"Александр Александрович Крон. Дом и корабль (Роман) " - читать интересную книгу автора

каюту ушедшего в боевой поход помощника командира "М-бис-202" старшего
лейтенанта Горбунова.
Виктора Горбунова Туровцев видел только издали и знал больше
понаслышке, но, прожив около месяца в его каюте, среди его вещей и книг,
привык смотреть на него как на своего близкого знакомого, чуть ли не как на
единственного друга. Оснований к тому не было решительно никаких, кроме
одиночества и воображения, но для Туровцева это были основания немалые - он
чувствовал себя на "Онеге" очень одиноким, а воображение у него было пылкое.
В кают-компании "Онеги" о Горбунове говорили всяко: одни - с симпатией и
восхищением, другие считали гордецом и позером, но никто не посмел бы
сказать, что Горбунов не моряк. В каюте Горбунова было много книг - старший
лейтенант интересовался военными науками и философией, литературой и теорией
шахматной игры. Читал он своеобразно: жадно, яростно, возмущаясь и
восторгаясь, подчеркивая строчки и абзацы, испещряя поля своими замечаниями.
За этими беглыми пометами, иногда пугавшими Туровцева своей резкой
категоричностью, угадывалась напряженная внутренняя жизнь, Горбунов искал
ответа на мучившие его вопросы, он шел то ощупью, то напролом, свойственная
самоучкам прямолинейность уживалась в нем с проницательностью изощренного
ума. Горбунов был старше - годами и по выпуску, - это позволяло Туровцеву
без ущерба для самолюбия признавать его превосходство и видеть в нем
образец. С каждым прожитым в каюте днем Туровцев все больше привыкал к
мысли, что вот вернется Горбунов и они станут неразлучны. И хотя с некоторых
пор Туровцев, как и все на бригаде, отлично понимал, что сроки уже
действительно вышли и шансов на возвращение Горбунова нет никаких, разговор
с командиром потряс его, как потрясают только неожиданные вести. Впервые о
гибели "двести второй" заговорили официально, и официальность не оставляла
места надежде.
В каюте стояла расслабляющая духота. Все три лампы - настольная,
верхняя и маленькая, что над умывальником, - были включены и освещали
желтоватым светом неприбранную постель, трубку и резиновый кисет на ковровом
табурете, невымытый, в клочьях серой пены бритвенный прибор. Туровцев оперся
на стол и, не садясь, взялся за покоящуюся в стальных зажимах трубку
корабельного телефона. С минуту он простоял в нерешительности, как человек,
зашедший без стука в чужое жилище. Затем его взгляд упал на подсунутый под
настольное стекло любительский снимок, изображавший Горбунова в боевой
рубке. Горбунов смотрел в перископ. Из окуляра в глазную впадину била струя
дневного света, и казалось, что свет излучают глаза Горбунова. На втором
снимке Горбунов и командир лодки Кондратьев стояли на мостике. Рядом с
кряжистым Кондратьевым, в котором все - даже подбородок - было тугим и
мускулистым, Горбунов выглядел хрупким. Породистый, - подумалось Туровцеву.
И точно, в Горбунове чувствовалась порода - нужны были по меньшей мере два
поколения питерских рабочих или балтийских моряков, людей, привычных к
управлению механизмами, чтоб сформировать этот человеческий тип. Виктор
Горбунов был среднего роста, сухощавый и узколицый, у него был прямой нос с
крупными ноздрями, впалые щеки и большой властный рот. И хотя Туровцев
рассматривал снимок не в первый раз, в это утро глаза Горбунова поразили его
своим значительным и скорбным выражением - он прочел в них затаенный укор.
Требовалось совсем маленькое усилие, чтобы высвободить трубку из
зажимов, но Туровцев его не сделал. Вдруг накатила такая волна
беспросветного отчаяния, что он выпустил трубку и, как был, в рабочем кителе