"Алан Кубатиев. Деревяный и бронзовый Данте (фрагменты)" - читать интересную книгу автора

Июнь 2004 года. Шефаим - чудное местечко между Тель-Авивом и Нетанией.
Жаркая (имеется в виду температура воздуха) ночь. В нескольких сотнях метров
шумит Средиземное море, а над нами в горячем ветре шелестят пальмы. За нашим
столом сидит Райна, культурный атташе Болгарии в Израиле, без пяти минут
посол, и с неподдельным интересом слушает мой творческий пересказ истории
Гены Прашкевича (надо учесть, что собственный рассказ Прашкевича был еще
более творческим) о том, как ему из дали ордена Кирилла и Мефодия... Райна
за рулем и потому вина не пьет. Четвертая бутылка чудного местного "пино
нуар" заставляет меня горестно допытываться, откуда такая несправедливость,
но Райна оправдывается, что она тогда не была даже дипломатом, и мне
удается, пока она не сбежала за руль и посредством руля в резиденцию,
вырвать у нее обещание, что она теперь непременно поспособствует получению
Геной знаменитого ордена Льва и Солн... тьфу, простите, Кирилла и Мефодия.
Люблю делать добро, да еще приятными усилиями в приятной обстановке.

Литературная организация региона приняла меня странно. Выбыв из
комсомола и потеряв до этого билет, я больше так и не попал ни в одну
партию. В партию советских сибирских писателей - тоже. Прежде всего потому,
что и не особенно рвался. Потом я услышал от Кира Булычева фразу из
совписовского фольклора: "Я уже писатель, так зачем мне быть еще и членом?"
Весело; но и это был не мой резон.
Непреднамеренно я ужасно оскорбил Виталия Зеленского, председателя
Новосибирского СП, назвав его по ошибке секретарем. Мне, кажется, было сухо
пояснено, что секретари бывают либо на самом верху, либо на самом низу. Или
наоборот - председатели наверху... Я не знал, как, впрочем, не знаю и
поныне.
СП, располагавшийся на первом этаже обыкновенного жилого дома, лучше
всего описан в Гениной повести "Возьми меня в Калькутте", равно как и
процесс его, Прашкевича, уничтожения. В изрубленном сборнике был и мой
рассказ, но сравнивать, конечно, нельзя. Для меня это никаких последствий не
имело. Мне даже гонорар заплатили полностью, из чего вывожу, что для режима
я опасен не был.

Потом я несколько раз попадал на всякие тамошние писательские сборища и
всякий раз испытывал одновременно несколько чувств. Первое заключалось в
том, что по отдельности и в общении это были яркие, интересные и даже
талантливые люди.
Но в писательской куче, пропитанной совсем не литературными соками, они
как-то превращались в то, чем быть совсем не стоит. Количество переходило в
некое пугающее качество. Второе, горячее чувство родилось именно там и
заключалось в том, чтобы написать нечто, сразу отделяющее меня от них, либо
ничего никогда не писать больше, чтобы с ними не путали. Второе, увы,
удавалось чаще.

Несмотря на сказанное выше, меня отчасти приняли в стаю. Несколько
вещей были напечатаны в "Молодости Сибири" и в "Сибирских огнях" - по
тогдашним временам это был очень сильный региональный журнал. Там вышли
сборники, в которых я был счастлив участвовать. Гена Прашкевич заткнул парой
моих юношеских стихотворений дырку в поэтическом сборничке "Первые строки".