"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Книжная закладка" - читать интересную книгу автора

путаницы скудных измыслов негде было остановиться. Моей четырехуглой гостье
не отыскивалось угла.
Я отвел глаза от книжной полки и попробовал вспомнить: сквозь память
прогрохотали литературные порожняки последних лет. Книжной закладке и здесь
не виделось места. Чуть раздраженный, я сперва - от стены к стене, потом -
кистями в рукава пальто: моя обычная предвечерняя прогулка.

2

Квартирую я на перегибе Арбата, наискосок от Николы Явленного, так что
до бульваров мне пара сотен шагов: сначала отгороженная спинами зевак
витрина комиссионного магазина, потом тротуар,- мимо окон и вывесок прямо в
площадь. И в этот раз нелепая привычка, казалось бы, давно забытых голодных
лет остановила меня у окна съестной лавки: вот они - за мутью стекла -
беззащитные, с мертвой жеманностью выставившиеся из промасленной бумаги
пупырчатые цыплячьи лапки.
Отдернув глаза, по асфальтовой дороге через многоугольник площади - на
Никитский; еще одна площадь, опять убитый песок бульвара - и я стал искать
свободного места на которой-нибудь из скамей. Одна из них. с запрокинутой
назад спинкой, на приземистых железных гнутышах, опростала край. Я сел,
плечом в чье-то плечо, и собирался додумывать начатое еще у себя, меж книг
и закладки. Но тут на скамье кто-то уже думал - и притом вслух: это был
второй справа; повернувшись к человеку, сидевшему меж им и мною, незнакомец
продолжал досказывать. Скосив глаза в сторону говорившего, я зацепил
взглядом лишь ерзающие по отстегнутому борту пальто, как по грифу
виолончели, выгибающиеся в ритм словам пальцы (остальное заслонялось
высокой и плотной фигурой человека, к которому обращались).
- Или вот еще. У меня это называется "Взбесившаяся башня". Гигантской
четырехлапой Эйфелевой башне, поднявшей свою стальную голову над людскими
гомонами Парижа, надоело, понимаете, надоело терпеть и слушать сутолочную,
спутавшуюся улицами, ссыпанную из лязгов, огней и криков жизнь. Сами же
бестолочные существа, копошащиеся у подножий башни, вселили под ее
прорвавшее облака острое темя вибрации и эфирные сигналы планеты.
Пространство, раз завибрировав в иглистом мозгу, потекло по стальным
мускульным сплетениям вниз, заземлилось, и башня, оторвав свои железные
ступни от фундамента, качнулась и пошла. Это было, ну, скажем, перед утром,
когда люди спят под своими кровлями, а площадь Инвалидов, Марсово поле,
близлежащие улицы и набережная безлюдны. Трехсотметровая громада, с трудом
разминая отекшие стальные лапы, грохочет по чугунному выгибу моста, огибает
унылые камни Трокадеро и по улице Иена - к Булонскому лесу: тут в узкой
канаве из домов башне тесно и неудобно, раз или два она задела о спящие
стены, дома кракнули и рассыпались кирпичиками, будя ближайшие кварталы.
Башня, не столько испуганная, сколько оконфуженная своей неловкостью,
поворачивает в соседнюю улицу. Но тут, в узком спае домов, ей никак. Тем
временем чутко спящий Париж пробуждается: ночной туман исполосовало огнями
прожекторов, слышатся тревожные гудки, а сверху в воздухе уже гудят моторы.
Тогда башня, подняв свои плоские слоновьи пятки, вспрыгивает на крыши
домов; ребра кровель хрустят под тяжким бегом Эйфелева чудища; множа
катастрофы, через минуту оно уже достигло опушки Булонского леса и,
расчищая ударами стали широкую просеку, продолжает исход.