не имеете права! Вы не прокурор! Дюко де ла Айль повышает голос:

— Но позвольте, метр Жеро, вы напрасно меня прерываете, еще не зная, что я имею в виду… Итак, господа, преступление это столь тяжкое, что единственной карой за него может быть смертная казнь. Однако мы ее не требуем, мы не хотим ее…

На секунду адвокат замолкает:

— Мы отнюдь не испытываем жалости к этому человеку, который в свое оправдание не может даже сослаться на душевную болезнь. Нет, мы поступаем так единственно из верности Жоресу, — Жоресу — решительному противнику смертной казни, чья великая тень все еще охраняет его убийцу.

Что и говорить, необычный это процесс. Мало того что гражданские истцы воздерживались от обвинений, так теперь еще их адвокат защищает убийцу от палача!

А присяжные все так же бесстрастны.

Двадцать восьмое марта 1919 года. Последний день суда над убийцей Жореса. Личность подсудимого настолько не привлекает к себе внимания, что почти никто и не запомнил его фамилии. В публике его называют «убийца», «обвиняемый» или «негодяй», но никто не говорит «Рауль Виллен».

Только друзья зовут его по имени. Друзья или приверженцы. Ибо надо сказать, что в приверженцах у Внллена недостатка нет.

Разумеется, до сих пор они не спешили показываться на глаза. Тридцать первого июля 1914 года все единодушно осудили преступление Рауля Виллена — даже те из крайне правых деятелей, кто больше других был настроен против лидера социалистов и кто, быть может, вложил оружие в руку убийцы Слишком серьезным и чреватым тяжкими последствиями событием была гибель Жореса перед самой войной. Опасались мятежей, народного восстания, а быть может, и гражданской войны. Поэтому даже в ультранационалистских кругах не решились открыто выражать свою радость. Ограничивались тем, что за семейной трапезой опрокидывали рюмочку по случаю исчезновения «герра Жореса»…

Но теперь дело обстоит иначе. Социалисты разъединены. Они плохо перенесли испытание войной. Создается впечатление, что победа подтвердила правоту Друзей Рауля Виллена: пацифизм Жореса погиб в траншеях. После победы прошло всего пять месяцев, Франция еще во власти воинственного опьянения. умы заражены националистической истерией, и вот уже кое-кто не боится громко, во всеуслышание заявить, что трагическая гибель Жореса была благодеянием для страны.

Эта атмосфера роковым образом повлияла на ход процесса. Гражданские истцы, вместо того чтобы предъявить обвинение в убийстве и призвать убийцу к ответу, все время занимали оборонительные позиции. Что же касается адвокатов Рауля Виллена, то вначале они попытались объявить обвиняемого не отвечающим за свои действия, а затем без зазрения совести превратили совершенное им в акт патриотизма'

Но вот слово берет прокурор. На местах для прессы заметно некоторое оживление. Чего может добиваться обвинение, если накануне гражданская сторона заранее отказалась присоединить свой голос к требованию смертного приговора? Дюко де ла Айль, адвокат, представляющий интересы социалистической партии и семьи Жореса, высказался вполне определенно: Жан Жорес был непримиримым противником смертной казни. Казнить его убийцу значило бы оскорбить его память!.. Однако не потребовалось много времени, чтобы понять: Рауль Виллен нисколько не нуждается в посмертном покровительстве своей жертвы. Пунктуальный, несколько меланхоличный прокурор Беген вовсе не собирается требовать смертного приговора. Напротив, он сразу же обращает внимание присяжных на то обстоятельство, что Рауль Виллен к началу процесса уже отсидел в тюрьме пятьдесят шесть месяцев. Он просит их не забывать об этом в ту минуту, когда они будут выносить свой вердикт, и напоминает, что в любом случае срок предварительного заключения засчитывается при определении меры наказания для обвиняемого.

Затем прокурор меняет тон и предупреждает:

— Преступление Виллена потрясает до глубины души. Если возможно какое-то снисхождение к виновному, то только в случае, если он не может нести ответственности за совершаемые действия.

И вот Беген ставит себе целью доказать, что Виллен несет полную ответственность за содеянное и вовсе не является тем неуравновешенным субъектом, каким его пытались представить присяжным. В доказательство прокурору достаточно привести письмо обвиняемого Барделю, одному из свидетелей, на которого, как думал Виллен, он может положиться. В этом письме Виллен дает указания будущему свидетелю: друг должен будет заявить, что он, Виллен, был немного не в себе, что он большой патриот, но бесконечно далек от политики.

— Похоже ли это на письмо умалишенного? — спрашивает прокурор. — Разве не свидетельствует оно, напротив, о полнейшей ясности ума, о расчетливости — качествах, которые упоминаются и в заключении медицинской экспертизы? Но есть еще и другое письмо, адресованное брату. В нем Виллен не только не проявляет раскаяния, он похваляется тем, что убил Жореса. «Итак, я уничтожил главного зачинщика, — пишет он через неделю после убийства, — уничтожил главного противника закона о трехлетней военной службе, крикуна, заглушавшего призывы о помощи Эльзасу и Лотарингии, я покарал его, и это знаменует начало новых времен и для Франции, и для других стран».

