"Сигизмунд Кржижановский. Мост через Стикс" - читать интересную книгу автора

в которую впадают все смыслы. Притом жизнь, по сравнению со смертью, это
глухая провинция. Парадокс? Отнюдь. Когда ты, Тинц, достигнешь наших тин...
О, чего только нет в _нет_! Уверяю тебя, вся эта ваша мишурящаяся в звёзды и
солнца жизнь лишь так... застиксье. Жить - это дезертировать от смерти.
Правда, все вы, сбежавшие из _нет_, в _нет_ возвращаетесь: рано или поздно:
потому что иного нет.
Но нам, сидидомам стиксового придонья, излишни какие бы то ни было
выпрыги во вне. У нас есть всё, что есть, когда оно уже не есть. Ведь воды
Коцита, Леты, Ахерона и Стикса слиянны, и в страну смерти, овитую ими, можно
вступить, лишь оставив память о жизни в безволнии наших вод. Таким образом,
мириады человеческих памятей сбрасывают в чёрные глуби Стикса всё своё
содержимое, весь груз отжитых жизней: они медленно осаждаются, распадаясь на
дни и миги, сквозь межкапельные щели вод, к нам на дно. Жизни поверх жизней,
слоями на слои, мутные и выцветшие сростки из дней, контуры деяний и отмысль
мыслей. Положительно шагу нельзя сделать, чтобы не разворошить человечьих
памятей, выстилающих стиксово дно: многоязыкие россыпи отзвучавших слов,
вязкие тайны преступлений и ласк шевелятся при каждом перепрыге над и подо
мной, налипая на эти вот плёнки.
Лягушка остановила на секунду рассказ, пододвинула к углу подушки
опальченные концы своих передних лапок. Тинц внимательно вглядывался в белую
под зеленоватыми пятнышками в осыпи из пузырчатых бугорков кожу жабьих
пальцев.
- Итак, - продолжала говорившая, мягким толчком задних лап поддав тело
на угол подушки, к самому уху собеседника, - итак, ясно, что нам,
обитательницам дна дней, незачем покидать его. Мы не подражаем обыкновенным
речным лягушкам, охотящимся за мухами. Зачем? Отжитые жизни сами ткут
чернонитный ковёр, выстилающий стиксово русло. Зарывшись по самые глаза в
дно дней, мы слушаем лишь высокий и дальний плеск харонова весла и видим
скользящую тень его ладьи, блуждающую меж берегами: живым и мёртвым. В иле
мертвы все <или>; тенистая прохладная вечность тинится тончащимися нитями
сквозь нас, бархатами ила, нирвана нирваны, сливаясь вкруг мысли, замыслья,
зазамыслья и...
Закатившиеся плёнки жабы спрятали её глаза, втиснутая в зелёно-белое
бесшеее тело голова запрокинулась кверху, выпячивая влужье губ.
- Но как же тогда случилось, что...?
Голос Тинца сдёрнул плёнки с запрокинувшихся в себя глаз гостьи; но
слова её не сразу покинули молчание.
- Видишь ли, произошло нечто, заставившее меня эмигрировать. Да, знаю,
в моих устах, после всего сказанного, это должно звучать странно. Однако
цепь событий редко совпадает с цепью умозаключений. Дело в том, что
население стиксова дна не единомысленно. Пестрота памятевых осадков,
очевидно, оказывает некоторое влияние и на нас. В вопросе о смерти мы
делимся на либералов и консерваторов. Я принадлежу к последним. Но партия
либерального отношения к смерти в последнее время, увы, стала забирать
вверх. Мы, старые жабы Стикса, придерживаемся проверенного веками принципа:
мёртвое должно быть _вполне мёртвым_; нам не надо полуфабрикатов смерти,
всех этих недожитков, самоубийц, павших в боях, одним словом, всех этих
выскочек в смерть, раньше времени лезущих в священные воды реки рек. Я и мои
единомышленники, мы полагаем, что наскоро, кое-как сделанный мертвец - не
вполне мертвец; смерть должна работать терпеливо и тщательно, медленно, год