"Имя - Война" - читать интересную книгу автора (Витич Райдо)

Райдо Витич
Имя — Война. Часть 1

"Допустим, мы проиграем, но рано или поздно найдется юнец, который наденет каску отца, выйдет на улицу и вскинет руку. И все начнется сначала". Обер-лейтенант СД Ольце.

Всем тем, кто погиб.

Всем тем, кто выжил — с низким поклоном от потомков.

Пусть говорят: ушло, и безвозвратно. Не верь, нельзя.

Забудешь — вычеркнешь себя.

Райдо Витич


Великая Отечественная война началась 22 июня 1941 года и закончилась 9 мая 1945 года. Даты известные нам с детства, со школы. Но многие ли из нас изучая сухую историческую справку о тех днях, задумывались, как прожиты эти четыре года теми, кто тогда "ковал победу". Теми, кто был там, тогда.

Их простые лица давно стерты памятью, их дела позабыты, их мечты погибли в огне того времени безвозвратно. Никто не вспомнит, как они любили, на что надеялись, чем жили и дышали, что хотели от жизни и что получили. Все порывы, чаянья, горести, страдания, радости и стремления целого поколения улеглось в безликую историческую справку с четкими датами от и до. В них мальчик скрипач, попавший в топку Заксенхаузена, в них будущая мать, что не ведала иной радости, чем быть хорошей матерью и женой, а попала на стол в фашистскую лабораторию и лишилась дитя, лишилась будущего. В них роты солдат, что полегли в наступлении, и слезы их матерей, никогда больше не обнявших своих детей. В них умирающий на глазах матери от голода ребенок и любимая женщина, погибшая на глазах мужчины во время налета. В них миллионы семей, раскиданных по всем странам, по небу и земле; сироты, вдовы, вдовцы. В них слезы и смерть, боль и шок, в них страх и безысходность. И кто вспомнит, кто сможет или захочет представить, что чувствовал мальчик перед тем, как его сожгли, что чувствовала мать, которую лишали дитя, что чувствовал десятилетний мальчишка, стоя над убитой при налете семьей. Об этом ничего нет в датах. Об этом уже не хотят помнить даже потомки узника Бухенвальда, застенков гестапо, воина, прикрывшего собой немецкую девочку, парня, что в свои девятнадцать лег под танк у деревни Крюково.

Их нет уже с нами, и кажется, можно поставить точку, отодвинуть дела давно минувших лет. Но можно ли? Правильно ли? Война, какой бы она не была, где бы не шла, ради чего бы не вмешивалась в жизни — останется войной. В ее топке гибли и гибнут люди не имеющие ни малейшего отношения к политике. Они выполняли свой долг, не думая о выгоде, строе в котором живут, политических течениях. Они жили, они пытались выжить эти четыре года и хоть что-то сделать для Родины, что была и останется незыблемой, сколько бы поколений не прошло, сколько бы глав правительства не сменилось, какие бы социальные, исторические или политические катаклизмы не прошли над нашими головами. Для кого-то она олицетворяла "отца народов", для кого-то отобранное под нарком имение предка, а для кого-то улыбку матери, смех сестренки, уют и покой родного дома, радость близких, молоденькую поросль деревцев во дворе. Все то, что греет и нас с детства, оставляя привкус тех запахов и звуков, что не стирает память и с годами, как вечный огонь маяка проносит над любыми бурями и жизненными невзгодами, согревая одним фактом — было, есть.

Ради этой частички душевного тепла стоит жить, а придется, стоит и умереть. И выбор тут у каждого свой, и судить о нем не нам, а вот помнить — и нашим детям. Ведь все что у нас есть сейчас, неважно — считаем ли плохим, хорошим — есть благодаря тем, кто сдержал тогда натиск фашистов, жизнью своей заплатив за наши жизни.

Они стали историей, как когда-нибудь историей станем и мы. И хотим ли мы себе, той памяти и того отношения, которыми отвечаем своим предкам?

Они отстояли право называться человеком, отстояли право жить, не ведая ужасов фашизма, и подарили его нам. Но сохраним ли мы его, окажемся ли достойными звания человек — судить уже нашим детям, как мы судим своих дедов и прадедов.


Пролог


…Мне часто кажется, что в те злые, жестокие годы мы и прожили свои жизни, все, без остатка. Сколько было отмеряно лет — уложились в те кровавые четыре года.

Все, что было до, лишь подготовка, стадия, подобная митозу насекомого, готовящегося из куколки превратиться в бабочку. Все что после — анабиоз, в котором лишь сны о тех годах, лишь память об ушедших днях, павших товарищах, лютой ненависти и чистой любви, о верной дружбе. И самые высокие идеалы, и самые низкие пороки — там. Здесь лишь их фантомы, которым неважно наше уважение, как и не страшно презрение.

Для мертвых это уже не имеет значения, но живым необходимо вдвойне, нет — втройне — за них, за себя и за тех, кто будет после нас.

Чтобы не угасла память о героях, о простых, опаленных войной судьбах, множество которых объединено и отображено в одном скорбном лице изувеченной фашизмом нации. Родина-мать: черный платок, покрывающий в двадцать лет поседевшие волосы, телогрейка на теле, что рождено для любви и материнства, но отдано в рабство титаническому труду в духоте заводских цехов, в копоть и дым сталеплавильни, в боль, крик и кровь агонирующих бойцов мед санбата, в голод, боль и страх фашистского плена.

Но каким бы не рисовался данный образ любому человеку, имя его останется неизменным, тяжелым как могильная плита мемориала, одухотворенным и строгим, как лицо победителя и освободителя — простого солдата.

Имя его — война…


Часть 1


Равностояние


Глава 1


"Широка моя страна родная,

много в ней лесов полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

где так вольно дышит человек" — надрывался репродуктор на вокзале.


Жара стояла неимоверная. В этой парной на перроне слова песни перекрывал гул голосов, сутолока и суматоха, гудки, объявления об оставленных вещах или прибытии поезда.

Лена тщательно прятала страх под веселый щебет и легкую улыбку восторга, который жил в ней наравне с волнением. Впервые она уезжала от родных, далеко-далеко, в Брест. И пусть с самой близкой подругой-одноклассницей, все равно — одна, без сестры и брата, без присмотра взрослых. И, конечно, было немного страшно уезжать одной, но в тоже время замечательно осознавать себя взрослой, самостоятельной в пятнадцать лет.

Ее подруга Надежда, похоже, полностью разделяла состояние Лены, но вела себя более непринужденно, оглядывая окружающих, не боясь прямых взглядов в лица военных, взрослых мужчин и женщин, провожающих и отъезжающих. Лена же не могла себе позволить подобного и втайне завидовала Вильман, еще не севшей в поезд, а уже чувствующей себя взрослым опытным человеком. Впрочем, наверняка Надежда вела бы себя по-другому, если б и ее пришли провожать. Но случилось, как случилось — из провожающих девушек на отдых была лишь старшая сестра Лены, тезка подруги — Надя.

Она хмуро поглядывала на своих пока еще подопечных и то и дело вздыхала:

— Все взяли?

— Да, да.

— Не беспокойтесь, Надежда Григорьевна, с нами все будет в порядке. Мы уже взрослые, комсомолки! — для Надежды факт вступления в комсомольскую организацию был неоспоримым доводом к тому, что они окончательно повзрослели и теперь являются полноценными членами советского общества. И могут, и должны, и будут!

Но Надя ее мнения не разделяла, и, хмуро окинув взглядом проказницу, лишь в сотый раз вздохнула:

— Ну да, ну да… Анна Леонидовна-то где? Почему тебя никто не провожает?

— А мама не может прийти, она на работе, и папа, а братья футбол гоняют, не до меня им. Да и что провожать, не маленькая уже. Дома простились. Потом с телеграфа позвоню…

— Вот-вот, чтобы мы не беспокоились, обязательно позвоните, как приедете. Все-таки глупая это затея, ехать в Брест, — качнула головой укоризненно, с беспокойством покосившись на сестру. — Лучше б позвонила сначала, а то свалишься на голову… А если тебя не ждут, да и вообще помнить не помнят, знать не знают? Не думала? Игорь, конечно тоже хорош, нашел, что рассказывать!

— Как же ты можешь, Наденька? — расстроилась и растерялась Лена. — Как же можно было такое утаивать? Он же отец мне! Наверняка переживает, ищет…

— Да? Все равно, нужно было позвонить, по-другому как-то связаться, а не ехать.

— Что вы, Надежда Григорьевна, все хорошо будет, я прослежу, — уверила ее Надежда. — Правда-правда, честное комсомольское! Мы ему позвоним от тети Зоси. И даже если встречи не будет, так отдохнем, я Лене город покажу. Там так красиво, тетечка Надя! Каштаны, абрикосы, а дома! Как замки. И родни у нас там полгорода! Скучать некогда будет. Мы обо всем вам отпишем, сразу! Нет, правда, зачем человека понапрасну тревожить? Правильно Игорь Владимирович решил, ехать надо, пусть Лена на месте на отца посмотрит, а там как станется…

— "Станется". Больно умно рассуждаешь. А вот ничего не станется? Что тогда?

— А ничего, так отдохнем, покупаемся. Лето, говорят, жаркое будет, ну что в Москве сидеть? — робко заметила Лена, теребя косу и поглядывая на сестру в страхе — а ну, сейчас развернет домой? С нее не убудет.

Нет, Надя лишь опять вздохнула и огляделась:

— Что ж Игорь опаздывает?

— Да не придет он, Наденька, не отпустят.

— Должен, обещал.

— Мало ли? Сама понимаешь, долг перед Родиной превыше всего.

— Долг, — одними губами усмехнулась Надя и вдруг подтянула сестру к себе. Обняла крепко, словно прощалась навсегда:

— Береги себя, слышишь, береги. Отец отцом, но и о нас помни.

— Наденька, ну, что ты? Разве ж я о вас, когда забывала? Вы ж мне самые родненькие! — чуть не заплакала Лена, да вовремя опомнилась — взрослая уже, а взрослым реветь нельзя — и отпрянула. — Что ж плохого-то, на отца родного посмотреть? Я ведь ничего больше и не хочу. Только гляну… а может, и поговорить удастся — и вернусь. Ты не думай, я ни за что не останусь! Вы мои родственники… и он.

— Ладно, ладно, — махнула ладонью Надя, и чтоб скрыть слезы, спешно сменила тему, принялась вновь давать наставления. — Билеты на обратную дорогу не потеряйте, как приедете — позвоните. И не озорничайте там! Я ведь позвоню вашей Зосиме Абрамовне, узнаю, как вы себя ведете!.. Пирожки ешьте сначала с яйцом, потом со щавелем, мясу тоже за два дня ничего не сделается. Все в корзине. А кто у вас попутчики?

— Не знаем.

— А Игорь не говорил?

— Наденька, ну ему-то, откуда знать? — протянула Лена и затосковала. Нравоучения и вопросы сестры пошли по третьему кругу и при всей любви к ней, навевали тоску. Быстрей бы уже объявили отправление.

Девушки, переглянувшись, поняли, что мечтают об одном и том же. И начали потихоньку посматривать на окружающих, пытаясь по их лицам определить, когда же, наконец, отправление поезда.

У вагона Надежда заметила двух молодых лейтенантов, которые с беззаботным видом курили и переговаривались меж собой. Симпатичные, екнуло ее сердечко, и она, воспользовавшись тем, что Ленина сестра смотрит в другую сторону, толкнула подругу, призывая к вниманию. Скрябина недоуменно покосилась на Вильман, посмотрела в указанном той направлении, смутилась и резко откинула косу за плечо: Ну, Надя! Все бы ей кокетничать!

Та лукаво улыбнулась и беззастенчиво оглядела военных, надеясь, что они едут в одном с ними вагоне. Один высокий, стройный, глаза веселые, насмешливые.

— Красивый, — протянула Надя на ухо подруге.

— Да ну тебя! — фыркнула та недовольно, и все же опять покосилась на мужчин. Встретилась взглядом с карими глазами невысокого, широкоплечего лейтенанта с волевым, немного замкнутым лицом и покраснела от собственной наглости, поспешно отвернулась. А Надя, наоборот, широко улыбнулась сероглазому, поглядывая на ямочку на его подбородке: ох, пригожий!

Лена одернула подругу, заметив ее неподобающее поведение, и прошипела:

— Совсем, что ли?!

— Что, девочки? — тут же заинтересовалась Надежда Григорьевна.

— Ничего, — заверила Надя, придав своему лицу безмятежно-наивное выражение.


— А ничего комсомолочки… — протянул Александр Дроздов, откидывая папироску.

— Ты о ком? — выгнул бровь Николай Санин.

— А вон, две девицы под окном… Третья матрона. Интересно с ними едет или провожает?

Николай огляделся в поисках заинтересовавших друга девушек, и встретился взглядом с синими глазами. Девушка тут же смешно покраснела и отвернулась, а Николай, вспомнив, как курить, затянулся, и нехотя повернулся к другу.

— Ну как? — качнул тот подбородком.

— А никак. С ума сошел, девочки совсем, дети.

— Не скажи, формы у них вполне выдающиеся. Заманчивые, я бы сказал…Черненькая вон заигрывает, глазки строит, — улыбнулся Дроздов.

— Черненькая? — непонимающе нахмурился Санин: он заметил лишь синеглазую. У нее была светло-русая коса толщиной с кулак до талии.

— Ага, ты присмотрись, советую. И вторая… ты смотри, какие нынче кадры пошли, — присвистнул восхищенно.

— Ты полегче. Девочкам лет по пятнадцать от силы.

— А я что? — пожал тот плечами, выказав неподдельное удивление. — Ты за кого меня принимаешь? Я ж ими как музейными экспонатами восторгаюсь и руками не трогаю.

— Ох, Саня, — качнул головой Николай с понимающей улыбкой на губах. — Знаю я тебя. Добалуешь когда-нибудь.

— Да ладно, Коля, я ж с умом и расстановкой. Отпуск все ж, чего не повеселиться? Сам знаешь, две недели и опять казармы. А там на что любоваться? На Крыжовского, зачитывающего новые инструкции?

— Осталось по этому поводу к детям приставать.

— Ну вот, кого на пошлости тянет? Это ты сказал, не я.

— А ты подумал.

— Что думать? Матрона вон рядом, что беркут-степняк. Так что мечты останутся мечтами, и моральный облик твоего друга-офицера останется незыблемым и монументально устойчивым.

Николай не сдержал смешок и опять покосился на синеглазую. И тут же посерьезнел, одернул себя — что это он? Ну, хороша, что скажешь? Однако нужно и понятие иметь — ребенок совсем. Вот было бы ей лет восемнадцать, тогда бы он, пожалуй, решился поухаживать… да нет, точно, решился бы.

И качнул головой — глупости какие в голову лезут!

Хлопнул друга по плечу, увидев приближающуюся компанию товарищей:

— Наши идут, и Ганя с ними, — усмехнулся со значением.

Александр расплылся в улыбке и широко развел руки, приглашая девушку в цветастом платье в свои объятья. Про молоденьких комсомолок он мгновенно забыл.


Прозвучал гудок, и тут же первое предупреждение о том, что поезд отходит. На перроне засуетились. Провожающие спешили сказать то, что еще не сказали, на деле повторяя в сотый раз уже сказанное. Отъезжающие спешили занять свои места.

— Все, все, бегите, — обняла девочек Надя и подтолкнула к тамбуру. — Не выходите из купе!

Крикнула уже в спины подружкам.

Лена с Надеждой зашли в вагон и встали у окна, чтобы помахать на прощанье, вместе с другими. Рядом стояла молодая женщина, держа малыша лет трех на руках и ее:

— Напишу…

Сливалось с Лениным:

— Не беспокойся за меня!

И множеством других заверений:

— Позвони…

— Да, да…

— Счастливого пути!…

— Санечку у окна не держи. Продует…

— Машенька, я люблю тебя!….

Поезд тронулся. Качнулся перрон и пошел в сторону, но провожающие еще шли за вагонами, надеясь задержать минуты расставания.

Девушки переглянулись, улыбнулись, и резко, в унисон гудку закричали:

— Ура!!

— Едем, едем, Лена! — подпрыгнула от радости Надя, обняла подругу. Та взвизгнула от восторга и рассмеялась:

— Ура!

— Ага, твой брат — чудо! Отдельное купе, командирский вагон, — понизила голос Надя, сообщая Лене известное, и покосилась на пассажиров: дородная женщина с косой вокруг затылка распихивала корзины и чемоданы в купе, загораживая проход другим. Маленькая девочка стояла у дверей купе N 22 и сосала палец, пытливо осматривая проходящих мимо людей. Молодая женщина в строгом костюме стояла у окна с мальчиком лет десяти и улыбалась, подставляя лицо встречному ветру. Мальчик же строил рожицы девочке-ровеснице, стоящей у соседнего окна. Та смотрела на него исподлобья и хмурилась, а потом показала язык. И получила легкий шлепок от бабушки, которая тут же отвела ее в купе. Два капитана смеялись, что-то рассказывая молодой женщине в веселом цветастом платье.

— Смотри, смотри, — округлила глаза Надя. — Это артистка, да?

И пихнула Лену. Та оглянулась, посмотрела на красавицу в платье с маками, отрицательно качнула головой:

— Нет, наверняка жена капитана. Вон того, крепкого, с седыми висками. Видишь, он ее обнимает.

— Ну, и что? Это муж ее, да? А она Серова? Сама Серова!

— Да никакая это не Серова, нашла, тоже! Пошли в купе, что смотреть…

— Не Серова… — разочарованно протянула Надя, но все ж не пошевелилась и взгляда от троицы не отвела. Пришлось Лене брать подругу за руку и вести в купе.

— Уф, как здорово! — продолжила восхищаться Надя уже и там. Оглядела помещение, потрогала занавесочки, пощупала столик, попрыгала на сиденье. — Поверить не могу!

Лена снисходительно улыбнулась.

Ее брат Игорь относился к очень привилегированной особе, хоть и имел всего лишь звание капитана, и служил на каком-то непримечательном объекте — то ли коммутаторной станции, то ли телеграфе. Он не говорил, она не уточняла, потому что точно знала — ее брат не тот, за кого себя выдает. И телеграфа того не найти, и лычки капитана — прикрытие. А иначе не уезжал бы Игорь в командировки на месяц, а то и год, и как раз в самые тревожные для мира дни, то во время боев в Испании, то Финской войны. И не появлялись бы в их доме люди с обветренными лицами и острыми взглядами, немногословные и подтянутые. И не исчезали так же внезапно, как появлялись, не оставляя после себя даже запаха папиросного дыма. Не был бы Игорь в курсе политических событий мира, не привозил из "обычных, производственных" командировок приметные вещицы: пилотку с кисточкой, толстые вязанные варежки с удивительным искусным орнаментом. Не возил семью в СВ на отдых, не отоваривал под праздники деликатесами, не дарил младшей сестренке на день рождения шикарные платья. Наконец, не смог бы найти ее отца. Настоящего.

Сколько себя помнила Лена, она всегда считала, что родная сестра Игорю и Наде, лишь подрастая, сообразила, что Надежда — жена Игоря, но как привыкла сестренкой называть, так и продолжала. А в прошлом году заподозрила, что и Игорю не сестра. Не похожи они: он темненький, она светленькая, он остроносый, у нее горбинка на носу, он кареглазый — она синеглазая. Он высокий, стройный, она невысокая и не очень стройная, неуклюжая какая-то.

Летом того же года, в Адлере, где они отдыхали, она и решилась задать вопрос брату:

— Почему мы не похожи?

Игорь внимательно посмотрел на нее, пропустил песок сквозь пальцы и тихо спросил:

— Сама как думаешь?

— Мы не родные?

Мужчина отряхнул ладони и нехотя кивнул:

— Мы нашли тебя в одной деревне. На постой попросились и случайно увидели тебя. Под столом сидела, крепко обнимая ножку. Маленькая, грязная, худая. Хозяйка сетовала, мол, мать твоя проездом у них была, недужная, остановилась так же на ночь да померла. А ты малая совсем, не говоришь еще. Куда девать? Документов никаких у женщины не было, даже как звать не спросили. От имущества только сумка да пальто осталось. Куда, к кому, зачем ехала, где твоя родня — неизвестно. А у хозяйки своих семеро и лишний рот не нужен.

Игорь свесил голову, хмуро поглядывая перед собой, потер шею:

— Паршивая баба… Оказалось, что ты у нее вторую неделю жила, и все под столом, чтоб не мешалась. Голодная была, доходная: кожа, кости и глаза. Испуганная. Надя тебя еле из-под стола выцарапала. На руки взяла и все — посмотрели друг на друга и поняли — наша ты, не оставим. Взяли. Так случилось, детей у нас нет и не будет, чужого ребенка присваивать, когда возможно у него кто-то из родни есть, тоже вроде не по-человечьи. Вот и решили — станешь нашей сестрой.

Лена с замиранием слушала брата и вдруг обняла его шею крепко, испугавшись, что он своими словами отодвигает ее, почти зачеркивает, выгоняя в неизвестность, к незнакомым и непонятным чужим родственникам:

— Вы мои родные!

— Да ты что, Леночка? Что подумала? — улыбнулся он, обнял в ответ. — Эх, маковка, не то у тебя в голове, ой, не то. Сестра ты нам была, есть и будешь. Самая родная и самая близкая. Но и кровь родную знать надо. Времена тогда лихие были, люди мерли как мухи. Сирот, беспризорников было — дивизии. И каждый бы за родню, пусть самую дальнюю, самую паршивую, руку бы отдал. Ты подумай: мать твоя умерла, а отец? А вот представь — жив. А может братья, сестры есть. Откажешься?

Лена задумалась:

— Нет. Ты прав, корни свои знать надо, но…

— Боишься? — с пониманием посмотрел на нее брат.

— Есть такое, — призналась.

— Однако известие, что мы не единокровные, тебя не испугало.

— Я догадывалась. Я же не слепая и не маленькая, Игорь: вижу, понимаю, складываю.

— Да? — он широко улыбнулся, с хитринкой поглядывая на девушку. — Что еще сложила?

— Неважно, — прикрыла ресницами лукавый блеск глаз. — Болтун — находка для шпиона, потому придержу свои знания при себе, а язык за зубами.

— Мудро, — уже совсем иначе посмотрел на нее мужчина. — А ты и правда стала взрослой. Так держать, — пожал ей руку.

— Можно еще вопрос?

— Валяй.

— Ты нашел кого-нибудь из моих? Ты сказал: отец, братья, сестра.

— Предположение, не больше. Но кое-что намечается. Если все сойдется — я тебе скажу, скрывать не стану. Ты ведь уже большая, — засмеялся, но взгляд карих глаз был серьезен и чуть пытлив.

— Достаточно большая, чтобы понимать — главное не кто тебя родил, а кто воспитал. Я люблю вас и буду любить. И спасибо, что не ушел от ответа, а честно все рассказал.

— Не за что, — загрустил мужчина. — Будет мне нагоняй от Наденьки. Мы с ней говорили, что надо бы тебе знать о твоих корнях, но она считает, что еще рано, травмировать тебя боится.

— Я сильная.

— Не сомневаюсь.

— Я сама скажу ей, что все знаю, и успокою.

Игорь неопределенно пожал плечами.

С того дня прошло больше полугода, почти ничем не примечательного в своих делах и заботах. Надя повздыхала, понаблюдала за Леной и успокоилась. И никто больше не возвращался к теме родства. А в начале сорок первого года Игорь вернулся из очередной командировки и положил на стол перед Леной вырезку из газеты.

— Это твой отец, — сказал тихо. И отошел, сел на диван, чтобы не мешать девушке, но и, не желая оставлять ее одну в такую минуту.

Лена с трепетом, которого не ожидала от себя, развернула листок и увидела фотографию мужчины в белом халате. "Ян Артурович Банга, ведущий хирург Брестской клиники, является примером для своих коллег", — стояла подпись мелким шрифтом под снимком.

Ян. Артурович. Банга.

Отчего-то тогда у нее возник лишь один вопрос:

— Он эстонец?

— Латыш. В клинике всего полгода, поднял ее фактически из руин, специалист самой высокой категории, коммунист, отзывы сослуживцев самые положительные. Тебе есть чем гордиться.

— Он мой отец, — напомнила Лена, намекая, что иных достоинств ему можно и не иметь. И тут же поняла, что сразу приняла мужчину на весьма посредственном снимке. Приняла как отца, как человека. Как факт неоспоримый.

Почему?

Неужели так хотела увидеть, узнать отца? Родного человека, свою кровь?

Но, оказывается, скрывала это даже от себя.

— Не думала, что найдется, — прошептала, сообразив, отчего отталкивала свое желание. И призналась брату. — Я, наверное, не очень хороший человек и отвратительная комсомолка — надо мной довлеют страхи.

— Не бери в голову, — отмахнулся Игорь. — Нормальное состояние для девушки пятнадцати лет.

— Я должна быть сильной и смелой.

— Будешь. Подрасти сначала. Кстати, как на счет проверки на смелость летом?

— Не поняла?

— Лена, я знаю, как вы проверяете свою волю, стойкость и так далее, — улыбнулся мужчина, но взгляд был холодным и немного укоризненным. — Хлопаетесь на асфальт на колени с разбегу, держите уголек на вытянутой ладони. Кто испугался или заревел — трус, и ему не место в комсомоле. Я предлагаю другой вариант проверки — ты поедешь к отцу. Одна, без всяких предварительных звонков, переговоров, встреч. Сама поедешь. Сама его найдешь, сама решишь разговаривать или нет, открываться или оставаться в тени. И ни слова никому не скажешь о нем или о поездке до июня. Это испытание посерьезней.

— Я согласна, — заверила Лена.

И выполнила свое обещание. А Игорь свое.

Как только отзвенел последний звонок с последнего урока и в школьной жизни Елены наступил перерыв до осени, он сам сообщил Надежде, что собирается взять билет для Лены до Бреста. Впервые за все время, что девушка помнит себя, Надя возмутилась на Игоря и категорически воспротивилась его решению. Спасла положение Вильман, прилетев к ним с известием, что тетя Зосима приглашает ее погостить в Брест, да вот беда, мама одну не отпускает. Вот если бы с ней отпустили Скрябину…

Игорь довольно улыбнулся и заверил, что они едут. Билеты он берет на себя.

Наде осталось лишь смириться и помочь девушке собрать вещи.

И вот они в поезде, и вот Надя Вильман прыгает от радости как козочка, а Лена… Ее сердце колотиться в такт вагонным колесам. На душе и страх и радость, и тревога, и восторг, и грусть, и сожаление, и ожидание. Весь сонм чувств, что мучили её пять месяцев, не давали ей спать. И сейчас не отпускают.

— Ты, чего, Лен? — озадачилась Надя. — Переживаешь, да?

— Нет, — поспешила отнекаться та и даже изобразила беспечную улыбку. — Все хорошо. Интересно, кто с нами едет?

— А представь — никого, — округлила глаза подруга. — Целое купе наше! Делай, что хочешь! Чур, я сплю на верхней полке!

— Сегодня. А завтра я.

— Справедливо. Ночь ты, ночь я, идет?


Николай и Александр курили в тамбуре, поглядывая на мелькающие дома и деревья за окном.

— Влетит тебе когда-нибудь за твои шуры-муры. Пропесочат на комсомольском собрании.

— А я светлый облик офицера не пачкаю. Ну, нравятся мне женщины, что ж теперь? — засмеялся Александр.

— Женись.

— Как Валентин? Так я Груни не встретил. Вот как только, так сразу.

— Валька нас не ждет, — протянул Санин, письмо Валькино вспомнив. Больно оно на шифровку было похоже, с подтекстом. Взять хоть: "выдали нам всем ордер в Могилевку". Это как? Неужели медальоны смертников выдали? А это: "Петька из Белостока вернулся, говорит, в Доме офицеров с ребятами из Люфтваффе за жизнь говорили. И выходило, как всегда: у них хорошо, у нас ни черта".

Действительно, чертовщина, какая-то.

— Не-а, — засмеялся Дроздов. — Представляю, как вытянется его лицо, когда мы на КПП нарисуемся! Шаферы!

— Нашел, когда жениться. Как его из летнего лагеря отпустили?

— "Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь", — беззаботно пропел Сашка.

— Как бы за любовь еще кто не нагрянул. Слышал, что Крыжановский говорил? На границе неспокойно.

— Давно, — посерьезнел Александр. — Как немцы Польшу взяли. Воздушное пространство постоянно нарушают. А стрелять нельзя.

— Ну, да, шмальни — им на руку, такая катавасия начнется, мама не горюй.

— У нас пакт.

— А у них?

Мужчины переглянулись и почти синхронно выбросили окурки.

— Ладно, давай хоть на время отпуска обо всех этих делах забудем, — и обнял друга за плечо. — Эх, приедем, оторвемся! Искупаемся, с Валькой посидим, с ребятами потолкуем, выпьем, с Грушиными подружками познакомимся.

— Нет, тебе точно жениться надо, — качнул головой Николай, и с улыбкой подтолкнул друга к дверям в вагон. — Пошли свое место дислокации искать. Номер купе хоть помнишь?

— Двадцать четвертое. Верхнее и нижнее место. Я наверху!

— Не мечтай.

— Точно говорю!

— Завтра.

— Завтра — ты. Я сегодня.

— Знаю я твое «завтра». Оно на всю поездку растянется.

— Ну-у, это как придется, — засмеялся мужчина и чуть не был сбит бегущим от матери постреленком в шортиках на лямке. — Эть! Тихо, стоять! — притормозил его мужчина, мягко перехватив за руку. Подлетевшая мать тут же забрала сына, виновато улыбнувшись офицерам:

— Извините.

— Ничего.

— Пуф! — выдал мальчик, прицелившись из деревянного нагана. Дроздов закатил глаза, изобразив раненного, Санин хмыкнул и толкнул актера дальше по проходу:

— Поездка обещает быть томной.

— Точно. Полный вагон детворы, — разочарованно протянул Дрозд.

В проходе у окна стояла мама с девочкой лет десяти и что-то рассказывала ей. Та сосредоточенно слушала, кивала, и ее жидкие косички «баранки» вздрагивали в такт вагонному перестуку.

В одном купе бабушка качала на колене девочку лет пяти, в другом строгая дама выговаривала мальчику лет двенадцати, что насупленно сидел за столиком и водил пальцем по поверхности, в третьем уже вели бой в солдатики, сидя на нижней полке, близняшки лет семи.

— Дети и жены офицеров. СВ, между прочим.

— Да уж, — вздохнул разочарованно Дрозд. — Может, мы вагон перепутали?

— Мечтай.

— Да-а-а, вот так всегда: хотел попасть в «цветник», а приперся в ясли.

— Переживешь.

— Если будешь развлекать.

— Я развлеку, мало не покажется.

— Позже в вагон-ресторан сходим, может, с кем постарше познакомимся.

— Постарше мальчика с наганом?

— Не хохми, я серьезно. Пять дней ехать — я умру от скуки. О! Двадцать четвертое, — указал на закрытую дверь купе. — Коля, ты как думаешь, кто у нас попутчики?

— Дети, — не задумываясь ответил тот и открыл дверь. На него удивленно уставились синие глаза, и мужчина подумал, что что-то перепутал — поспешно захлопнул дверь. Посмотрел на цифры — двадцать четыре.

— Что? Мама с младенцем, да? — полюбопытствовал друг. Мужчина головой мотнул и, тяжело вздохнув, вновь открыл дверь. Саня тут же заглянул внутрь через его плечо и широко заулыбался:

— Здравствуйте! — отодвинул замершего в проходе друга. — Значит, попутчики, вместе едем? Прекрасно. Разрешите представиться! Лейтенант Дроздов. Александр, можно просто Саша.

— Надежда, — чуть смущенно и в то же время кокетливо поглядывая на офицера, протянула Вильман.

— Какое имя! — восхитился мужчина. — Как путеводная звезда: надежда, вера и любовь… А вас, наверное, зовут Вера? — с улыбкой посмотрел на растерянную Лену.

— Елена.

— Замечательно! — поставил чемодан на верхнюю полку и хлопнулся рядом с девушкой, напротив Нади. Она его явно заинтересовала. — Дорога — проза жизни, но в хорошей компании она превратится в песню. Гарантирую, скучать не будите.

— Да-а? — протянула сладко Надя. — Мы, в общем-то, и не скучали.

— Ну, это сейчас. Разрешите полюбопытствовать, куда следуете?

— В Брест, к родственникам.

— Отдыхать?

— Да.

Николай, что все это время стоял изваянием на входе в купе, наконец, очнулся и шагнул внутрь. Кинул свой баул к чемодану друга и сел в углу, поглядывая в коридор, в окно. Он усиленно делал вид, что ему нет дела до болтовни Дрозда, до попутчиц.

— А как зовут вашего друга? — осмелела Надя. — По-моему он не очень рад нашему обществу.

— Что вы, Наденька, рад, поверьте. Просто он молчун по жизни. И это правильно, верно, девочки?

— Ну-уу, — протянула Вильман. Скрябина искоса глянула на Санина, встретилась с его взглядом. Странным взглядом — вроде хмурым и недовольным, а вроде растерянным и заинтересованным.

"Кто его поймет, как смотрит и чего?" — подумала, и, не заметив, принялась теребить косу. В груди волнительно, а отчего?

Николай сильней нахмурился, чувствуя, что сердце нездорово реагирует на девушку:

— Николай, — бросил, отводя взгляд в сторону. Рука потянулась к нагрудному карману за пачкой «Казбека».

— Елена, — почти прошептала смутившаяся девушка.

— Надежда, — смело протянула ему руку для приветствия Вильман. Мужчина искоса глянул на нее, пожал нехотя.

— Вот и познакомились, — заулыбался Дроздов. — Как насчет чая?

