"Валентин Куликов. Пророки желтого карлика" - читать интересную книгу автора

роста заработной платы. Куда хуже, если область переживаний любимого, в
основном, располагается в стране с неизвестным числом измерений,
направленных во всевозможные стороны самым невероятным образом. Мне часто
говорили, что я умею объяснять совершенно непонятные вещи. Но объяснять -
еще не значит увлечь. Свою жену я, например, сколько ни старался, не смог
привлечь на свою сторону.
Страна физика для нее так и осталась чужой, а ведь ее страна
Лингвистики, Поэзии, Музыки - для меня такой никогда не была. Наука физика
- это проза неорганической природы, в которой мы живем, проза, написанная
языком математики. Поэтому физические теории подобны прекрасным описаниям
морей, скал, лесов и степей, которые мы находим у талантливых
писателей-прозаиков. Смешны и ограничены те гуманитарии, что кичась своим
узкоспециальным творчеством, закрывают глаза и лишают себя счастья видеть
чудесные пейзажи, открывающиеся всем, кто возьмет на себя труд изучить
язык, на котором сегодня говорит с нами природа - язык математики. Читать
и объясняться на нем, правда, нужно уметь без словаря. Как бы то ни было,
этот язык всеобщим еще не стал, потому-то бедным девушкам так тяжело с
нами - технарями. Многим не дано даже уразуметь, как вообще можно
увлекаться тем, что так сухо и скучно. Да и понятно - что может быть
скучнее, чем читать Шекспира со словарем! Физикам же, в отличии от
гуманитариев, не признающих языка науки, язык чувств весьма знаком, и они,
по правде сказать, никогда не удалялись от него излишне далеко.
Занятия наукой ничуть не мешали Димке влюбляться и весьма успешно ( по
крайней мере, с его стороны). Этого, к сожалению, нельзя сказать об
обратном влиянии влюбленности на науку. Влюбляясь, Димочка начинал
проводить вечера под окном и ночи в подъезде очередной своей пассии.
Это не могло не отразиться на наших научных упражнениях и мне, скрепя
сердце, приходилось его сурово, но справедливо поругивать. При этом его
красивый русский нос как-то особенно удлинялся, лопата бороды прижималась
к груди, он сопел, соглашался со мной и без перехода объявлял, что он ни
от кого не потерпит давления и сам знает, что ему делать. Последнее время
он, как-будто, находился в неуверенности по отношению к своей будущей
судьбе и новое увлечение могло сбить его на торную дорогу, избитую
тысячами модных ботинок и даже дамских туфелек, прямо ведущую к степени и
достатку, огибая всякие там переулочки с диалектическими языками и прочей
метафизической чепухой.
Сердце мое было неспокойно.
Пока я все это думал, ужин мой окончательно остыл, а самое ужасное, я
никак не мог вспомнить является ли огрызок хлеба у меня в руке остатком
бутерброда или это огрызок, который валялся на столе еще до моего прихода
и неизвестно от кого оставшийся. Мысли окончательно прояснились, и я
понял, что это все равно ерунда по сравнению с мировой революцией. Посему
я спокойно доел огрызок вместе с остывшей яичницей и собрался выпить чаю
(тоже холодного), как вдруг чьи-то пальчики закрыли мне глаза. Я резко
вскочил, мастерски выплеснув чай на занавеску, так, что на штаны не попало
даже капли. Это, конечно была Ленка, а я, без сомнения, забыл запереть
дверь, когда пришел. Ленка была прелесть. В марлевом платьице, стройная,
высокая, она была красива какой-то необычной, дикой красотой. Лицо ее и
вьющиеся волосы напоминали о цыганской крови и одновременно о горячей
крови красавиц-эфиопок. Она улыбалась, но была грустна. Другой я ее не