"Феликс Кулаков. Как я охранял Третьяковку " - читать интересную книгу автора

бригадирских способностей. Я имел определенные виды на эту Кубышкину, а
потому проклинал упрямого осла Кулагина, который беззастенчиво крушил мою по
крупицам собранную репутацию крутого парня. Причем, кажется, не в последнюю
очередь именно из-за Кубышкиной. Подозреваю, что коварная секретарша и ему
успевала делать какие-то знаки.
Под конец, правда, все встало на свои места. Я вернул себе законное
положение в коллективе, возглавив профсоюзную борьбу против новой манежной
администрации и нового главного инженера - клятвопреступника и самозванца
Умного Боба. Но майн профсоюзный кампф продлилась не долго, и никак не
успела отразиться на отношениях с прекрасной Кубышкиной. Кратковременное
упоение славой народного трибуна и агитатора-главаря закончилось к обоюдному
удовольствию сторон увольнением. Спасибо еще, что не по статье. Ну ладно,
дело прошлое. Поминать старое - удел моральных карликов. Хотя
заинтересованным лицам могу сообщить, что я ничего не забыл. А вообще...
Вообще Манеж - это вполне самостоятельная и отдельная история. И ее вот так
запросто, в двух словах не расскажешь.
Впрочем, некоторые детали упомянуть можно и нужно.
Служил там в пожарной охране (тогда еще в чине чуть ли не лейтенанта, и
в должности чуть ли не подносящего ) брандмейстер и огнеборец Костян
Степанов. Помимо своей основной огнеборческой деятельности Костян имел одно
милое увлечение для души. Он был самодеятельный музыкант и даже, не побоимся
этого слова, автор-исполнитель собственных песен. Причем не особо
обремененный честолюбивыми помыслами. Поигрывал там себе чего-то, и ни о чем
таком не задумывался. Тщеславные мечтания были ему не то чтобы чужды, они
просто не посещали его голову.
Кулагин же по совершенно непонятным причинам мнил себя как минимум
вторым Джимом Мориссоном, ощущая в себе творческую потенцию чудовищной силы
и сильнейший зуд в области копчика. Повторяю, как минимум. Меня лично такой
суровый дисбаланс между кулагинскими грезами и реальностью расстраивал и
изумлял одновременно.
На гитаре он и сейчас-то не мастер спорта, а в ту далекую пору уж и
подавно, но вот такой он странный человек - это на первый взгляд
существенное обстоятельство совершенно не мешало ему чувствовать себя
аккурат в центре мировой музыкальной культуры, в самой ее соковой
сердцевине, непосредственно в хрустящей кочерыжке. Так бывало и говаривал
наш любезный: "А что Гребенщиков? Вчерашний день. Довольно мелок этот ваш БГ
по сравнению со мной в перспективе!". Из всех классиков Кулагин более или
менее признавал лишь Леннона, прочих же обещал заткнуть за пояс в самое
ближайшее время. Я только хватал ртом воздух от такой наглости. Говорить я
совершенно терял способность.
Прознав про то, что в Манеже, буквально у него под носом существует
бард-куплетист и лауреат Грушинского фестиваля, Кулагин решил время даром не
терять и срочно организовываться в коллектив, сколачивать
вокально-инструментальный ансамбль из себя и пожарника.
И тут же накинулся на несчастного Костяна с редким остервенением.
Костян был полная психотипическая противоположность Кулагину. Склонный,
скорее, даже к самоуничижению, он не грезил сценой, не мечтал жадно о славе,
и не пугал соседей, просыпаясь вдруг посреди ночи с яростным воплем: "Я вас
не слышу! Где ваши руки?".
От Кулагина Костян находился в боязливом недоумении. Он никак не мог