— Было бы неплохо. У нас пирожки есть.

— О! Уважаю. Тогда с нас чай на всех, а с вас пирожки.

— Идет!

— Все, условились. Как только подальше отъедем, мы с Николаем сходим. Сейчас еще рано. Так значит, вы тоже в Брест?

— Да. Вы тоже?

— Точно. До конечного пункта вместе будем.

— К родственникам едете?

— К другу. Женится, а мы вроде как, шаферы.

— Ого! Поздравьте от нас.

— Обязательно.

Александр шалил, безбожно флиртуя с глупышкой, а Николай мял папироску в руках и пялился на Лену, понимая, что слишком наглеет, и все же был не в силах отвести от нее взгляд.

Тепло было в груди от вида девушки, застенчивого румянца на ее щеках, по-детски припухших губ, наивности, сквозящей в глазах. Нежная, юная, чистая.

Напрасно он одергивал себя: очнись, оглобля, девчонка совсем!

Плевать сердцу и глазам плевать. Потянулся всем существом, как деревце к солнцу, и хоть закори себя. Вот ведь пристало, отмерялось судьбой вмиг, ни за что ни про что пропасть в синеглазке, ухнуть, как в омут, в несмышленку.

Лена осторожно, робея и смущаясь, косилась на Николая и с трудом делала вид, что интересуется больше разговором Надежды и Александра. И даже завидовала бойкости подруги, что с непосредственностью умудренной жизнью женщины кокетничала с симпатичным офицером. И осуждала одновременно: как же она может так нескромно вести себя. А взгляд отмечал совсем другое — теплый оттенок глаз Николая, широкие плечи, пальцы, что мнут папироску. Что ей в них, что они ей? А сил нет, как нравится поглядывать.

Взять — ничего в нем такого, а все же что-то есть — волнующее, притягательное. То ли жест этот простой, то ли взмах ресниц, то ли взгляд вроде серьезный и все же добрый, лучистый, профиль волевой, осанка военного.

Вело от него, веяло сильным, притягательным. Но куда понять девчонке, что же это такое загадочное влечет ее в мужчине. Вот и сидела дурочкой, лишь мысленно отвечая на вопросы Николая, так же бойко и остроумно, как Надежда отвечала Александру, и в воображении принимала разговор с обоими мужчинами на равных, говорила умно и рассудительно. На деле же рта не открыла, боялась глупой, косноязычной показаться. И все за прямой осанкой следила да прятала под серьезность смущение. Косу на десять раз сплела и расплела.

— Ладно, мы пойдем, покурим да чай спросим, — хлопнул по колену Александр. — Не скучайте и готовьте пироги.

— Обязательно, — заверила Надя.

Саша встал и бесцеремонно вытолкал друга из купе. Тот оглянулся, встретился с чуть испуганным и растерянным взглядом Лены и поспешно прикрыл дверь за собой.

— Лен, ты чего сидишь, как кол проглотила?! — зашипела на нее тут же Надя. — Сказала бы что-нибудь, а то как немая! Посмотришь, дура дурой.

— Сама такая! — огрызнулась та и косу за спину откинула. — Тебе лишь бы языком молоть. Думаешь, все такие?


— Эк пофартило! Чуял — с детским садом придется ехать, так и случилось, — засмеялся Дрозд, прикуривая папироску. Николай кивнул, не слыша его. Он смотрел в окно на летящие за ним облака и деревья, а видел Лену, что теребит косу и рдеет румянцем.

— Сколько им, как думаешь? — спросил тихо.

— Да по пятнадцать, максимум. Ну и что? Хорошо не по пять. Надежда веселая, не соскучимся. А вторая угрюмая какая-то. Как ее зовут-то, запомнил? А то я как-то мимо ушей пропустил, неудобно получится, если обратиться придется.

— Она не угрюмая. Лена ее зовут, — сказал с теплом в голосе, что не заметил бы лишь глухой. Саша внимательно посмотрел на друга и присвистнул:

— Не запал ли ты на нее, старичок? — озабоченно нахмурился. — Не дури. Малолетка.

— Дурак ты, — недобро глянул на него Коля. — К чему и о чем говоришь?

— Так, на всякий случай. Четыре дня и школьницы налево, мы направо. А через две недели ать-два: здравствуй казарма.

Мужчина согласно кивнул, не взглянув на друга.

— Помни.

— Я?

— Не я же. Ты девчонке мозг пудришь от скуки, а она по наивности своей всерьез ведь думает — приглянулась.

— Советуешь как ты, бирюком сидеть, как пень с глазами? Я застрелюсь за четыре дня такого праздника!

— А с ними не застрелишься?

— И с ними застрелюсь, — согласился Дрозд. — В вагон-ресторан сходить, что ли, познакомиться с кем-нибудь.

— Нет, тебе точно надают по шеям за амурные похождения, из армии и кандидатов в партию выкинут как идейно ненадежный элемент.

— Я вообще-то не про знакомство с девушками, "пророк", — скривился Саша, окурок откинул. — Но даже если и да, что с того? Что ты как замполит: бу-бу-бу? Лето, брат, отпуск! Две недели вольной жизни всего-то! И настроение, поверь, весь мир бы обнял! Что ж в этом плохого?

Николай улыбнулся, тоже откинул за окошко окурок:

— Ничего. Сильно только не шали.

— Чуть-чуть, — подмигнул, и Санин рассмеялся:

— Ты не Дрозд, ты стрекоза. Лето красное поешь.

— Нехороший намек. Слышу нотки Крыжановского.

— Вот его не надо в светлую песню отпуска приплетать.

— Идет. Пошли за чаем, заодно познакомимся с проводницей. Я краем глянул — ой. Без артподготовки не взять.

Санин лишь головой качнул: неисправим. Дорвался Саня до свободы и одурел от нее.

— Чувствую, придется мне за тобой приглядывать, чтобы в историю не вляпался.

— Никаких историй, старичок, — клятвенно заверил тот, но, судя по лукавому блеску глаз, историй предстояло пережить немало. Четырнадцать — по количеству дней отпуска. На меньшее Дрозд был не согласен.


День промелькнул, как миг. По широте душевной Александр перезнакомился со всем вагоном и плавно перетек в соседний, к комсомольцам, которые следовали с агитвыступлением в Минск. Уже ночью Николай еле утащил его в свое купе.

— Ничего вы за чаем ушли, — проворчала Надежда, свесившись с верхней полки. Саша начал извиняться, шутить. Полез наверх, на свое место. А Николай сел и опять как примороженный смотрел на Лену. Девушка в полумраке помещения показалась ему вовсе ирреально красивой, неземной.

— Нагулялись? Командиры, тоже мне.

— А что такое? — свесился с верхней полки Саша.

— Ничего. Только командиры Красной армии не ведут себя, как загулявшие гусары!

— Какие гусары? — ничего не понял мужчина.

— Потревожили вас? Извините, — влез Николай. Лена ожгла его взглядом:

— Не только нас. Протопали по вагону как по плацу, а он детей полон. Не стыдно? Два часа ночи! Всех перебудили, совести нет! Защитники! Пример для подражания! На вас смотреть стыдно, позор для нашей армии!

Надя притихла, испугавшись неожиданной резкости подруги, и поспешила закрыть глаза, притворится спящей.

— Девочка, ты белены не объелась? — озадачился Дрозд. — К чему зудишь как пчела? Кусаешь? Разбудили — извини. А в остальном не права.

Николай посмотрел на друга, чуть поморщившись: не лезь.

— Спать давай. Еще раз приносим свои извинения, девушки. И спокойной ночи.

Лена повернулась к нему спиной и накрылась одеялом с головой: обида ее крутила, а с чего и на что — понять не могла. И стыдно было, что напала, как дурочка, и тоже — с чего? Какое ей дело, где веселились попутчики?

— А с чаем — загладим. Завтра с утра, — заверил Саша.

— Не нужен нам ваш чай! Сами в состоянии, с руками, ногами, головой! — выдала Скрябина. Дроздов с долей удивления посмотрел на Санина:

— Пчела, — бросил и лег на свое место. Тишина повисла, только стук колес ее и нарушал.

Лена зажмурилась от стыда и обиды: нет, ну кто ее за язык тянул? Что обозлилась?

— Вы чем-то расстроены? — услышала тихое в спину. Девушка помолчала и нехотя повернулась к Николаю:

— Извините, — прошептала.

— Не за что. Вы правы, пошумели мы.

Девушка внимательно посмотрела на него и вздохнула.

— Нет, это я не права. Напала на вас, правда как пчела пыльцы дурмана объевшись.

Николай улыбнулся на странное сравнение:

— Бывает… Мы понятия не имели, что так поздно. Засиделись с ребятами и политеха. Они в Минск с агитками едут. Будут ездить по колхозам, выступать, помогать колхозникам. Интересные товарищи.

— Правильное дело. А мы шефствуем над детским домом. Когда вернемся, поедем пионервожатыми в лагерь.

— Тоже хорошо, — заверил Николай, не чувствуя что продолжает улыбаться. Ему было все равно, что говорит девушка — он слушал ее голос и слышал интонации скрытых эмоций: сожаление, что не может, как студенты поехать в колхоз, желание быть полезной, неуверенность в себе, наивное стремление чем-то выделиться и вину, за то что посмела лезть не в свое дело и пенять взрослым мужчинам. Все это было настолько открыто, ясно, что вызывало лишь одно желание — погладить ее по голове, успокаивая и уверяя — у тебя все впереди, ты уже не бесполезна, раз в состоянии постоять за себя и других. И не виновата, совсем ни в чем не виновата.

— Мало. Хочется так много сделать, успеть. А нам еще два года учиться. Но хорошо учиться это тоже очень важно, правда?

— Правда.

— Я стараюсь, но все равно два предмета никак не даются. Физика такая трудная. Нет, скорей всего я глупая, никак ее понять не могу. А надо. Летчицей хочу стать. Я в ДОСААФ записалась, три прыжка уже сделала. Страшно было, даже дух захватывало. Вы прыгали?

— Тридцать девять прыжков.

— Ого! Страшно было?

— Первый раз — да. Но страх приручается и покоряется.

— Да. Ему нельзя давать волю, — и вздохнула. — А я трусишка. Противно осознавать, но это факт. Жуткое, отрицательное качество.

— Преувеличиваешь.

— Нет. Знаете, Николай, я даже ехать одна с подругой боялась. И сейчас боюсь. Сты-ыдно.

— Чего же боишься? — не заметив, как перешел на «ты», спросил мужчина.

— Смеяться будЕте.

— Не буду.

— Того, что будет, страшусь. Встречи. Я еду к человеку, которого никогда в жизни не видела. А он мой отец. А если я ему не нужна? А если он вообще не знает обо мне и знать не хочет? А если это ошибка, и он мне не отец? Хочу его увидеть, поговорить и боюсь. Что я ему скажу? Как это все произойдет?

И что ее потянуло на признание? Почему захотелось поделиться своими переживаниями? Может ночь, темнота располагала, может сил больше не было держать в себе, а может… нет.

Николай посерьезнел: ничего себе тайна прячется в душе девочки.

— Все будет хорошо. Если отец — признает и будет рад, поверь.

— Думаете?

— Уверен. Не стоит бояться — радоваться нужно — родной человек нашелся.

— Радуюсь… Но все равно тревожно.

— Пройдет. Встретитесь и поймешь — зря волновалась. Ты сама ехать к нему решилась или родные подсказали?

— Брат. Правда, он мне не родной, но роднее любого родного. Путано, да?

— Нет.

— Мой брат удивительный человек, кристально честный, а сестра — кремень. Характер твердый, справедливая. Она жена брата, вернее они муж и жена, но меня воспитали как сестру. И, оказывается, все это время искали моих родных. И от меня не посчитали нужным скрывать, что я имею другие корни. Представляете, сколько в них благородства! Мне так хочется быть похожими на них, не огорчать, не позорить, — вздохнула.

Девушка гордилась своими приемными родителями и не скрывала этого. Она вообще ничего не скрывала. Ее откровенность и доверчивость вызывала у Николая трепетную нежность и страх спугнуть разговорившуюся вдруг девочку неосторожным словом или взглядом. Казалось бы — детский лепет, отмахнись, но он не мог. Что-то незримо все крепче связывало его с ней, еще неосознанно, но все четче и сильней.

Ее переживания, в чем-то наивные, в чем-то глупые, в чем-то действительно стоящие внимания, воспринимались им всерьез, и так, будто свои.

Странное состояние, непривычное, непонятное для него.

Чем же она задела? Что в ней?

— Я уверен, твои близкие гордятся тобой.

Девушка помолчала и призналась горячим, щемящим в своей невинно-наивной тоске шепотом:

— Вы когда-нибудь совершали отвратительный поступок? Нет, вы — нет, — вздохнула. — А я да. То, что я сделала, ужасно. Прошло много лет, а мне до сих пор стыдно, и я не знаю, как исправить, как изменить. Не могу забыть.

— Что же такого ужасного ты совершила?

Он был уверен — ничего плохого, какая-нибудь мелочь, возведенная в ранг беды. И был сражен услышанным, тем надрывом в голосе, с которым она выдала совершенно неожиданное:

— Когда я была маленькой, соседка оставила свою дочку у нас, чтобы Надя присмотрела. Она два персика дала, дочери и мне. Один подбитый, другой целый и спелый. Он ее девочке… Ей всего два годика было, а мне восемь… Я сподличала, съела целый. Я знала, что поступаю дурно, понимала… и сделала. Мне слова не сказали, но… лучше бы убили.

Девушка всхлипнула, и Николай испугался, что она заплачет — сел, вглядываясь в ее очертания в темноте. Лена не плакала, уткнулась в подушку, пряча лицо от стыда.

И в этот миг он понял, что ему все равно, сколько ей лет, все равно, сколько ему. Не забыть ему ее, встречи, что словно сама судьба устроила, этой ночи и признания, над которым бы посмеяться с высоты своих лет, опыта, что все больше в грязь окунает и ничему уже удивляться не дает, а верить заставляет с трудом.

Иллюзий он давно лишился, еще в тридцать седьмом, который его семью чудом обошел, но близких знакомых вымел начисто. На мать его тогда соседка донос написала и взяли ту ночью. Николай не знал, что делать и что думать. А на руках сестренка десятилетняя, больная. Ревела сутки, не успокаиваясь, потом слегла и не вставала неделю. Он думал — умрет, извелся за нее и за мать. А потом услышал, как соседка по коммуналке другой рассказывает, что и как сделала, да почему. «Хороший» у нее аргумент был — комнату Саниных занять хотела.

Он недолго думал — ночь. А утром пошел и такую историю в НКВД рассказал про ту соседку, что через день мать домой вернулась, а доносчицу в ту же ночь взяли. Никому он о том не рассказывал, как и о том, какие бумаги подписал. И грехом не считал — мать вернулась, сестренка выжила, квартира отдельная теперь у них. Какой ценой — его дело, ему рассчитываться. Да, сотрудничает, да, пишет, но не сдает и не предает своих, а таких как та соседка только так и давить надо. Хоть так. Прав, не прав — правда у каждого своя, хоть и кричат — одна на всех. Он свою выбрал, с ней и шагает. Молча, без всяких угрызений.

А эта девочка съеденный персик в грех возвела…

— Ты москвичка?

Лена удивленно посмотрела на него:

— Да.

— Где живешь?

— На тверской.

— Серьезно? В каком доме?

— В двенадцатом, а что?

— Да ты что? Случайно не в двадцать четвертой квартире?

— Нет, в тридцать четвертой. А что?

Ничего. Теперь я знаю твой адрес, — улыбнулся про себя.

— У меня друг на тверской живет. А я сам с набережной двенадцать, двенадцать. Запомнить просто.

— Зачем мне?

— Так, — пожал плечами. — Придется — буду рад.

— Вы в Москве служите?

— Нет.

И молчок. Лена не стала переспрашивать, понимая что ответа не получит — военная тайна. Правильно.

Николай лег и сказал:

— У меня мама и сестра. Отец в гражданскую погиб. Никого больше из родни.

Девушка задумалась: вроде ничего не сказал, а вроде — все.

И прав. И в точку.

— У тебя есть брат и сестра. У тебя есть отец. Спи и не о чем не тревожься.

Пара слов, а на душе тепло стало и спокойно.

Лена вздохнув, обняла подушку и прошептала:

— Спасибо.

Николай лишь улыбнулся.


Глава 3


Дни как сады и поля за окнами пролетали, часы как города и поселки отщелкивали. Позади остался Смоленск, Могилев, Слуцк, Брест был все ближе. Если бы не лейтенанты, особенно Николай, с которым Лена с той ночи сблизилась и подружилась, она бы извелась от волнения от предстоящей встречи с отцом. Но думать ей об этом не давали, отвлекали, развлекали. Да и забота другая появилась — Надя. Не на шутку та в Дроздова влюбилась. Смотрела так, что Лене казалось, гимнастерка его вспыхнет, и вела себя отвратительно — то хохотала как ненормальная, то глупости городила такие, что Скрябина была готова сквозь землю от стыда провалиться.

Попытка приструнить ее, пока лейтенанты курили в тамбуре, привела к серьезной ссоре, первой за много лет дружбы.

— Ты ханжа, Скрябина! — заявила Вильман. — Правильно Александр Сергеевич тебя пчелой назвал: нудишь, жужжишь, все укусить норовишь! И настроение полосатое — то смеешься вместе с нами, то вдруг выговариваешь: то не так и это не этак! А какое твое дело? Что ты мне в душу лезешь? Да, мне нравиться лейтенант Дроздов. Он красивый, умный, идейный, он правильный. Эталон красного командира. Это плохо?

— Надя, плохо то, что ты ведешь себя как дура!

— С твоей точки зрения! Мы с ним прекрасно ладим и понимаем друг друга, а что ты там в этом увидела — только тебя с плохой стороны характеризует, а не нас. Между нами крепкая дружба, а не какие-то гадости и глупости! Вот что выдумала — такая ты сама! И оставь меня в покое!

— Надя, ты потом пожалеешь!…

— Я уже жалею, что взяла тебя с собой! Терпеть твое зудение три недели! Я действительно была дурой, что согласилась ехать с тобой! Знала бы, что ты такая, взяла бы Октябрину! Она хоть как ты комсорга из себя не изображает и в личную жизнь не вмешивается! И не лицемерит, как ты!

— Я?!

— Да! Сама глазки лейтенанту Санину строит, а мне за Сашу выговаривает!

— Ничего никому я не строю!

— Да, да, да! А то я ослепла! Да ты ему уже серенады поешь! "Ой, Николай, ой, ой, ой, товарищ лейтенант"! — скривилась, изображая томную кокотку, и рявкнула, видя как вспыхнули щеки подруги, глаза обидой наполнились. — Что надулась? Правда глаза колет?

— Дура ты, Вильман, — разозлилась девушка.

— Лучше быть дурой, чем ханжой и лицемеркой, как ты!

— Даже так?

— Да! Так! И вообще, как только приедем — катись к своему папаше! Все!

Лене стало обидно до слез. Хотелось высказаться, но слов достойных не нашлось, и она выскочила в коридор, бухнув дверью в купе.

Встала у окна, не зная куда деться. В голове сумбур: "так и сделаю! У отца поживу!… Завтра уже Брест… Приедем, куда мне идти?… Никакая я не лицемерка, сама Надька такая! Уйду, пусть ей стыдно будет! Пусть помучается, подумает над своим поведением! Слова ей больше не скажу!… А больница ночью работает? Я ведь ничего кроме номера его больницы не знаю. Где его искать буду в незнакомом городке?… На вокзале переночую, а утром найду! Нет безвыходных ситуаций! Я справлюсь, пусть Надька катится к своей тетке. А я что-нибудь придумаю, плакать не стану. Еще чего! Реветь, слабость проявлять! Не дождется!"

— Что-то случилось? — спросил Николай, заметив ее у окна понурую и скисшую.

— Ничего, — встрепенулась. Александр влезть хотел, но встретился с взглядом друга и ушел в купе. Лена искоса глянула на него и губы поджала, обратившись к мужчине:

— Зачем он это делает?

— Что?

— Вокруг Нади вьется. Ведь ничего не будет.

— Ничего и нет. Что-то случилось?

— Да, — решилась девушка. — Ваш друг уделяет слишком много внимания моей подруге, она принимает его ухаживания всерьез и не понимает, что завтра все закончиться, продолжения не будет. Александр же это понимает и все равно продолжает ухлестывать. Это называется совращением!

— Это называется вежливостью, приветливостью, — улыбнулся Николай. — Ты слишком категорично судишь.

— Неправда!

— Лена, я не стану тебя переубеждать. Придет время, и ты сама поймешь, что ничего плохого в том, что четверо, оказавшиеся в одном купе, провели четыре дня в приятной, дружеской обстановке, нет. Такое случается сплошь и рядом и ничего отвратительного в этом нет. А кто и что придумывает на почве обычного дружелюбия, дело того, кто придумывает.

— Надя придумала, и в этом вина вашего друга.

— Нет ничьей вины. Возраст у вас такой, располагающий к фантазиям.

— Как бы ей это объяснить.

— Придет время, сама поймет. Или ваша ссора имеет большие последствия, чем разбор морального облика?

— Откуда вы знаете? — удивилась девушка.

Ну, как не улыбнуться на подобную наивность?

— Мне двадцать пять лет.

— И что? Хотите сказать, что вы умнее, опытнее и имеете права морочить голову таким глупышкам как Надежда?

Как она разозлилась, как вспыхнули щеки и засверкали глаза. Ещё немного, и ринется в бой за свою подругу.

Девочка, совсем еще девочка.

— Лена, никто не морочит голову твоей подруге, кроме нее самой. Ты это понимаешь. Но не понимаешь, что с этим делать. А может и не надо?

— Она комсомолка, а ведет себя как мещанка, разнеженная томная кокотка, — сникла девушка.

— Ну, вот и выяснили, что причина в ней, а не в моем друге.

— Нет, ваш друг тоже виноват.

— Допустим. Но тогда и я виноват, — сказал тихо, странно поглядывая на Лену. Девушка смутилась, заволновалась. Ей показалось, что что-то особенное скрыто под его словами. Возможно признание, которое она бы хотела услышать, которое она ждала, хоть и гнала от себя эту мысль. И ужаснулась — неужели Надя права и Лена ничем не лучше ее?

— А вы… при чем?…

— Мы отвечаем за своих товарищей: ты за подругу, я за друга, они за нас. И если кто-то ведет себя неправильно, ответственность за их дела ложиться и на нас.

Лена сжала поручень, чувствуя разочарование. Не то она хотела услышать, ой, не то.

Дура!

Ну и какое моральное право она имела выговаривать Наде? Сама точно такая же! Ведет себя отвратительно, вместо того чтобы думать о серьезных вещах, желает понравиться. И это будущая летчица!

— Если хочешь, я поговорю с Александром, и он больше слова Надежде не скажет.

— Глупо.

— Конечно. Видишь, ты сама это понимаешь.

— Хотите сказать, что то, что происходит, рядовая ситуация, и проблема целиком в Наде?

— Проблемы вообще нет. Есть желание ее получить, чтобы было с чем бороться, что преодолевать, — мягко улыбнулся Николай. — Вы закаляете свой характер. И мы это проходили. Возможно, в чем-то ты права: я и Александр слишком много внимания уделяем вам. Но с другой стороны, чтобы сделала ты, окажись в пути с людьми, много младше тебя. Не взяла бы над ними шефство? Не пыталась скрасить путь, помочь, уберечь от возможных проблем или тревог. Ты сама сказала, что первый раз вы едете одни, без родителей так далеко. Мне лично понятны ваши страхи, но так же я знаю о том, что творится вокруг. Обстановка достаточно напряженная, политически нестабильная. Наш долг быть во всеоружии и это касается не только врагов, которых мы должны изобличать, но и простых советских граждан, которых мы должны защищать. Это долг любого гражданина Советского Союза. Другое дело, что одни могут постоять за себя, своих товарищей и свою страну, потому что уже достаточно крепки, а другие нет.

— Хотите сказать, что мы не можем постоять за свою страну? Придется, и встанем рядом, все как один, плечом к плечу!

Лучше б не приходилось, — глянул на нее мужчина и отвернулся.

— Конечно. Не сомневаюсь…

Ой, как сомневаюсь…

— Но один видит и знает, кто враг, а кто друг, а другой еще слишком мал, чтобы различать одного и другого.

Лена задумалась и похолодела от мысли:

— Вы друг или знакомый Игоря. Он специально послал вас, присмотреть за нами. Но он же обещал, что мы сами, что он не будет вмешиваться, что это проверка на нашу прочность, самостоятельность!

— Я не знаю Игоря, — нахмурился мужчина: что она раскипятилась? И что за брат у Лены, способный устроить соседями в СВ своих людей? Ого! — Служит?

— Служит, — притихла девушка.

— НКВД?

— Обычный связист.

— Угу, — рука потянулась за пачкой папирос в нагрудный карман. "А ты вляпался, Коля, ой, вляпался". Ему тут же вспомнилось, как им выдали отпускное предписание и билеты. На руки. — Как у него фамилия?

— А что? — насторожилась девушка.

— Возможно, знакомы.

— Скрябин.

Лицо Николая стало замкнутым, отрешенным, взгляд строго в окно:

— Полковник?

— Капитан.

— А отчество?

— Как у меня, Владимирович, а что?

Санин кивнул. Слышал он об этом «капитане», Скрябине Игоре Владимировиче. Неприметная личность, мало кому знакомая…

А ему довелось полгода назад, как отличнику военной и политической подготовки, перспективному офицеру, с этим человеком познакомится…


В полит части никого не было, только куратор Звягин, волчара тот еще и незнакомец, строгий, подтянутый, взгляд острый. Не смотрит — скважину бурит.

— Курсант Санин?

— Так точно. Явился по вашему приказанию!

— Садитесь, курсант, — кивнул на стул незнакомец, а сам на край стола присел:

— У вас хорошие показатели.

— Стараюсь, товарищ капитан.

— Хорошо. Сибиряк?

— Отец.

— Дядя в Забайкалье живет?

— Жил. Умер в начале тридцатого. Замерз в тайге.

— Но места вам знакомы.

— Так точно.

— Как на счет службы в Забайкальском военном округе?

— Как скажите.

Мужчина прошелся по кабинету:

— Говорят, у вас неплохие способности к языкам.

— Не могу сказать. Но если надо — выучу.

— Надо, курсант Санин. Японский. Начинайте с сегодняшнего дня. Надеюсь, объяснять, что наш разговор?…

— Не надо.

— Хорошо, — кивнул. — Через полгода вы должны добиться значительных успехов. Получите распределение в Забайкальский военный округ. Готовьтесь. Свободны.

Николай молча вышел.

Полгода он зубрил этот японский, а он хоть тресни, не шел. В мае только смог более-менее связно пару фраз сказать и перевести.

— Не могу, товарищ капитан, — признался Звягину.

— Не дури, можешь! — хлопнул тот по столу ладонью. — Ты пойми, чудак ты, человек, куда тебя нацеливают, какие люди в тебе, дурынде, заинтересованы. Ты того капитана видел, сказать, кто он? — прошипел, к лицу курсанта склоняясь. — РУ. Разведка.

"Ну это я как раз понял" — кивнул Николай.

— Сам Скрябин. У него особое, закрытое для чужих ведомство.

"Такое бывает?" — глянул на капитана.

— Ты рожи мне не корчи, я знаю, что говорю. И если говорю, значит так и есть. Тебе честь доверили на восточных рубежах нашей Родины послужить, с тайной миссией, понимаешь! Игорь Владимирович на него надежды возложил! А он "не могу"!

— И кто такой Игорь Владимирович? — осмелел Николай.

— Брат самого, — склонился низко над ним Звягин и ткнул пальцем в сторону потолка. — Вячеслава Михайловича! Молотова!

— Пы-ф! — сдулся Санин, затылок потер: ничего себе!

— Вот то-то! Учи, сказал! — бухнул по столу ладонью и махнул ею в сторону двери. — Давай. Через месяц чтобы как самурай болтал. Вперед!

Через месяц Санин болтал, но как — вопрос.

Однако Звягин оценил положительно…


Теперь понятно, почему девочки одни едут, в СВ. И с отцом Лены заранее понятно, и как его нашли — тоже. И как им с Саней повезло с отпуском и билетами. И почему именно в Брест их, к Вальке нацелили. Тот политрук…

Влип.

Адрес девушки узнавал… Дурак! Ему так узнают, мало не покажется.

Мать вашу!

Но Лена не станет устраивать ему проверки. Мала слишком, неопытна и бесхитростна. На лице все чувства и эмоции отпечатываются. И откровенна да доверчива.

Нет, не куратор.

Тогда случайность? Стечение обстоятельств?

Скорее не ее — его к ней приставили, на всякий случай. Заодно проверить на смекалку решили. Его. Или?… Кто же их знает, чего они там придумают, чего хотят?

— Брат тебя провожал?

— Нет. Вторую неделю с работы не выходит, дела.

— Бывает.

"Что за дела? Много ума нужно чтобы сложить обстановку на границе и сверхурочные «капитана». Скорее всего, его вообще не было в Москве. Возможно, в Бресте уже и не провожал — встретит. Заодно на меня глянет, посмотрит на реакцию".

Николай вытащил папироску, размял ее в пальцах.

"Скорей всего дела на границе еще хреновее, чем нам говорят".

— Вы расстроились? Обиделись? Я слишком резка, да? — озаботилась его хмурым видом Лена. — Напала на вас опять не по делу.

Николай внимательно посмотрел на нее и взгляд невольно потеплел: девочка. Ничего она не прячет за спиной. Вся как на ладони.

— Нормально. Было бы странно, если бы ты не переживала за подругу.

— Я про Игоря. Подумала, он вас к нам в купе поселил специально, попросил присматривать. Вот и разозлилась. Это ведь означает, что он мне не доверяет, считает маленькой, безответственной.

— Он может поселить?

— Попросить. У него много знакомых, он веселый, общительный. Он замечательный. Для меня он эталон офицера и мужчины, советского человека… Вы похожи на него.

Николай крякнул от сомнительного комплимента и вздохнул, выдав лояльное:

— Я тоже присматриваю за сестрой. Это нормально.

— Она маленькая?

— Твоего возраста.

— Я родилась в двадцать пятом.

— Она в двадцать шестом.

— Постойте, а как же… вы же сказали, ваш отец погиб в Гражданскую?

— Она дочь его брата, моего родного дяди. Мать при родах умерла, отец в тайге замерз. Мать ее к себе забрала малышкой совсем, ходить и то не умела.

— Значит вы к ней тоже как к родной, — заулыбалась Лена.

— Как иначе. Разобраться, мы все одна семья. Люди ведь, не звери.

Девушка закивала, а Николай улыбнулся, любуясь девушкой. Какая же она все-таки… настоящая, живая, что ли… Смотришь в глаза и слов не надо. Все понятно, и она все понимает.

— Пойдем к ребятам?

— Вы же покурить хотели, — кивнула на смятую в руке Николая папироску.

— Ну… если ты не против, — улыбнулся.

— Не против. А хотите, с вами постою?

— Будешь дым глотать?

— Я привычная, Игорь много курит.

— Тогда пошли, — согласился.

Они ушли в тамбур и пропали там, найдя массу тем для разговоров.

Вагон бросало на стыках и давало возможность Николаю, придерживать девушку от падений, ушибов. И мысли вернуться в купе не возникало. Хотелось стоять бесконечно и говорить о любых пустяках, для мгновения простого тепла, бесхитростного общения, близости доверчивой девчонки.

Какой она будет, когда вырастит? Останется такой же чистой и нежной или огрубеет, осатанеет от грязи, что вольно невольно придется ей пройти. Замкнется ли, потеряет свою наивность и веру в лучшее или сохранит ее? Сломается или сама будет ломать?

— Товарищи, вам пейзаж тамбура не надоел? — улыбнулся им ввалившийся Саша. — Я думал, вы от поезда отстали. Вышли на полустанке и провалились.

Подкурил папиросу.

— Заболтались, — смутилась Лена, будто застали ее за чем-то нехорошим. А подумать — ну и что, что она стоит с лейтенантом, разговаривает с ним. Ничего же в этом такого нет, ничего…

— Так и понял, — засмеялся Дроздов, хитро глянув на друга.

Не понравился Лене его взгляд, занозистым показался.

— Я пойду.

— Ага. Надя уже искать тебя собралась. Успокой подругу.

— Правда?

— Правда.

Лена обрадовалась, приняв переживание подруги за окончание ссоры и, поспешила к ней в купе. Николай проводил ее тоскливым взглядом и достал папиросу.

— Попал, — прищурился Саня на него.

"Пропал", — признался себе, а другу бросил:

— Нет.

— Значит мираж у меня перед глазами.

— Значит.

— Угу. Кто-то меня пилил — не шали, — засмеялся, понимающе покосившись на мужчину. — Если честно, то девочка правильная, хорошенькая, внимания стоит. Один минус — соплива.

"Я бы еще один добавил — брата ее".

— Жирный прочерк, Саня.

— А жаль, да? — опять покосился на Николая. — Адресок возьми, всякое бывает. Кто знает, может для тебя эта березка и подрастает. Пару лет и ясно станет.

— К чему эти пару лет. Сейчас все ясно, — не сдержал вздоха. — Завтра конечная. Им налево, нам направо.

— А сколько грусти в голосе? Ой, Коля! Неужели всерьез втрескался в комсомолочку?

— Заканчивай хохмить. Тема закрыта, — отрезал задетый мужчина. Не понравился ему ни тон друга, ни взгляд, ни слова. И думать над ними не хотелось.

