"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Швы" - читать интересную книгу автора

Познание есть возврат вещей в их первоначальное бытие: боль. Понятно, для
описываемого мною существа, боля, оно возможно лишь в чрезвычайно куцых
размерах: ведь увеличивать свое бытие содержанием познанного - значит
умножить его, болю, свое, значит приращивать отгнивший член назад, к
зарубцевавшейся было ране. Скепсис в мире болей, вздумавших заняться
познанием, должен опираться не на малость познавательных сил, а на
огромность той боли, которая стоит между миром и познанием и делает
последнее нестерпимым.
И все-таки что, если позвать? Все вещи - от звезд до пылин - позвать
назад: пусть болят во мне. Но крохотные люди-боли трусливы: стоит,
например, полюбить болю боля, стоит позвать чужое в свое,- и уже страх, . и
уже рефлекс, отдергивающий лапу от жала. Не мне. Нет, не мне.

XIII. Пешка на линии D

Я боюсь возвращаться в город. Если меня сейчас толкнуть, зацепить
локтем, - свалюсь и не встану. Лучше уж здесь. Вот два дня всё в овражной
яме. Лишь иногда, когда люди, пробираюсь на татарское кладбище, тут же, у
оврага. Хорошо и тем, что не видно города: где-то там, за овражьим краем.
Вот только вокзальные гудки: не будь их, совсем бы отдохновенно.
Да, чуть не забыл: вчера навестил доктор Шротт. Спасибо чудаку. К
вечеру было: присел я среди нищих, в жестяных лунах и звездах над крапивной
зарослью, татарских могил,- вздремнулось будто,- и тут вдруг он: такой же -
глаза завинчены, длинные проволочные ноги. Подошел, шершавым ухом к сердцу,
послушал-послушал:
- Гм, угу. Так. Вам бы надо, собственно, не на мусульманское.
Но я перебил:
- Скажите, Шротт, можно ранить в рану?
Он задумчиво пожевал губами. Постоял надо мной с минуту.
И черная узкая спина замаячила среди жестяных звезд и лун. Жаль. Я
хотел ему еще сказать: про пешку. Попробовал крикнуть: голоса нет.
А с пешкой было так: как-то, не помню точно когда, я случайно попал на
сеанс шахматной игры. Вот никак не припомню, когда. Постойте, при чем тут
шахматы? Ах, да: пешка, пешка на линии D. Так вот: молчание, как здесь, на
татарском; сгрудившиеся люди у барьера, и все глаза в доску. Над доской
двое. Внутри ее квадратиков деревяшки. И все молчат. Да, и за барьером, и у
доски, и на доске. Я плохо разбираюсь в шахматных изощрениях и, помню, на
доске меня заинтересовала только одна крохотная, в черном блестком платье,
пешка. Она, будто оторвавшись от партии, вышагнула на две клетки за черту
фронта и стояла одиноко и изолированно среди пустых клеток. Игра велась на
королевском фланге, постепенно концентрируясь на F. Удар - противоудар. И
вдруг в ответ на прыжок белого коня, прикрывшего обнажившееся для белых FЗ,
черные, точно нарочно теряя темп, послали пешку, казалось забытую и
обреченную на ее линии D, вперед: маленькая деревяшка смело шагнула с
черного на белое, став под скрещение ударов. Теперь только косой ход
черного ферзя защищал ее; но ферзь, будто нарочно, ступил из клетки в
клетку, подставляя деревяшку на линии D под смерть. Я чувствовал, хотя это
было глупо, как сердце мое зачастило, точно черная деревяшка была чем-то
мне нужна или близка. Снова размен ходов. И тут-то уж не я один, все за
барьером, молча наседая друг на друга, встретились глазами на линии D: