"Алексей Николаевич Кулаковский. Грудники " - читать интересную книгу автора

...В минуты просветления, а особенно потом, когда дело пошло на
поправку, я невольно наблюдал из своего угла за товарищами по беде. Помню,
как их перевязывали. Невозможно было не отвести глаза: раны у многих
страшные, почти безнадежные. А эти раненые шутили с медсестрами,
посмеивались.
И вспомнилось, как появлялась в палате раздатчица с подносом
нарезанного ломтями хлеба и некоторые начинали выкрикивать, словно дети:
- Горбушку мне, горбушку!
Особенно как-то настырно получалось это у одного младшего лейтенанта,
совсем еще молоденького, видно, только недавно окончившего школу. Ему всегда
давали эту горбушку, будто маленькому.
Но довольно скоро его голоса не стало слышно в нестройном хоре наших
попрошаек. Официантка сама подавала горбушку младшему лейтенанту, а он уже и
не смотрел на хлеб. Он молчал. Потом я как-то проснулся на рассвете и увидел
санитаров возле его койки. С носилками...
А некоторых своих однопалатников я встречал потом на дорогах Великой
Отечественной. Они снова заслоняли грудью тех, кто был за ними.
В том краснодарском госпитале мне хотелось пробыть весь день. Пройтись
по скверику, куда мы тогда выползали, едва только появлялась возможность
подниматься с койки. Вот и тропинка, по которой мы так трудно добирались до
реки, - вода в Кубани была такая теплая! Сначала мы только ополаскивались, а
потом отважились купаться, и раны быстрее зарубцевывались от этого,
кубанская вода оказалась целебной, животворной.
Но дела не позволяли мне вдосталь побродить здесь, повспоминать и
грустное и радостное - предстояло сразу же ехать на кубанские нивы: как раз
было время жатвы.
А на второй или третий день моих поездок случилось то, что сторицей
компенсировало слишком краткое пребывание в госпитале.
В обеденный перерыв нас познакомили с комбайнером, одним из
передовиков. Я мог поклясться, что вижу его впервые. И все-таки пытался
вспомнить что-то важное, необходимое нам обоим: на обожженной солнцем груди
этого человека была небольшая круглая выемка с правой стороны, под ключицей,
как и у меня. Сразу ее трудно было толком рассмотреть под слоем пыли.
Позже, когда комбайнер остановился для короткой передышки, я подошел к
нему. Он тоже вдруг проявил интерес ко мне. Лицо его было словно укутано в
густую, седоватую от пыли бороду, не нарочно, надо полагать, отпущенную, а
за неимением времени на бритье. И эта борода очень мешала мне.
Преодолевая смущение, я расстегнул рубашку и показал выемку на своей
груди, очень похожую на его, только менее округленную.
- Постой-ка!.. - удивленно и в то же время обрадованно воскликнул
комбайнер и, чуть подумав, назвал мою фамилию.
У него оказалась память лучше моей: с огорчением я отметил, что фамилию
мне не вспомнить. Он продолжал говорить, и, как в тумане, всплывало лицо
раненого, который лежал у противоположной от меня стены и долгое время был
безнадежным. Он никогда ни на что не жаловался, старался не стонать, ничего
не выпрашивал и не требовал для себя каких-либо привилегий. Он оставался еще
"тяжелым", когда я мог натягивать халат и ходить к реке. Он только пробовал
подниматься, а я уже был выписан и направлялся в часть.
Мы обнялись.
- Ты, вижу, проездом, - промолвил комбайнер и досадливо глянул на