— Я серьезно. Вьешься вокруг нее как вьюн. Между прочим, она не против. Все глаза об тебя промозолила. Но да дело твое, — заметив предостерегающий взгляд друга, поспешил уйти в сторону мужчина. — Может, в вагон-ресторан сходим?

— Поздно уже. Закрыто.

Дроздов глянул на наручные часы и поморщился:

— Да уж. А спать совсем не хочется. Тогда предлагаю партию в шахматы. Соседка из двадцать пятого еще не спит, у нее шахматы есть, я видел. Попросим?

— Почему нет. Только где играть будем? Девочкам свет помешает.

— Не думаю. Они пока спать не собираются.

— Ладно.

Мужчины выкинули окурки пошли в вагон.


Глава 4


Последнюю ночь не хотелось тратить на сон, и девушки решили сидеть до упора, до самого утра, до самой конечной, протянуть общение с лейтенантами, которых возможно, завтра уже не увидят. Расстанутся на перроне и разойдутся. Память только и останется.

Надя с тоской поглядывала на Александра и надсадно выдавливала смех над его шуточками. Лена и Николай переглядывались молча. Она ждала и надеялась, что он сделает шаг навстречу, что-нибудь скажет, даря надежду.

Он уверял себя, что ничего у них не может быть, не будет. И эта встреча, пять дней в одном купе забудутся.

Да и было разве что, есть? Понравились, сблизились, подружились? Что с того?

Десять лет разницы. Десять!

Не поставит он точку сам — ее брат поставит. Уже сегодня. Или она — завтра, забыв, вычеркнув то, что могло быть, но не случилось, не сбылось. Да и не могло.

— Мат, — заявил, в пятый раз обыграв друга. — Пора спать.

— Ну, ты хитрый, победителем решил заснуть. Не получиться. Меня же кошмары замучают, если отыграться не дашь, — начал заново расставлять фигуры Александр. Он тянул время специально, наблюдал за Колей и ждал, что он сделает, скажет. Как проявит себя.

Тот хорошо держался, будто вовсе никакого интереса нет.

А ведь неправда — есть. Видно это было, ясно, правильно просчитано. Зацепила Колю девчонка, как бы он ни отнекивался.

Дроздову любопытно было: что дальше с той и другой стороны последует? Что Игорь Владимирович задумал и как Николай поступит?

Интересная схема: ему дают задание утянуть друга в Брест, под предлогом свадьбы их общего друга, который тут же присылает письмо с хорошим поводом прокатиться к нему. Отпуск, как по заказу и билеты в руки. Причем после выпуска отправляют на курсы, где полтора месяца новоиспеченные лейтенанты изучают, что и без того на зубок знают.

А потом личный инструктаж от Скрябина. Личный.

Саня еще думал тогда — к чему, почему. А «ларчик» просто открывался — сестра Игоря Владимировича, которая, как оказалось, едет в Брест к своему отцу, найденному почти так же, как курсы спецподготовки, а затем отпуск на двух новоиспеченных лейтенантов свалился.

Ну, здесь все понятно, одно неясно — Николай в расклад не лезет.

Если его с девушкой сводят, но сопровождать ее при этом, и за другом приглядывать наказывают Александру, значит, скорее всего у Лены свое задание, а Николая либо хотят скинуть со счетов, подставить через нее, либо зацепить.

А если шире посмотреть — вовсе чудеса: поезд сверх меры СВ укомплектован и в каждом вагоне группа офицеров, жены, родня офицеров, но некоторые купе свободны и чем ближе к границе, тем больше свободных мест. В окно смотришь — полные составы людей двигаются в обратном направлении — от границы к Москве, набитые так, что в тамбурах стоят толпой. Еще товарняки — закрытые вагоны, которых оттуда один-два, а станции забыты составами. Зерно в Германию везут? Вопрос — не захлебнется ли Гитлер таким количеством зерна?

Что происходит вообще?

Почему их кидают в Брест вместо Забайкалья? Отпуск? Да подите вы!

Интересно, Коля понимает, что происходит? Наверняка ведь видит он столько же и то же, что и Саша, значит, сложил, приготовился.

Может, их просто перекидывают, так же тайно как и остальных — под эгидой отпуска?.

Тогда что за задание у девушки? Или сошлось одно с другим и это использовали? Действительно, чтоб благоприятное стечение обстоятельств не использовать? Но что уготовано им всем в итоге? Если вариант с лейтенантами просчитать не трудно, но как быть с девушкой? Она к чему на границе нужна, где серьезная каша заваривается?

Вполне может быть, что и никакого задания у нее нет. Если и используют, то скорей всего втемную. Да, скорее всего. Мала еще, чтобы ей доверять серьезное. Проколоться влегкую может. И раскусить ее нетрудно.

Может, везет что-то? На словах передать должна?

Что-то беспокоило Сашу, что-то не складывалось. А это влекло за собой непонятность. Например, что докладывать про Николая? Можно что так, что этак написать, но важно знать — как надо, как для него лучше. Морально устойчив? Допустим. А если Скрябин ждет другой резолюции? Если он решил свести свою сестру и Санина для какой-то надобности? Агентуру готовит? Ту поднатаскать, этого подцепить, на хороший кукан взять — готова пара разведчиков. Коля не дурак, на фальшивку его не взять, расколет влет и стороной пройдет. Девчонка тоже правильная, неглупая. Есть, конечно перегибы, но это от малолетства и неопытности…

Да нет, бред! Только идиот может эту девчонку в своих разведиграх использовать, а там, наверху не идиоты сидят, точно.

— Ты ходить-то будешь или нет? — вспылил на друга.

— Дай подумать.

— Чего здесь думать — двигай фигуру.

Закемарившая Надя вздрогнула, глаза открыла сонные и сдалась, как не крепилась, не хотела еще посидеть:

— Товарищи лейтенанты, спать не пора?

— Последняя партия, Надюша, — заверил Дроздов. — Вот отыграюсь и бай-бай.

— Не отыграетесь, — тихо заметила Лена.

— Это почему, синеглазая.

— Потому что Николай лучше вас играет, ходы просчитывает. А вы все галопируете. Даже в игре характеры сказываются. Ваш друг вдумчиво к перестановке фигур подходит, а вы торопитесь.

— Нет, точно пчела, — недовольно поджал губы Саня.

Вот так взять и с маху под дых! И ведь заприметила, проанализировала, «умница».

— Легкомысленность, Саня, в любом деле отрицательно сказывается.

— А ты у нас основательный и вдумчивый, да? — недовольно проворчал мужчина, изучая расстановку сил на шахматной доске. Выходило, что очередной мат не за горами. И сделал ход, как ему показалось удачный. Николай тут же «съел» конем ферзя. — Тьфу ты!

— Будь внимательней.

— Какое внимание? Светает уже, спать пора, — зевнув, сказала Надя.

— Ничего, ничего, "в бою не сдается наш смелый "Варяг", — пропел Дроздов, делая следующий ход. Санин задумался, и в повисшей в купе тишине послышался странный, нарастающий звук, постепенно перекрывающий стук колес. Мужчины, дружно нахмурившись, вопросительно уставились друг на друга. Надя замерла в зевке, у Лены лицо вытянулось:

— Что это? — прошептала, испугавшись.

И тут грохнуло. Вагон тряхнуло так, что шахматы посыпались на пол, слетели постели с верхних полок. Поезд будто наткнулся на препятствие. Скрежет, звон разбитого стекла, чей-то вскрик, и опять оглушающий грохот, гул низкий, пугающий, рождающий желание бежать без ума и разума. Лену откинуло на мужчин, мужчин вдавило в стену, Надя упала на пол.

Вжик, вжик, бу-ффф…

Оконное стекло разлетелось вдребезги.

— Из вагона!! — закричал Николай, хватая девчонок и выпихивая их из купе. Саша уже рванул на себя заклинившую дверь, выпуская «пленников».

— Что это? Что это? — лепетала в панике Надя, и не понимала куда идти, зачем. Вокруг уже кричали, до визга надрывно выла какая-то женщина, плакали дети, кто-то кого-то звал, кто-то пытался узнать, что происходит, цепляясь за всех, кто рядом. Взъерошенный старик в пенсне и кальсонах метался по вагону, распихивая выскочивших в коридор пассажиров.

— Из вагона!! — закричал Николай, разбивая вместе с Александром стекла уцелевших окон.

Из темноты за ними пахнуло влагой и чистотой предрассветного тумана, что дымкой струился по полю, уходил через лесок невдалеке к зарнице в небе. А там…

Кто-то низко и протяжно завыл, увидев как по полю бегут люди, а черная «птица» качнув крыльями бьет их, высекая линию мелкими фонтанчиками. Линию по живым телам и дерну. Низкий гул перекрывал крик падающих, выпрыгивающих, потерявшихся в панике.

Лена вжалась в дверь купе, с ужасом глядя, как лейтенанты выпихивают наружу детей и женщин, а те кричат, бегут и… падают. Самолеты густой стаей кружат с гудением, вжиканьем над ними и косят как траву бегущих по полю.

— В лес!!

Николай схватил Лену, оторвал от двери пихнул к окну:

— Беги в лес!!

Грохнуло так, что ей показалось, упала крыша вагона и придавила оставшихся. Кто стоял и не успел зацепиться за что-нибудь, упали на пол. Пожилая женщина завыла: "нога, нога", истерично заплакал ребенок.

— Санечка!! Санечка!!! — кричал кто-то с той стороны у окна.

Коля схватил плачущего мальчика и просунул в проем, передавая матери, а потом рванул с пола Лену, рывком пихнул в окно:

— В лес, слышишь?! Уходи в лес!!

Она не понимала, не слышала — оглушенная, раздавленная происходящим, больше похожим на страшный сон, чем на явь.

Сползала вниз, на насыпь, зацепившись за край оконной рамы и смотрела, как в соседнее Дроздов опускает охающую бабушку. Ее подхватили, потащили вниз с крутой насыпи, Лена тут же грохнулась и покатилась под откос, в траву. Упала на что-то мягкое и как в замедленных кадрах увидела, как взрываются вагоны слева и справа, как огонь слизывает людей, детей мужчин, женщин, как очередь из низко летящих самолетов фонтанчиками мелких камней и осколков косит задержавшихся на насыпи, пытающихся выбраться из вагонов.

Девочка лет пяти плакала, одной рукой зажимая рот, другой прижимая к груди куклу и оглядывалась в поисках матери.

Вжик и ребенок смолк, лег на насыпь.

Вжик, старик в пенсне словно споткнулся, полетел в траву, раскинув руки.

Вжик — легла женщина, придавливая мальчика.

Вжик, вскрикнув, рухнула дородная гражданка, пытающаяся перехватить тяжелый баул.

"Это все неправда", — подумала Лена, поднимаясь. Рука попала во что-то мокрое и теплое, вязкое. Девушка с удивлением посмотрела на нее — красная. Что это?

— Что?…

Женщина в знакомом цветастом платьице, черные косы разметало, и от затылка по спине вниз темное пятно.

— Что это, что?…

Кто говорит? А кто лежит? Это платье, косы?

— Надя? — растерянно тряхнуло за плечо. — Надя?

Она не слышит, спит?

— Надя?

А по спине мурашками холод и страх. Трясущиеся руки перевернули тело, и Лена увидела исковерканное лицо подруги, разорванную скулу, кровь, оголенную кость, мясо и остекленевший глаз, смотрящий на нее…

— Аааа!!! — девушка в ужасе закричала, попыталась отползти, но наткнулась на еще один труп и зажав уши завыла, зажмурившись, уже ничего не соображая.

Вжик, туф-туф, — просквозило рядом и ожгло предплечье. Лена смолкла, приходя в себя, открыла глаза и увидела мальчика, что звал мать, тянул за руку лежащее в траве тело. Самолет шел на него, но Лена даже не поняла, как почувствовала его — спиной? Рванула к мальчику. Перехватила и покатилась вниз, в сторону от смертоносной линии очереди.

По насыпи еще бегали люди, еще не все вылезли из вагонов. Лейтенанты, проводники, пассажиры помогали другим принимая детей и женщин на насыпи, подхватывали. Опускали на траву и начинался бег, безумный панический бег от смерти к жизни.

Мальчик вырвался из рук девушки и ринулся за пожилой женщиной:

— Баба!!!

— Игорек!! — истерично закричала она, подхватывая малыша, обняв. А самолеты делали разворот, и по серому от дыма и утренней дымки неба летела смерть навстречу выжившим.

— Уходите!! — вскочила Лена, замахала бабушке и внуку. Женщина сообразила, оглянувшись на приближающийся самолет и, неуклюже ринулась прочь с поля, крепко прижимая к себе ребенка. А Лена побежала к вагонам, помогать тем, кто не успел скрыться. Огонь пожирал состав, оставляя все меньше шансов выжить тем, кто застрял в вагонах.

Грохнуло. Земля пошатнулась, сбивая с ног. Со скрежетом и вспышкой полетел вниз горящий вагон, увлек за собой остальные, придавливая и погребая под собой не успевших убежать.

— Куда?!! — услышала, прикрывая от жара лицо. И тут же была перехвачена, увлечена вниз. Покатилась по траве в который раз.

— Ранена? — тряхнул ее Николай, заставляя открыть глаза, посмотреть на него. Испачканное сажей и кровью лицо, страшное в своем оскале, показалось ей в тот момент единственно близким и родным, единственно понятным. И вспомнилось:

— Надя!

Ринулась в сторону, к телу, и была придавлена, скручена сильными руками.

Вжик, вжик, вжик, — пронеслось мимо. Грохнуло где-то в стороне.

— Уходим! — процедил мужчина, убирая руки от девушки.

— Надя!

И хоть ползком — к ней. Дроздов, испачканный, потрепанный настолько, что еле узнать, склонился над Вильман и качнул головой, давая понять Николаю: мертва.

Мужчины подхватили Лену и без раздумий потащили в сторону, к лесу.

— Нет! Надя! Надя?!!…

— Погибла!

— Мертва!

— Нет!!

А под ногами тела других убитых, мертвые глаза в небо, раскинутые руки, неестественно подогнутые ноги, и… части тел: нога в боретке и когда-то белом носочке, кисть руки с ободком кольца на безымянном пальце…

Лену скрутило, сжало как пружину. Дошло, доковыляло — не сон. Это все на самом деле, и красное на руке — настоящая кровь, и Нади — нет, и лежащие на этом поле — убиты, мертвы. Больше не встанут, больше никуда не поедут и не приедут.

Взгляд в небо в беге как на привязи — за руку Николая, и дым, гарь смешанная с утренним туманом разрывается черными крыльями с белым пятном, в котором фашистская свастика, с насмешкой реет над головами и добивает оставшихся в живых, тех кто еще только стремиться к спасительному лесу.

Бег. Спотыкаясь на онемевших ногах, неся ничего не чувствующее тело.

Бег в никуда, не понимая зачем, почему, отчего и от кого.

Бег не в панике — в прострации.

Люди слева и справа стремятся так же как и они в лес, а за спинами грохочет и стрекочет: бум, буф, вжик, вжик. Белые лица, безумные глаза, всклокоченные волосы. Бу-уффф. Ааа-дуффф.

Под откос, вниз. В кусты с разбега, врезаясь в зелень, как в воду с вышки, плашмя, отбивая грудь и живот. Ду-дуфф, — за спиной, и низкий въедливый, визгливый звук, оглушающий, давящий. Буф-ф!

Подъем, бег. Мелькание ветвей, деревьев, листьев под ногами, коряги, сучья, кусты, грибы, чьи-то сапоги, галифе.

Сердце уже не выпрыгивает — оно будто умерло там, у поезда, у тела подруги, рядом с убитым ребенком осталось.

Звук атакующих самолетов все дальше и глуше, не слышно взрывов и вжиканья пуль, никого рядом только лес от края и до края. И сумасшедший бег, словно от себя самой, от той беды, того момента, когда разбомбили поезд, из прошлого в еще более глубокое прошлое — солнечное, беспечное, где еще идет состав в Брест, еще шутит Саша, еще смеется Надя, еще улыбается Николай, а Лена еще переживает о предстоящей встрече с отцом. Все это еще есть, еще будет, еще вернется. Только бы догнать, только бы вновь оказаться на перроне ЖД, успеть к моменту отправления, чтобы еще раз обнять сестру Надю, чуть крепче, чем тогда, чуть больше ласковых слов сказать, и не пенять подруге за легкомыслие и увлеченность молодым лейтенантом, а любоваться ее жизнерадостностью, беспечным весельем.

Надя.

Наденька.

Надюшка…

Слезы застят дорогу, и не вериться, что ее нет рядом, что не она дышит Лене в затылок, подгоняя вперед.

Что она скажет ее маме? Как посмотрит в глаза ее родне? Как сядет за парту, за которой они сидели вместе с начальной школы? Как пройдет по улице, по которой много лет шагали вместе?

Как же теперь попасть в Брест? Как же найти тетю Зосиму, отца?

Тетю… Отца…

Надя…

Горло перехватило, дыхание сбилось и девушка, захрипев, рухнула на листья и траву. Уткнулась во влажные от росы растения и накрыла голову руками, пытаясь сдержать крик, слезы. А они рвутся, сметая оковы воли.

Как жить дальше? Жить, зная, что не уберегла подругу. Зная, что выжила, когда она умерла. Ей так и останется пятнадцать. Навсегда. Навсегда! И никаких планов, никаких лейтенантов, будущего в большой семье, никаких детей и индустриального техникума. Ничего!

Почему она? Почему Лена жива, а Надя погибла? Как можно погибнуть, уйти насовсем в пятнадцать лет? Ведь она ничего еще не успела, ничего не видела, не узнала! Жизнь только, только началась!

— Лена! — Николай развернул ее к себе, встряхнул, пытаясь привести в чувство. — Нужно идти, слышишь?!

Ее затрясло. Мелкая противная дрожь била, корежа тело, зубы клацали в попытке высказаться, взгляд туманился от слез.

— Ну, все, все, успокойся, — прижал ее к себе лейтенант. Она вцепилась в него так же крепко, как он в нее, заплакала тихо. Губы тряслись, пытаясь сказать хоть слово.

— Надо идти, — хрипло просвистело над ухом. Дроздов. Присел на корточки рядом и начал вещать, вглядываясь ей в лицо. — Ты понимаешь, что произошло? Ты понимаешь, кто мы?… Нам срочно нужно попасть в ближайшую часть.

Лена закачала головой, не понимая. Осознание было слишком тяжелым, неприятным, страшным.

— Это война. Это война, Лена, — тихо сказал Николай. Девушка отпрянула, с ужасом глядя ему в глаза.

— Нет… Какая война? Вы что?… У нас пакт, у нас… Нееет…

И осела: война…

Минута прострации, минута на прощание с подругой и собой, с тем что было, но чего уже не будет, с отпуском, Брестом, отцом, которого так и не увидела. С беспечностью и детством. На все это у нее больше нет прав. Она гражданка Советского Союза. Она комсомолка. И только это теперь, только это…

Лена с трудом поднялась и тяжело, еще непослушным языком сказала:

— Идем. Я… смогу.

Николай дернулся, словно заболело что, сжал ее плечо:

— Сможешь.

И вновь бег сквозь заросли, чуть медленнее, чем до этого, но уже сознательно.

— До ближайшей станции километров тридцать, — сказал Саша.

— Посадим Лену на поезд до Москвы, а сами в любую часть, военкомат, комендатуру, милицию.

— Хорошо документы при себе.

— Плохо, что оружия нет.

— Выдадут.

— Я с вами, — бросила Лена.

— Ты домой, — отрезал Коля.

— Раз война, мое место на фронте. Я должна…

— Ты должна вернуться домой! А разговоры отставить!

Девушка смолкла — сил не было противостоять ему. Да и приказной тон сбивал с толку. За четыре дня поездки ни разу она не слышала настолько жестких, безапелляционных ноток в его голосе, не подозревала, что он может разговаривать холодно и бесстрастно, по-командирски.

— Как думаешь, наши уже в курсе? — спросил друга Саша.

— Уверен. Понять не могу, как ПВО пропустили юнкерсы.

— Поверить не могу: фашисты бомбят наш поезд и ни одного выстрела в их сторону. Здесь же должны дислоцироваться наши войска, должны быть аэродромы. Не доложили, не успели? Как так? Мы же знали, что это может произойти! Ну, и где войска, где авиация, где ответный удар?! Ни черта не понимаю, ни черта!

— На станции поймешь. Там все узнаем.

— Где эта станция?! Хоть бы карта была!

— Тридцать километров мы еще не прошли.

— Бегом надо.

— Лене не пробежать.

Они остановились перевести дух. Девушка прижалась к ясеню, согнулась, унимая сердце, восстанавливая дыхание.

— Сейчас. Я смогу, — больше ни о чем думать не надо, нельзя.

И опять вперед. Быстрым шагом, переходящим в бег, потом опять в шаг.

Лес казался бесконечным и никак не кончался. Никого вокруг, хоть бы зверек какой показался, не то что, человек.

— Вымерли, что ли, все?! — в сердцах рыкнул Дрозд, останавливаясь у прогалины. Дальше поле и лес вдалеке, но на всем обозримом, залитом солнцем просторе ни единой души. Даже птиц в небе не видно.

Лена рухнула на траву, задыхаясь. Сердце испуганное предстоящей дорогой, много большей чем оставленным позади, билось о грудную клетку, желая выскочить.

И не думается — отчего уже совсем светло, и непонятно — почему жива и жива ли?…

— Рожь, — обвел взглядом нивы Николай. — Колхоз наверняка рядом.

— Вон, справа, за пролеском, точно дорога и вроде крыши домов.

— Идем в деревню. Узнаем, где ближайшая станция, куда идти, возьмем лошадей, — постановил, и, подхватив девушку под руку, потащил через поле.

Половину не прошли, как тень укрыла траву, вторая, третья. С гудящим, надсадным звуком прошел над местечком самолет, пролетел второй, высыпая черные точки. Они стремились вниз, к полю. Раскрылся один парашют, второй.

— Десант, — побледнел Дроздов. Санин без слов толкнул спутников влево, к лесу и троица ринулась к кустам. Влетела в заросли и растянулась на земле.

— Мы должны что-то сделать! — глядя, как один за другим приземляются враги, сказала Лена. Мужчины лишь хмуро глянули на нее. — Никаких препятствий! Смотрите, они же, как к себе домой пришли! — возмутилась девушка.

Немцы отстегивали парашюты, строясь в цепь, двигались по полю веером: в сторону леса и предположительной деревни.

— Два взвода, не меньше, — уткнулся лбом в траву Саша и сжал ее в кулак от отчаянья. Николай лишь зубами скрипнул, покосился на девушку.

— Нужно бежать…

— Бежать?! — вскинулась та. — Вы — красные командиры!…

Мужчина схватил ее и встряхнул, заставляя смолкнуть и послушать его:

— Нас двое и мы без оружия. Их полсотни, минимум, вооруженных. Немного ума надо, чтобы лечь под пулю или попасть в плен. Ум нужен выжить и погнать этих ублюдков. Ясно?! — процедил.

— И что?! Мы вот так уйдем?! Они там наших, они здесь!!…

— Бегом! — почти за шиворот поднял ее Саша. Мужчины за руки потащили ее в лес, увеличивая темп с каждым шагом.

Трескотня выстрелов за спиной заставила Лену смирить возмущение и двигаться быстрее.

Бег, бег, бег. Задыхаясь, запинаясь, будто умирая вместе с прошлым, понятным, ясным как день. Ничего не осталось, разметалось, распалось, треснуло как стекло в покореженном после бомбежки вагоне.

Куда бегут, зачем, почему? По родной земле, словно зайцы петляя от лисы уходят. Вдуматься, и душу выворачивает. Лейтенанты Красной армии даже не пытаются принять бой! Крадутся, как воры, сбегают. Трусят? Дезертируют? И она с ними! Она!

Как же так?!

Надо же что-то делать! Кому-то сообщить, что-то предпринять!

Где же Красная Армия? Где войска?

Стрекот автоматной очереди и гортанный крик на нерусском языке справа вымел все мысли из головы, заставил ускорить бег.

Они вылетели к ручью у оврага прямо на стоящий мотоцикл. Александр с ходу ударил сидящего в люльке фрица, Николай кинулся на обмывающего рожу в ручье здоровяка в немецкой форме. Лена рухнула на землю, споткнувшись, чуть отползла в ужасе глядя как лейтенанты мутузят немцев, а те в ответ страшно скалясь и зло лая что-то на своем, бьют их. Хрип, мат, выстрелы в сторону, и над головой девушки срезало ветки.

Она ринулась к Николаю, видя, что того почти придушил белоголовый верзила. Схватила спавшую с первого немца каску и двинула ею по затылку мужчины. Тот дрогнул от неожиданности, повернулся и получил в зубы от Санина. Голову мотнуло. Рука с ножом, грозящая вспороть шею лейтенанта, была перехвачена и ушла вниз, в живот.

Лена вновь грохнула немца по голове, уже не понимая, что делает. Начала долбить по ней как ненормальная, вспомнив обезображенную подругу, убитого старика, ребенка умершего с куклой в руке. Немец давно затих, получив ножом в живот от Николая, а Лена этого не заметила, била. Мужчина оттащил ее, вырвал каску, откинул.

Саша кинул ему автомат, взятый с мотоцикла, проверил свой трофей, передернул затвор. Полная обойма.

Лену трясло. Она смотрела на убитого и думала, что это она убила, и не понимала как, и не знала, что делать, как жить с этим, и понимала, что иначе нельзя было. И не жаль. И — так и надо. Только так. Но почему? Разве?…

— Стрелять умеешь? — встряхнул ее Николай. Лицо в потеках крови, грязи, черное то ли от ярости, то ли от боли.

— Да, — бросила глухо. — Ты… ты ранен…

Мужчина провел по ее лицу рукой и вдруг обнял, крепко сжав в объятьях:

— Ерунда, — прошептал.

Автоматная очередь вскрыла землю у ног.

— Уходим!! — закричал Саша, давая ответную очередь. Пули попали в грудь вылетевшему в устье ручья немцу, задели второго.

Коля вытащил пистолет у убитого, кинул Лене, и троица побежала в лес, отстреливаясь на ходу.

Все это походило на нескончаемый кошмар. Бег, лес, стрельба и страх, непонимание. То ли смерть, то ли жизнь, то ли та грань, где сходятся обе. Настоящий ли лес, настоящие ли солнце и зелень крон? Пули, вгрызающиеся в стволы деревьев, листва под ногами, взрытая выстрелами? В настоящей ли жизни, и в жизни ли они бегут по своей земле, своей ли? А немцы, преследующие их, выстрелы в спину — не сон? Неужели тот кошмар, что происходит, правда?

Она не понимала, как еще не принимала, не знала, что бежит от смерти, что она уже кружит над ней, лейтенантами, над ее Родиной, ее друзьями и знакомыми, и незнакомыми тоже. Что это не разбойничий налет, который пресекут с часа на час, не сцена из фильма, не фантазия. Не на минуту, не на день.

Разброд в душе, смута в голове, но некогда собираться с мыслями, думать, складывать, — их гонят как собак, загоняют как дичь, с гоготом и улюлюканьем. Их, граждан великой державы, великой страны Советов!

Николай толкнул ее в овражек, прижал к листве под кустами, рядом приземлился Саша, держа наготове автомат.

Шелест листвы под ногами — мимо прошагали немцы в касках, обстреливая заросли.

Как затаившихся не заметили, беглецы не поняли.

Саша перевел дух, когда за деревьями скрылись автоматчики. Николай отодвинулся от Лены, но еще долго все трое молча лежали в зарослях.

Девушка смотрела в небо, что проглядывало сквозь листву и, пыталась хоть что-то сообразить, привести себя и мысли в порядок. Не получалось, теперь не бег и не страх мешали — растерянность и оглушающая горечь от потерь. И пустота, непривычная, страшная в своей глубине и бесконечности.

До Скрябиной наконец дошло, что все происходящее не сон.

Она села и с надеждой посмотрела на Колю: он сильнее, старше и опытнее, он должен знать, что делать дальше, он может объяснить ей, помочь справиться с бедой.

Мужчина молчал. Вытер лицо и крепче сжал оружие. Саша зажмурился, сложив руки на коленях. Он вслушивался в повисшую тишину и слышал как где-то далеко, как раз там, куда им нужно двигаться, шумят мотоциклы, стрекочут автоматы, раздаются выстрелы, крики, гортанная немецкая речь.

Это убивало его. Выходило, что немцы заняли значительную территорию и пробираться к своим придется ползком, как каким-то ужам.

В душе клокотало от ярости и непонимания: как же так? Как такое могло случиться? Как далеко продвинулись немцы, за какое время и где, черт всех подери, заслоны, где мать их перемать, армия? Почему нет боев, почему авиация не пришла в боевую готовность, не сравняла с землей нарушивших все границы и пакты? Почему танки не отутюжили захватчиков? Почему молчит артиллерия и ни одного, ни единого выстрела не слышно с советской стороны?

— Где наши? — тяжело уставился на Колю. Тот хмуро глянул на него и поморщился, оттирая струившуюся из ранки над бровью кровь. Лена огляделась, и не найдя ничего лучше, сорвала листик, приложила к ранке мужчины. Он хмыкнул и выдавил слабую улыбку, чтобы подбодрить испуганную девочку.

Она серьезно заботила его.

Обстановка вкратце была ясна — впереди и позади немцы. Значит, посадить Лену на поезд отменяется. Придется вместе с ней пробираться лесом к своим, которые неизвестно где. А это опасно. Не факт, что дойдут, не факт, что не погибнут и не попадут в плен. И если ему там делать нечего, то уж девочке тем более. А если гибнуть, то хоть сейчас, с радостью, но самому, не утаскивая за собой ребенка.

Нет, он не питал иллюзий насчет того, что сейчас грянет басистое «ура» и дружно, плечом к плечу, краснознаменные дивизии двинут на фашистов и за сутки откинут врага обратно за кордон. Но он еще надеялся, что немцы заняли небольшой участок Союза, возможно, лишь линию вдоль железнодорожного полотна, в эпицентре которого волею случая оказались и они. Случайность, всего лишь случайность сыграла на руку врагу и против состава идущего в Брест.

Думать, что оккупированная территория много больше не хотелось, не представлялось возможным, учитывая, что и эта протяженность была чересчур, а отсутствие войск или хоть какого-либо сопротивления захватчикам вовсе из ряда необъяснимых событий. Даже о захвате маленькой толики родной земли он не мог подумать, а тут целый участок железнодорожного полотна, идущий вглубь страны занят, как ни в чем не бывало.

И все же Николай готовился к худшему и не мог сказать, что прецедентов не было. Захват Чехословакии, Польши, Венгрии, Югославии, война в Испании, Франции, говорило о многом. Весь мир, по сути, был под пятой фашизма, и он не верил в пакт о ненападении, хоть и держал свои мысли при себе. Думал, что рано или поздно Гитлер предпримет шаги к развязыванию войны на территории Советского Союза, и в то же время был уверен — ни один идиот на это не пойдет. Слишком велика мощь страны Советов…

Да где она, эта мощь?!

— Наша часть в Забайкалье. Мы должны быть на месте десятого июля, — тихо сказал Саша. В его голосе слышалась обреченность от понимания — этого не произойдет, даже если они сдадут кросс до места своей службы. Все равно им не преодолеть расстояние в тысячи километров за смешное количество времени. — Нас будут считать дезертирами. Нам светит трибунал.

Нервно хохотнул.

Николай даже не пошевелился.

Какой трибунал и дезертирство к матери? Какое Забайкалье к ляду?

Хоть бы ближайшую часть найти, хоть бы одного бойца своего увидеть, хоть бы на какое-нибудь КПП наткнуться.

— Идем вправо и вверх, в сторону от железной дороги.

— Нужно на станцию.

— Вот и пойдем. Но на другую.

— Может, наши еще ничего не знают? — робко спросила Лена, понимая в происходящем не больше мужчин.

— Может, — согласился Николай, не желая отбирать у девочки надежду. Одну уже отобрали…

— Думаешь, произошел захват ЖД на этой ветке? — спросил Дрозд.

— Ничего я не думаю. Думать надо, зная обстановку, располагая объективной информацией. А у нас сплошной субъективизм. Не спавшие, уставшие, голодные, вымотанные, что мы можем сложить и понять? К своим для начала выйти надо.

— И поесть, — кивнула Лена, хотя о пище вообще не думалось, хоть и в животе урчало. Николай глянул на нее, встал и помог подняться.

Они двинулись дальше, осторожно, оглядываясь и всматриваясь, вслушиваясь в происходящее вокруг. Натыкаться на немцев снова не хотелось. И так чудом ушли.


Глава 5


Продвигались медленно, то и дело напарываясь на хорошо вооруженные соединения немцев. Принимать бой с превосходящими силами двумя с половиной боевыми единицами было глупо, и ребята не лезли на рожон, таились стиснув зубы. Молча выслушивали тирады Лены, возмущенной их «трусостью». Переубеждать ее было бессмысленно и слова тратить на пустую затею не хотелось.

На душе и без ее сетований было паршиво. Где-то далеко то и дело глухо ухало, канонадой разливаясь по густому от жары и запахов воздуху. И пахло странно, жутко: порохом, гарью, соляркой и хлебом.

У мужчин складывалось стойкое убеждение, что они находятся в глубоком тылу противника, и их мучил один-единственный вопрос — где же свои? Куда исчезли армейские формирования, части, посты? Ответа не было.

Днем вышли к полю, за которым виднелся лес, но поле горело и пройти по нему не представлялось возможным. Огибая его по опушке, друзья услышали гул и выстрелы, канонада усиливалась, говоря о том, что идет бой. Но где, куда двигаться? Казалось, что стреляют везде, а тут еще заухало и заскрипело — танки пошли, выплевывая боезапасы в сторону леса.

