"Сигизмунд Кржижановский. Чудак" - читать интересную книгу автора

Низким настилом немолкнущего пулевого лета, невидимым сводом из траекторий
людей вогнало в землю, вдавило в окопные ямы, сузило им бойничные щели,
утишило слова, умалило и скрючило тела. Даже серым дымкам боязно
распрямиться над ржавыми раструбами самодельных печурочных труб.
Какая удивительная _культура страха_: всё от запрятанного в рукав
папиросного огонька, от подделавшейся под цвет трав одежды, от ёжащегося
тела, низкого хода сообщения, вечных сумерек землянки, шёпотом на ухо в ухо
переползающего пропуска, трёхрядной нависи балок, давящих на мозг, - до
жёлтого щупальца прожектора, хватающего тебя из тьмы, до коротких боязливых
перебежек, вскидывающих и тотчас прячущих тело в траву, до орудий, опасливо
сунувших медные зады под настилы хвои и листьев, - всё рассчитано и сделано
так, чтобы держать человека, запутавшегося в мирке проволок, траекторий и
окопных зигзагов, держать и не выпускать ни на миг из состояния жути. И это
мудро: у жути свои _чары_, и кто взят ею, тому не уйти _так_>.


<Мучил сон. Снилось: пробую затопить земляночную печь, а дым ползёт на
меня. Думаю: почему нет тяги? Труба пряма и коротка - сунуть жердь, наружу
выйдет. Сунул: что такое? Ткнулась в землю. Странно: где был воздух, вдруг
земля. Как так? Потянул за дверь: черно. День - и черно. Отчего бы? И вдруг
понял: землёй _втянуло_. Всех, с окопами, ходами, переходами, ямами
землянок. И их и нас. Хотел было наружу. А после: да ведь <наружа>-то и нет.
И от мысли этой проснулся: под телом вшивая солома; сквозь вмазанный в глину
куцый осколок стекла - куцый же, мутный рассвет.
Ходил по окопам: сложный, ненужно сложный городок. Полуврылся в землю.
Но если, начав рыть, дать волю лопатам, то... И весь день навязчивая мысль:
а не искушаем ли мы землю?>


<От наших квадратных срубов, низкостенных мазанок, от древней избы -
истопи - до окопной землянки недалече. И окопная яма мужику странно
знакома. <Было>. И страх, то высматривающий сквозь стеклянный вставыш ямы
<кого бы>, то приваливающийся зябким телом к плечу мужика, крестясь
ложащегося в секрет, - мужику знакомый и родной, свой страх. Ведь и там, в
оставленных позади избах-срубах из чёрных углов, дрожмя дрожат лампадки. За
лампадками тёмные ризы. В прорезях риз чёрные и странные лики; в ликах обвод
вперенных глаз. Зевы трёхглазых чудищ, перевивы змей и пламёна Последнего
Суда. Зубовные скрежеты. И меч Архангела, занесённый над нищей, и так ниже
трав склонённой, в землю влипшей, жизнью. Народу, не боящемуся своих
крестами замахнувшихся церковок, смеющему жить у своих нетушимых лампад, не
сводящих блика с его жизни, трудно ли пройти через войны?>


<Вот и наснежило. Сыграли трупий сезон. Отдохнём. Страх стал дремным и
вялым: обвис ледяными сосульками с проводов и треуглых игл. Застлало страх
из снежин тканым саваном, повалило страх ветреным веером. Но нет-нет
застучит зубами иззябший пулемёт и опять сведёт железные челюсти. Дымки - и
те осмелели. Распрямились в вертикали, задрались кверху, и хоть бы что. На
голых вербах - разочарованные вороны. Сидят, насутулив крылья: давно ли,
куда клювом ни ткни, отовсюду трупью нежило. А теперь...