И обращаясь к защитникам Виллена, прокурор Беген восклицает:

— Совсем недавно, метр Жеро, вы сказали: «Минута— и Жорес был мертв». Да, хватило одной минуты, но перед этим Виллен пятнадцать месяцев готовил Жоресу смертный приговор, и порыв, воплотившийся в том, что он сам называет минутой безумия или актом патриотического гнева, этот роковой, неистовый порыв был в свою очередь выражением давнего желания убить, которое он вынашивал в душе долгие месяцы. Вот преступление этого человека: он понимал, что делает, он сознательно совершил свое преступление и сознательно шел к нему.

В заключение Беген обращается к присяжным с просьбой «вынести обвинительный приговор, но проявить снисхождение» по причине особых обстоятельств, в которых было совершено преступление. Иными словами, по причине того, что преступление было совершено из патриотических побуждений.

Итак, даже прокурор, отлично выполнивший свою задачу, не смог избежать воздействия ультранационалистической атмосферы 1919 года… и никто не поднял голос протеста!

Защита использует это, чтобы склонить присяжных на свою сторону. Первым говорит метр Зеваэс. Старый друг Жореса, бывший депутат-социалист, громко и во всеуслышание заявляет: уж ему-то лучше, чем кому-либо другому, известно, что «незабвенный Жорес всегда выступал за сближение с Германией и возвращение Эльзаса и Лотарингии не было его главной заботой».

Зеваэс настаивает на том, что Рауль Виллен совершил «патриотическое» преступление, и просит не более не менее как оправдать его «во имя одержанной победы, во имя всех надежд, которые она позволяет, повелевает нам лелеять»

Затем берет слово метр Жеро. Он тоже старается доказать, что страсть, заставившая Виллена взяться за оружие, «хоть и ужасна в своем проявлении, но по природе своей благородна». Он пытается доказать, что у Виллена не было намерения убить, но что он поддался всеобщему возбуждению, царившему накануне войны, что его захлестнула волна ненависти, разжигаемой некоторыми газетами. Обращаясь к присяжным, он восклицает:

— Если я докажу вам, что мысль о престунлении созрела у Виллена между двадцать седьмым и тридцать первым июля, но никак не ранее, то неужели вы не ощутите к нему некоторой жалости, сопоставив тридцать лет безупречного поведения с тремя днями болезненного возбуждения и дурных мыслей?..

И метр Жеро в свою очередь взывает о прощении, напоминая о пятидесяти шести месяцах предварительного заключения, — прощении ради его близких, ради брата-летчика, проявившего героизм во время войны.

— Ибо заслуги одних, — говорит он, — должны сглаживать проступки и заблуждения других…

Время близится к семи часам вечера. Присяжные удаляются на совещание.

Все улаживается за каких-нибудь полчаса. Одиннадцатью голосами против одного присяжные объявляют Рауля Виллена невиновным. Судье Букару остается только произнести оправдательный приговор. Ужасная подробность: выплата судебных издержек возложена на гражданскую истицу, госпожу Жорес.

Невиновен!

Б том же марте месяце 1919 года в Париже состоялся другой процесс — на сей раз дело слушалось военным трибуналом — процесс по делу молодого анархиста Эмиля Коттена, по прозвищу Милу, 19 февраля этого же года несколько раз выстрелившего по «роллс-ройсу», в котором ехал Жорж Клемансо. Премьер-министр был лишь легко ранен. Что до Эмиля Коттена, то его не заставили пять лет дожидаться правосудия. Приговор — смертная казнь. Да, с промежутком в несколько дней: смертная казнь за выстрелы в «первого шпика Франции» и оправдательный приговор за убийство Жореса.

У этой истории есть эпилог. Рауль Виллен на свободе, разумеется, но он одинок. Его «друзья», все, кто одобрял его поступок, отворачиваются от него или попросту теряют к нему интерес. О нем помнят теперь только люди из народа, те, кто осиротел после смерти Жореса. На него показывают пальцем, к нему поворачиваются спиной. Приходится сменить фамилию, без конца переезжать с места на место. Постоянную работу получить невозможно, и он пускается на мелкие аферы. Наконец однажды решает исчезнуть навсегда. Он уезжает в Испанию к поселяется па Бэлеарских островах, на Ивисе. Чтобы прокормиться, мастерит стеклянные безделушки для продажи туристам. Он один, один с большой гипсовой статуей Жанны д'Арк, которую купил в Барселоне и перед которой каждую ночь зажигает свечи.

Но Виллен не столь уж забыт, как это кажется жителям Ивисы. Когда в Испании начинается гражданская война, люди вспоминают, что этот странный художник по стеклу, с блуждающим взглядом, кроме всего прочего — и прежде всего, — человек, который убил Жореса. И вот весенним днем 1937 года Вилле-га уводят из его виллы. Рауль Виллен, убийца одного из крупнейших социалистических деятелей Франции, оправданный правосудием своей страны, был расстрелян испанскими республиканцами.

Незадолго до этого в Испании погиб другой француз. Эмиль Коттен, получив помилование от Клемансо и отсидев несколько лет в тюрьме, тоже отправился за Пиренеи и вступил там в ряды республиканцев.