Николай прикрыл собой Лену, оглушенную, испуганную происходящим и смотрел, как немецкие танки прут по полю к лесу. Там явно засела какая- то из частей РККА, но пробраться к ним и помочь было невозможно. Гарь, запах пороха душили, глухое буханье сводило с ума, отдаваясь раскатами в голове. А танки все шли и шли, и было ясно — отутюжат тех, кто в лесу.

Ответные выстрелы становились все тише и приглушеннее, а по полю цепью уже двигалась пехота, шумели мотоциклы, приближаясь.

Лейтенант подхватил Лену, и бегом с Александром они рванули в глубь леска.


За ним стояла деревня. Безумно хотелось пить и есть, и Лена с мольбой посмотрела на Николая:

— Может, заглянем? Хоть пить попросим?

Мужчины переглянулись, долго всматривались в улицы и домишки, и Николай решился.

— Я схожу, вы здесь.

И перебежками двинулся к крайнему, добротному с виду дому. Обогнул забор и нырнул в приоткрытые ворота. Во дворе на лавке сидел мужчина, курил и крутил сапог, видно латал.

— Здравствуйте… — начал Николай и удостоился хмурого взгляда и отповеди:

— Ааа, комуняка пожаловал! Что, рожа комсомольская, дали те фрицы жару?!

Санин опешил:

— Ты с головой — то дружишь?… Я попить попросить…

— Ща я те дам попить!! — заорал мужчина вставая, кинул в сторону лейтенанта сапог. — Ужо кровушки нашей не напились, так фриц вас вашей же напоит!!

Рука Николая к ножу потянулась — снял бы гада, но тут на шум жинка его видно, выскочила да двое малых мальчишек.

— Так дашь попить или нет? — процедил.

Мужик на него пошел:

— Дам! Я те рылу жидовскому ща до… дам!!

— Уходи! — замахала на Санина женщина. Лейтенант одарил схватившего жердину мужика красноречивым взглядом, запоминая эту сволочь, и вышел. Но уйти спокойно не пришлось — мужик следом побежал, крича на все улицу:

— Гнида ты комсомольская!! Да чтоб тебе сдохнуть, сучонок, в первом же овраге!! Люди добрые, вы гляньте на него!! Все власть Советов отобрала и еще явилась, нет ли чем поживиться!! Ах, курва!!

Санин зубы сжал. Еле сдерживаясь чтобы не развернуться и не ударить вздорного мужика. И заставил себя гордо пройти по улице, несмотря на взгляды вылезших из окон и ворот односельчан крикуна. Они жгли, они винили и злорадствовали. И это было невыносимо.

Понять что ж так-то — невозможно.

Он вернулся к друзьям и ни слова не сказал им об инциденте, а себе дал слово, что когда-нибудь вернется сюда и вспомнит этот день мужику, которому было жаль даже воды для человека.

— Ничего, — провела по его плечу Лена, успокаивая. Глупенькая искреннее посчитала, что Николай огорчен тем, что не добыл ни воды, ни еды. — Ни сильно и хотелось.

— Идемте, — бросил Дрозд, и они снова двинулись в путь.


К вечеру они оказались у железнодорожного полотна, недалеко от переезда, и, наконец, увидели своих. Только радости это не прибавило.

У дороги стоял покореженный Т-34, вдоль обочины видно просто скинутая танками техника и… трупы.

Длинная вереница израненных, потрепанных бойцов брела по дороге, пыля, кто ботинками, кто сапогами, кто босыми ногами. Конвой подпихивал отстающих, вальяжно перебрасывался шуточками с мимо проезжающими на мотоциклах и машинах солдатами. Гудели моторы, тяжело пылили танки, играла губная гармошка.

"Милы-ыыий мой Августин, Августин, Августин. Мииилый мой Августин"… Неслось над переездом.

— Это сон, — прошептала Лена.

Саша сжал автомат и сполз ниже в кусты, зажмурившись от злости. Николай продолжал оценивать силы противника и количество взятых в плен. Выходило, что о малом захвате речи нет. Развернута планомерная наступательная операция, силы затрачены такие, что сметают на своем пути все.

Глотая пыль рядом с солдатом пехотинцем, шел лейтенант артиллерист. Капитан, особист прыгал на одной ноге, поддерживаемый танкистом. Летчик с перемотанной головой, молодой испуганный курсантик, милиционер, простой мужичок в коротком старом пиджаке, но в галифе, пограничник, которого почти несла пехота…

Какие части, сколько — не понять. Как не понять, как они смешались, почему взяты, где были бои, чем закончились. Пленом…

Николай сполз следом за Сашей и потер лицо рукой: вашу Бога, душу, маму!

Лена осела рядом:

— Нужно что-то делать, нужно помочь нашим… Нельзя же так вот просто посмотреть и уйти… Не правильно.

— Правильней лечь под танк, — кивнул Саша. — Бронетехнику видела? Вооружение?

— И что? Нет, и что?! Нужно что-то делать!

— Тихо! — осадил ее мужчина. — Делать что-то нужно, но вдвоем с автоматами на танковую и мотострелковую дивизию переть смысла нет. Уходим вправо перебежками и через полотно. А там посидим и подумаем. Бегом.

Но в стороне по рельсам гуляли автоматчики с овчарками, и пришлось переходить полотно с боем, прорываться нахрапом, надеясь на удачу, а потом бежать как черти от ладана, слушая лай, крик и свист пуль за спиной. По троице лупили как по роте и вдогонку не меньше кинулось. Собак спустили с поводков, и пока мужчины отстреливали особо назойливых, Лена летела стрелой вперед, испуганная донельзя. В панике, ничего не соображая, подгоняемая собачьим хрипом за спиной, пулями, взвизгивающими со всех сторон, она неслась, не видя дороги, не помня себя.

Слетела с пригорка, ломая сучья, прокатилась по земле, собирая валежник и, вновь рванула в глубь леса. Бежала, пока не рухнула без сил, и словно сознание потеряла: ослепла, оглохла. Перед глазами пелена, в ушах стук собственного сердца и ничего, никого вокруг — мрак.

Медленно, трудно до нее доходило, что наступила ночь. Она не могла этого понять, забыв напрочь, что был день, что вообще есть день, есть ночь, что что-то есть, существует еще, несмотря на происходящий кошмар.

Дыхание выровнялось, шум в ушах стих, пелена слетела с глаз и Лена съежилась под деревом, чутко прислушиваясь к окружающим звукам. Она поняла, что оторвалась от лейтенантов, осталась одна, и ужас от этого пробрался не то что под одежду — казалось, в кости. Ей то и дело мерещились вальяжно, по-хозяйски вышагивающие немцы, прямо за ближайшими деревьями, слышался лай собак и грохот автоматных очередей, звук пикирующего бомбардировщика и мелодия, от которой хотелось завыть: "Милый мой Августин, Августин, Августин".

Она побоялась выйти из укрытия ветвей и долго сидела, чутко прислушиваясь к окружающим звукам, надеясь услышать шорох шагов Николая и Саши, их окрик. И заснула там, где упала от бега, никого не дождавшись. Но спала ли? То ли бред, то ли кошмар всплывал перед ней, в котором Надежда поворачивала к ней свое окровавленное лицо и читала стихи Маяковского, бомбы рвались прямо у ног, открывая взору цепь военнопленных, понурых, уставших, израненных бойцов, которые шагали под ненавистный мотив Августина и смотрели на нее зло и осуждающе.

Она то и дело в испуге выныривала из сна, оглядывалась, ежилась и вновь проваливалась в дремоту, уходила в кошмар.


Они ее потеряли. Куда убежала Лена, понять было невозможно — куда не повернись глухая стена лесного массива. Кричать, звать — глупо. Они только оторвались от немцев, но остановись, зашуми — вновь встретятся и на этот раз не уйти — боеприпасов нет, патроны израсходованы и автоматы можно использовать лишь как обух по голове, не иначе. Однако расставаться с ними мужчины не собирались: мало ли что случиться? На испуг взять придется или рожки добудут, в любом случае с оружием спокойнее, чем без.

Мужчины шагали по лесу и поглядывали вокруг, надеясь отыскать пропажу.

"Лишь бы жива была, лишь бы жива", — билось в голове Николая. Он ругал себя, что упустил Лену из вида и понимал — иначе не могло случиться. Не мог он разорваться, не может только за ней присматривать.

Саша плюхнулся на пригорок за зарослями малины и растянулся на земле.

— Давай передохнем.

Николай молча опустился рядом, ткнулся затылком в ствол сосны, обыскивая взглядом окружающие деревья: "Где же ты можешь быть, Лена?"

— Эх, покурить бы… Что будем делать, Коля? — спросил тихо Саша. — Я в плен не пойду.

— Свои части надо искать.

— Где? Где, черт их дери?! — рявкнул, в сердцах треснув по земле кулаком.

— Не знаю. А не найдем… Добудем оружие и будем воевать сами.

— Вдвоем?

— Думаю, не мы одни по лесу шатаемся.

— Ленка еще, — сел. — Куда ускакала? Напорется ведь.

Как ножом по сердцу Николаю полоснул. Он поморщился, рванул ворот испачканной, пропотевшей гимнастерки.

— Скрябин мне голову снимет, — свесил голову Дроздов. Санин настороженно уставился на него:

— Не понял.

— Да все ты понял, Коля. Давно.

— Ну, допустим, что и тебя полковник на службу внешней разведки прочил, мне было ясно — иначе вместе бы в отпуск не отправили и в одну часть не направили. Но причем тут Лена?

— Она его сестра.

— Знаю. Сказала. Ты откуда знаешь? Что тебе поручили? — развернулся к другу всем корпусом.

— За ней присмотреть. И за тобой.

— А потом докладную, да?

— Да! И не смотри на меня так, будто для тебя это новость. Сам тоже пишешь… писал. Ты на меня, я на тебя — система сбора информации, рутина для разведчика. Не обойти. Другое — что писать. Но ты ведь что нужно писал, как и я, и не кому-то, а нам нужно. Поэтому тему развивать не стоит. Гнилая. Проехали.

— Ох, Дрозд! — качнув головой процедил Санин. — Не ожидал от тебя.

— Тебя не в пансионат благородных девиц прочили, в разведку. Так что ожидал — не ожидал — частности.

— Ладно, — согласился подумав. — Лена причем?

— Не знаю. Сам всю дорогу в догадках плавал. Сейчас — то уже можно вслух подумать, что ты знаешь, я, вместе сложить… А, — отмахнулся. — Все равно смысла в этом уже нет. Чтобы не планировали, медным тазом накрылось.

— И все-таки?

— Какая теперь-то разница?… Я думал, у нее какое-нибудь задание, используют, понятно, в темную. А меня кинули проконтролировать и за тобой присмотреть, вердикт на морально-идейную устойчивость потом отписать.

— Что бы отписал?

— Сам как думаешь? — хмыкнул. Друзья переглянулись и вяло улыбнулись друг другу. — Вопрос, где теперь девочку искать? Куда податься может?

— Понятия не имею, — потер затылок, обдумывая.

— К отцу в Брест?

Николай нехорошо усмехнулся:

— Вряд ли ее отец в Бресте. Развели Лену, скорей всего специально.

— Вот теперь я не понял, — пододвинулся к другу Саша.

— Мы у ее отца медкомиссию проходили, как раз за день до отъезда, — протянул холодно. — Если он действительно ее отец.

— Стоп. Это кто?

— Банга. Ян Артурович. Председатель комиссии.

— Мать вашу, — присвистнул Дроздов. — Это не брат полковника Банга?

— Не знаю такого.

— А надо бы, — отвернулся мужчина. — Он к разведке имеет самое прямое отношение. Я к нему еще в тридцать девятом просился. Внешняя разведка.

— Взяли?

— Угу. Отправили к Скрябину и дали задание на тебя стучать, — хмыкнул.

— Значит, это твоими молитвами мной Скрябин заинтересовался? — усмехнулся Николай. — Ясно. Здорово получается: Лена сестра брата самого Молотова, полковника особого отдела внешней разведки, едет в Брест к брату полковника внутренней разведки, который находится в Москве. Ей в купе кидают двух новоиспеченных лейтенантов, один из которых должен присматривать за ней и за другом, а другому — никакого задания. "Отдыхай и ни в чем себе не отказывай, дор-рогой".

— Может быть, тебя ждали лавры великого разведчика. Или Лену, — хохотнул. — Только чую — это пенка.

— Плевать. Сливки прокисли уже — фашисты постарались. Вопрос: а не пытался ли Скрябин использовать и свою сестру для какой-то цели?

— Почти уверен. Вполне возможно, что вас хотели свести и использовать как агентов на Польской границе, а может и за ее пределами. Ты благонадежен, морально устойчив, идейно подкован, отличник боевой и политической, знаешь четыре языка, Лена девочка правильная, брату свято верит и по внешности — наив в бантиках — неплохая комбинация бы получилась. Хотя не исключаю факт обычного негласного сопровождения. Только теперь без разницы.

— Наверное. Все равно ничего не понимаю — нас к работе на Дальнем Востоке готовили, а кинули на Запад, к границе с Польшей. Тьфу! Но Лену все равно надо найти. Напорется на немцев — конец.

— Да уж, в плен ее не возьмут — тут же используют.

Николай лицом потемнел, встал:

— Пошли.

— Куда? — лениво поинтересовался мужчина.

— Прямо!

— Слушай, а ты точно в нее влип, — поплелся следом и тут же был втиснут в дерево.

— Она ребенок еще! Девчонка! Не можем мы ее бросить! — процедил ему в лицо зло Николай.

— По-любому, — спокойно согласился Александр — для него иначе и быть не могло. — Только что ты завелся-то?

Мужчина сник, отпустил друга и пошел вперед. Саша за ним, но тему сменил, чтобы друга не раздражать.

— Оружие надо взять как-то. Может, кого из наших отобьем. Плен — не сахар.

— Кто спорит.

— Нет, ты подумай: два здоровых бесхозных лейтенанта шатаются по лесу, а в это время где-то идут бои. Дурдом! Знаешь, кем я себя чувствую? Сукой последней. Там пацаны гибнут, а я шишки пинаю!

— Боишься без тебя война закончиться?

— Не хочу без дела и толку шататься. Я офицер, а не леший! Мое место на линии фронта, в армии, на передовой. Меня воевать учили, Родину защищать, а не груши околачивать! — закипел.

— А я кто, по-твоему, меня чему учили?! Думаешь, у меня кулаки не чешутся, челюсти от злости не сводит?! Мне не хочется расстрелять, разбомбить до самого Берлина, так отутюжить, что тысячу лет наперед неповадно было! Чтобы поезд сожженный им поперек глотки встал! Чтобы!… - разошелся и стих. Сообразив, что кричит. — Что предлагаешь? — посмотрел на друга.

— В бой ввязаться. Пусть втупую. Не могу я вот так бродить!

— Истерику отставить!… А бой нам еще навяжут. Нет — сами устроим. Только с умом, чтобы толк был. Если уж умирать, то по максимуму с собой фашистов забрать. На меньшее я не согласен.

— К своим бы выйти. В Белоруссии ни одна дивизия расположена, аэродромы, танковые бригады — где они все, черт их дери?! Где наши танки, наша авиация?! — закрутился, раскинув руки и оглядывая ряды стволов деревьев.

— Громче кричи, чтоб немцам тебя проще найти было, — посоветовал Санин. Дроздов смолк и больше накопившееся не выплескивал. Только по карманам себя обшарил, в надежде завалявшуюся папироску найти. А еще луче — пачку.

Но папиросы сгорели вместе с поездом.


Темнело быстро, но они решили не останавливаться, идти до утра, а поспать днем, когда немцы не спят. Ночью проще незаметно пройти опасные зоны.

— Поесть бы, — протянул Саша, поглядывая на виднеющиеся с опушки домишки. — Деревня. Чувствуешь, хлебом пахнет? Рискнем, на постой попросимся?

Николай подумал и кивнул: была не была. Может, Лена на эту деревню вышла, спит спокойно сейчас в тепле, в каком-нибудь из виднеющихся домов.

И замер, почуяв скорее, чем услышав шорох невдалеке. Саша тоже что-то приметил, глянул на друга, давая знать: тихо. Оба сравнялись с землей и кустами, прислушиваясь и пытаясь определить, кто и где находится.

Вскоре послышался треск веток и тихий, еле слышный шепот. Слова разобрать не получилось, но говорили не на немецком точно.

Николай кивнул Александру, и оба крадучись двинулись на звуки.

— … полная деревня.

— Куда теперь?…

Послышалось более явственно. А вскоре стало видно очертание трех силуэтов, бездарно расположившихся у деревьев на опушке. Трое бойцов жевали хлеб, пустив каравай по кругу, и хоть бы ухом повели на присутствие гостей.

Только один встрепенулся, и то когда Санин во весь рост встал перед ним. Второй за винтовкой потянулся, но Дроздов на нее ногой наступил. Третий просто замер с куском хлеба в руке, исподлобья поглядывая на лейтенантов.

