"Владимир Крупин. Прошли времена, остались сроки (сб)" - читать интересную книгу автора

в деревне все свои да наши. Уж какая трусость, чего напраслину на народ
говорить, когда в полный голос ругали власти, осуждали гонения на церковь,
разве не тогда Николай Иванович слышал выражения: "Серп и молот - смерть и
голод", "Пролетарии всех стран, соединяйтесь, ешьте хлеба по сто грамм, не
стесняйтесь", когда Сталин произнес вслед за этим склоняемые всеми
лизоблюдами слова: "Жить стало лучше, жить стало веселее", разве не говорили
повсеместно и вслух эту же фразу, добавляя ее словами: "Шея стала тоньше, но
зато длиннее", а в Вятке говорилось и того чище: "Вшей стало больше, вши
стали крупнее". Разве не утаивали от переписи куриц, даже иногда и овец,
разве возможно в деревне что-то от кого-то утаить? А когда описывали за
недоимки вещи, неужели же не прятали у соседей зимние пальто, посуду,
самовары? А самый страшный удар, конечно, был по церкви. Когда шли сюда,
когда отдыхали, оглянувшись на Святополье, не утерпел Николай Иванович,
спросил о судьбе Гриши Плясцова, именно Гриша сбрасывал колокола, именно
Гриша завязывал веревочную петлю на церковном кресте.
- И похоронить-то было некому, - ответила Рая, - от сельсовета
наряжали, на навозной телеге увезли. Да не специально, не подумай, народ у
нас не злой, так сошлось, машины были в разгоне, а телеги, какие сейчас
телеги, эту отыскали. Да и закопали за оградой. И ведь тоже не специально,
опять же не подумай, а возчик поленился на глинистом месте копать, а тут
песок брали, яма была готовая, туда и свалил.
- Нет, Раечка милая, - высказался Николай Иванович, - случайного в мире
не водится. И телегу эту, и яму такую за оградой он заслужил.
Николай Иванович равномерно, глуховатым, но очень разборчивым голосом
читал псалмы. Сколько уже раз, сотни, наверное, он прочитывал Псалтырь
целиком. От первых, настраивающих на высокий подвиг внимания слов: "Блажен
муж, иже не иде на совет нечестивых..." до последних,
благодарно-торжественных: "Всякое дыхание да хвалит Господа", - читал он с
радостью, читая всегда будто впервые, проваливаясь в глубину и сокровенность
каждой фразы и невольно и благоговейно, и счастливо замирая и крестясь во
многих местах.
Только в этот раз не дали дочесть подряд, ведь Люба же здесь была,
Люба, дочь дяди Ксенофонта, сестренница его. Вот Любу он узнал бы при любой
погоде. Она сразу его закрутила и защебетала.
- Ой ты, Селифонтовна, Селифонтовна, дай человеку поесть. Ведь ее,
Коля, еще с до-войны Селифонтовной зовут. Люба, сама-то хоть поешь.
- Читай, сестра, "Отче наш", - велел Николай Иванович. - Или без "Отче
наша" за стол садишься?
- Ты какой сестре, родной или двоюродной? - спросила Люба. - Родная-то
знает, знаешь, Рая, знаешь, от меня не потаишься, и хорошо, что знаешь, это
я всю жизнь комсомолка, всю жизнь носом в портреты прожила, когда мне было
молиться, есть-то было некогда, ой, Коля, как-нибудь сядем, ты надолго? Я
тебе порассказываю, ой, Коля, всего нахлебалась: и горького, и кислого, и
соленого, оглянулась - вот уж старость - мат-тушка моя, кто ж за меня
сладкое-то съел?
Николай Иванович остановил ее жестом, прочел "Отче наш", перекрестился.
Видно было ему, что и Рае хотелось перекреститься, но, видно, постеснялась
Любы. Сели. Люба велела и вдове Нюре садиться. Люба вообще всем
распоряжалась, причем так, что выходило, она одна знает, что, как и кому
делать. Только это была видимость. Все делала Рая. Накормила и отправила на