"Александр Куприн. Чары" - читать интересную книгу автора

из которой я еще раз убедилась в справедливости книжного афоризма. Мой
артист глядел на жизнь с усталостью и презрением, не примиряясь с людской
пошлостью, мелочностью, завистью и непониманием порывов творческой души. При
этом он изливался в благодарностях чуткому женскому сердцу, оценившему его.
Нечего и говорить, что это чуткое женское сердце принадлежало мне.
Летом переписка прекратилась, потому что мы уехали на дачу. Maman
нарочно выбрала очень отдаленную от города местность. Она находила, что
после утомительного зимнего сезона мне необходимо подкрепить свои силы
свежим воздухом деревни. Впрочем, я думаю, тут имели значение и
экономические интересы.
Нашим ежедневным гостем сделался кавалерийский генерал с прекрасным
будущим, представительный и свежий сорокалетний холостяк. Он был очень
занимателен и любезен; и я находила только, что его волосы и брови могли бы
менее отливать фиолетовой краской.
Генерал возил мне цветы и конфеты. Maman не раз с очень прозрачной
хитростью заводила разговор о том, какую хорошую он представляет партию для
девушки с не особенно большим приданым. Когда же генерал в разговоре называл
себя с раскатистым смехом стариком, она энергично и досадливо протестовала.
Но мое сердце было переполнено демоническим артистом. "Если не он, то
никто!" - решила я с той бесповоротностью, которая составляет преимущество
семнадцатилетних романтических героинь. И наверно, я осталась бы при своем
решении, если бы не случилось маленького неприятного обстоятельства. Однажды
мы возвращались домой, сделав прогулку по роще и напившись там молока: я,
maman и наш генерал. Я отстала. Они не заметили этого, потому что были
всецело заняты соображениями: в какой степени родства находилась кузина
генерала с зятем maman.
Когда я проходила мимо маленькой, затонувшей в густой зелени акаций
дачи, до слуха моего донесся знакомый, сразу взволновавший меня голос.
Любопытство было так сильно, что я (хотя моя совесть и возмутилась против
этого) остановилась и, скрытая кустами зелени, стала прислушиваться и
наблюдать. Боже мой! Прежде всего я увидела "его", моего кумира, мою
демоническую натуру, моего гордого гения, моего "Серасате и Паганини"
вместе. Он сидел перед террасой, около круглого зеленого стола. На коленях у
него держался ребенок месяцев трех-четырех, с бессмысленным, сморщенным
лицом и головой, качающейся во все стороны. Против него толстая женщина, без
корсета, в сером платье, засаленном на груди, варила на переносной печке
варенье. Четверо других детей - трое мальчиков и девочка - толпились около
дымящегося таза, время от времени украдкой облизывая ложки с настывавшим на
них сиропом. Картину дополняли еще две женщины, сидевшие около того же
круглого зеленого стола: старушка лет восьмидесяти, вязавшая чулок, и
горбатая женщина, скорее девушка, с птичьим лицом, но очень похожая на моего
"Паганини", которая, то приближая, то удаляя от глаз младенца блестящий
стакан, заставляла его вскрикивать, пускать ртом пузыри и тянуться вперед
руками. Глядя на эту невинную забаву, и толстая женщина, и старушка с
чулком, и сам "Паганини" улыбались блаженными улыбками, улыбками счастливого
отца, довольной матери и бабушки, пользующейся в доме заслуженным почетом.
При этом мой демонический музыкант с любовной заботливостью вытирал какой-то
грязной тряпкой мокрые губы и нос своего ребенка.
Вдруг, повинуясь притягательной силе моего пристального взгляда,
музыкант повернул голову. Я видела только, как его лицо покрылось густой