— Свои, — бросил Николай, чтобы сразу пресечь возможные недоразумения. — Лейтенант Санин.

— Лейтенант Дроздов, — представился Саша.

— Встать и доложить по форме: кто, откуда.

Бойцы нехотя поднялись, вытянулись, переминаясь с ноги на ногу.

— Рядовой Буслаев, второй стрелковый полк, — прогнусавил длинный как жердь, неуклюжий боец, отложивший винтовку.

— Рядовой Васулмян, 123 авиационный полк, подразделение обеспечения, — шмыгнул носом невысокий паренек.

— Рядовой Васечкин, 123 авиационный полк, подразделение обеспечения… Да только нет уже ни полка, ни аэродрома. И самолеты под ноль сравняли, — зло бросил третий, вновь исподлобья уставившись на Николая.

— Когда?

— Утром еще. А потом десант.

— Дезертиры?

— А ты там был?! — взвился мужчина.

— Нет, я у тещи на блинах был.

Солдат смолк, головой мотнул, словно в ухо вода попала.

— Извините его, товарищ лейтенант, контуженный он, — сказал Васулмян. — Четыре боя за день. От роты мы только остались.

Санин кивнул, сел и разрешил сесть бойцам:

— Боеприпасы?

— Патронов нет, — вздохнул Буслаев и прижал к себе винтовку, получив ее от Дроздова.

— У меня граната, — сказал Васечкин.

— У меня четыре патрона в «Вальтере». Трофей, — закончил подсчет боеприпасов Васулмян.

— Шикарно. У нас два автомата с пустыми рожками и армейский нож. Живем. Кто знает обстановку?

— Какая обстановка?! Немцы кругом! В кольцо гниды взяли! Поля жгут, листовки кидают: сдавайся, Москва наша!

— Вранье!

— И мы так думаем, товарищ лейтенант! — дружно заверили бойцы.

— Куда тогда бежите?

— Не бежим, а к своим пробираемся! Части раскиданы, кто, где не поймешь! — опять взвился Васечкин.

— Хорош, ты, Федь, молкни, а? Ну, они-то причем? Тоже ж в оборот попали, — тихо попросил его Буслаев и протянул лейтенантам хлеб. — Будете? Я в деревню бегал, на постой напроситься хотели, а тама фрицев полно. Днем, грят, на мотоциклетках своих понаехали. Вот хлеба хозяйка дала и отправила. Ну, я огородами и тут. Откушайте, товарищи лейтенанты.

— Спасибо, — не стали отказываться мужчины. Саша разломил краюху пополам и подал Николаю.

— Что и говорить, есть охота, жуть.

— Да уж, — обрадовался чему-то Васулмян. — У нас животы от голодухи свело. Со вчерашнего дня ни крошки.

— Товарищ лейтенант, спросить можно? — чуть качнулся к жующему Николаю Буслаев.

— Угу.

— Сами-то откуда?

— С поезда, — перестал жевать, вспомнив утреннюю бомбежку. Аппетит пропал. — В отпуск ехали.

— Полные вагоны женщин, детей, сонные, а этим плевать. Утюжили, пока от состава угли не остались, — зло бросил Саша и сунул в рот хлеб, чтобы чего яростнее и круче не завернуть.

— Суки! — выплюнул за него Васечкин, и Дроздов не удержался, кивнул согласно, хоть сказал бы грубее и жестче.

Николай нехотя дожевывал хлеб и спросил:

— Кого-нибудь своих встречали?

— Нет. Чуть в плен не попали. Еле ноги унесли.

— А девушку не видели, не пробегала здесь?

— Нет, — переглянулись.

— Кто такая?

— Попутчица наша. Невысокая, коса с кулак, светлая. Черная юбка, полосатая кофта.

— Не-а, — заверил Васулмян. — Не видели.

— Н-да, — расстроился мужчина. — А в деревне? — посмотрел на Буслаева.

— Да кого ж там увидишь? Темень. Да и не шастал я особо, чего зазря нарываться на пулю?

— Ну, да… Уходить отсюда надо. Делаем марш-бросок на северо-восток. Отдыхать будем утром. Приказ ясен? Вперед, — постановил.

Бойцы нехотя поднялись и отряд двинулся в глубь леса.

— Людям отдохнуть надо, — тихо сказал Дроздов Санину.

— Знаю, но здесь оставаться опасно.

— Разобьем лагерь подальше. Все с ног валятся.

— Ладно. Отойдем и пару часов отдохнем.

Так и сделали. Часового выставили, со сменой через час и растянулись в кустах. Глаза сами закрылись. Минута — все вповалку спали. Николай только ворочался, за Лену переживал. Где она, как? Только адрес в Москве знает… Ничего, все закончится и он придет к ней. Она будет дома, живая, здоровая. У нее все будет хорошо. Таких не убивают, таких нельзя убивать… Неправильно…


— Hans, komm curuk! — раздалось над ухом.

Лена открыла глаза и увидела в метре от себя здоровенного рыжего немца, что беззастенчиво мочился на дерево и скалился ей. Девушке показалось, что она примерзла к земле. Может все это сниться? Может?…

А фашист уже шагнул к ней и, схватив за ногу, потянул из зарослей.

— Нет!! — забилась, пнула его, попыталась вывернуться, зацепиться за ветки, не понимая, что он хочет, но подозревая, что ничего хорошего. Рыжий заржал, зажал своими ногами ее ноги, опустившись на колени и склонился, положив лапищу на грудь.

— У-тю-тю.

От ужаса у Лены в глазах потемнело. Рука нащупала обломок ветки и сжала ее в кулак. И в тот момент, когда рыжий рванул с девушки кофту, она не думая, воткнула палку ему в глаз. Острый конец вошел в тело как в масло, брызнула кровь. Немец взревел, попытался вытащить ветку и одновременно ударить девушку, но захрипел, завалился на бок, придавливая Лене ноги.

Она взвыла от страха и омерзения, от тошнотворного запаха фрица, его крови, что попала на нее, рук, что смели ее коснуться, от мысли, что убила. Она барахталась, пытаясь избавиться от его туши, и сдерживала позыв к рвоте. Немец тяжелый оказался, да еще вцепился в юбку рукой, не отодрать. А рядом уже слышались шаги и голос:

— Adolf, was ist los? Wo steckst du?

И она поняла, если еще один коснется ее — она умрет. Так лучше сейчас, как сказал Николай "с умом", честь не замаранной сохранив и хоть одного врага с собой забрав.

Взгляд упал на валяющийся в метре от нее винтовку фрица, и дрожащая рука потянулась за оружием.


— Товарищ лейтенант, — толкнул его Васулмян. — Там шум какой-то, вроде фрицы кудахтали, — сообщил шепотом и указал рукой куда-то влево.

Николай тряхнул головой, поднимаясь и пытаясь избавиться от дурмана сна, и сообразить: где, кто, что делать. И вдруг услышал женский крик. «Нет» — отчаянное, истеричное, пронеслось и смолкло.

С лейтенанта мигом сон слетел. Он мог поклясться — Лена. И рванул на звук, вытаскивая трофейный нож из голенища. Саша жестами показал бойцам: залегли, и за ним.


Он подбежал вовремя. Мертвый немец не давал девушке выбраться и она все тянулась к оружию, а второй фриц уже видел ее и направлял ствол винтовки в ее сторону. Секунда и раздался бы выстрел.

Николай метнул нож в лоб фрица и кинулся к девушке. Солдат осел, завалившись на бок, а лейтенант рывком стащил с испуганной девчонки тушу убитого, подхватил ее и оружие. Саша обшарил второго, экспроприируя все годное, включая документы — позже посмотрят, кто здесь оккупировался. И бегом обратно.

На ходу подняли бойцов и в сторону трусцой. Притормозили только в пролеске, увидев, что дальше никак.

Впереди горело поле, за ним избы. В воздухе стоял запах пороха и горючего, хлопья от бумаг вздымались вверх — листовки сгорели. Над сельсоветом сдирали красный флаг. Слышался плач и треск автоматных очередей. Сквозь черный дым проглядывали мотоциклисты, автоматчики, методично обстреливающие дома и огороды, кося бегущих людей, детей, женщин, мужчин. В стороне, к амбару сгоняли солдат, кто рвался — отстреливали тут же.

Видимо, станица приняла бой, задерживая захватчиков. Но вот ее смяли и начали мстить: жечь, убивать.

Лена, не успевшая прийти в себя после недавнего ужаса, оказалась в новом кошмаре и больше ничего не понимала, потерялась и будто забыла себя. Николай прижимал ее к земле, а она не чувствовала — смотрела на расправу в деревне и сжимала в кулак траву и землю.

— Суки, — прошипел Васечкин.

Санин щурился, пытаясь оценить силы свои и врага, и все крепче сжимал ствол автомата в руке.

— Вермахт, второй мотопехотнной корпус, шестнадцатая армия, — прочел в документах убитого Дроздов. — Нагнали упырей.

— Суки, — опять выдал Васечкин. Буслаев шмыгнул носом, покосился на лейтенанта, а тот на друга:

— Нас пятеро…

— Шестеро, — заявила Лена и посмотрела на Колю так, что у того мурашки по коже пошли, паршиво на душе стало. Кончилось детство девочки, во вчерашнем дне осталось. И наивность синих глаз, теплота улыбки канули бесследно. Затравленность в глазах поселилась, ожесточенность в борьбе со страхом.

Санин зубы сжал так, что скулы побелели.

— А их — танковый полк, — кивнул Саша в сторону станицы. Мимо, по дороге, выползая из-за пригорка, шли танки.

— Один… пять… десять… еще ползут. Мать честная, — склонился до земли Васулмян. — Это ж куда против такой силищи?…

Николай, понимая, что переть впятером с одной гранатой и двумя автоматами без боезапаса, против мотопехоты и танков тупо, смотрел на своих, тех пленных, что сгоняли у амбара фрицы. Вот им помочь реально, заодно отвоевать оружие.

— Пленных выстраивают, видишь? — спросил у друга.

— Ну, — внимательно посмотрел в указанную сторону тот, пытаясь уловить ход мыслей Николая.

— К переезду поведут, по пригорку и мимо леса. Охрана наверняка небольшая. Видишь, гуляют как на плацу, хозяевами себя чувствуют…

— Угу? — зыркнул на него, сообразив, к чему тот ведет и что задумал. Улыбнулся задорно, отчаянно. — Двинулись.

— Осторожно, рысцой вдоль леса за пригорок и там залегли. Буслаев, Васечкин на ту сторону дороги перейдете, — проинструктировал солдат Санин. — Первого конвойного не бить, бить в середину. Патроны экономить. Оружие у убитых забрать. Уходим потом в лес за станицу, в сторону Барановичей.

Васечкин кивнул и получил от лейтенанта трофей — винтовку, которую забрали у убитого фрица:

— Огонь на поражение откроете после моего сигнала. В своих не попадите! И будьте готовы к рукопашной. Саня, нож забрал?

Мужчина без слов передал другу «тесак». Группа цепью двинулась вдоль леса к тому месту, где за бугром дорога делала поворот. Хорошее место: из-за возвышенности в станице не увидят, что происходит, а то, что из-за поворота могут появиться войска — ну что ж. Чему быть, того не миновать.

Буслаев и Васечкин перебрались на другую сторону и замерли в ожидании.

Остальные залегли в кустах, приготовили оружие и кулаки. Санин огляделся, приметив яму за молоденькой сосенкой, кивнул Лене:

— Посиди там, здесь жарко будет.

— Мне как раз согреться надо, — буркнула она неожиданное для него и для себя и улыбнулась так, как, наверное, улыбнулась бы щука, если бы умела.

Что-то потеряла она там, сначала под пулями и бомбами у поезда, потом при встрече с тем рыжим насильником. Его пятерня, коснувшаяся груди, жгла ей душу и ничего девушка не испытывала от мысли, что убила его, кроме какого-то злорадного удовлетворения.

Где-то на краю сознания она еще пыталась понять — нормально ли это, но эта Лена, уже отличающаяся от той, вчерашней, отодвигала все моральные изыскания в своей совести, откладывая разбор своей личности и черт характера на "после войны".

Сейчас было важно совсем другое.

Глаза холодно блеснули:

— Я с вами, — прозвучало безапелляционно и жестко.

— Говорю же, Пчела, — хмыкнул Саша.

— А ты Дрозд.

— Не кусайтесь, деточка.

— Отставить разговоры! — приказал Санин. Он прекрасно понимал раж готовых к нападению, и сам был на взводе. Ждал момента поквитаться. Счет к фрицам рос, а оплачивали его они пока очень медленно. — Скрябина, за сосну бегом и не высовываться. Это приказ! — процедил, давя взглядом сопротивление девушки.

— Нет…

— "Нет" родне дома скажешь, а здесь фронт и воинское подразделение! И вы, как боевая единица нашего отряда, обязаны подчиняться старшему по званию! Бегом! — рявкнул уже не сдерживаясь. После поговорят, после она посетует, он помолчит, выслушивая упреки. Все после — если оно будет.

Девушка недовольно глянула на него, но послушалась, ушла.

— Не надолго, — заметил Саша, вскользь глянув на нее. — Душу вывернули девчонке, она теперь в бой будет рваться, страха не мая.

Николай видел таких, как с ума сошедших после потрясений. Понимал что Саша прав, но кому было хорошо от этой правды?

— К своим прорвемся, домой вернется, отойдет.

— А ты? — посмотрел ему в глаза. — Я, ребята? Ты хоть понимаешь что сегодня всего второй день войны. Второй, Коля, а чувство, будто год прошел.

— К чему ты это?

— Просто. Хреново на душе.

— Тогда просто заткнись, — посоветовал.

Дроздов смолк. Стало так тихо, что было слышно жужжание шмеля над медуницей у дороги.

Недолго ждали. Послышалось тарахтение и появился мотоцикл, промчался, пыля по дороге, а следом показался конвой и пленные.

— Приготовиться, — шепнул лейтенант.

Мимо медленно побрели солдаты, первый, второй.

У мужчин в засаде терпения еле хватило середины строя дождаться. И в два ножа: Николай в конвойного слева, Александр справа, сняли двух фрицев, объявив начало «операции». Заработали винтовки — Васечкин принял бой, следом Буслаев методично начал расчищать путь товарищам. Лейтенанты бросились на немцев. Пленные недолго думая кинулись кто врассыпную, кто на конвой. А те косили не разбирая, поливали очередями и орали. Бойцы падали, упал Васулмян, получив пулю меж лопаток, скрутило Буслаева.

Лена смотрела на бой, больше похожий на драку и все шарила за спиной, пытаясь найти пистолет, что Николай вчера ей дал и никак в толк взять не могла, что посеяла его в пробежке по лесу. И ринулась к своим, не выдержала. Подхватила Буслаева, помогая уйти в лес за дорогу и еле крепилась, чтобы не закричать, перекрывая трескотню очередей, выстрелы, маты. Вокруг убытие — немцы, свои, кровь, гильзы, каша мала из тех, кто убегать не захотел, не забив фрицев. Мутузили их с рыком, прямо на винтовки бросались с единственным стремлением, умереть, но хоть одного с собой забрать.

— Уходим, — пронеслось.

За холмом послышался лязг гусениц — жахнуло, накрыв дерущихся у обочины. Что-то чиркнуло по щеке девушке. Буслаев ахнул и стал заваливаться. Лена не удержала его — тяжелый, но понять что его убили, не могла. Тормошила:

— Вставай, миленький!

— Уходим!! — пронеслось вновь и кто-то подхватил ее, увлек в лес. Глянула — Коля.

— Буслаев!…

— Погиб! Уходим!

Опять жахнуло так, что земля содрогнулась и девушка невольно присела от давящего звука, показалось перепонки лопнули.

— Не останавливайся!

И бегом. Слева, справа мелькали гимнастерки, белели исподним спины бойцов, мелькали босые ноги, ботинки; листья и кусты.

За спиной тарахтели очереди, слышались гортанные крики.

Вырвавшиеся из плена так неслись, что можно было тут же выдавать им значки ГТО, как сдавшим нормативы. Кто куда уходил. Кто группой, кто поодиночке, стремились прочь.

Вскоре за спинами стихло, а впереди уже маячили только деревья и кустарники.

Бойцы оторвались, но темп не сбавили, бежали уже группой, слаженно. Только скатившись в бурьян оврага затихли, переводя дух и дичась начали оглядывать друг друга.

— Полвзвода, — оценил силы Дроздов. И хрюкнул, согнувшись, будто живот заболел.

— Ранен? — испугалась Лена.

— Живот от голода свело, — качнул головой. — Ерунда. По сравнению с оставшимися там, я чувствую себя прекрасно, — пошутил неудачно.

Лена сжалась, за плечи себя обняв: Буслаев и Васулмян, Надюша, соседи — пассажиры в поезде. Сколько еще погибнет? Почему кто-то вообще гибнет? Как жутко, как несправедливо! Как же? Ведь вот они были, вот только что были живы!…

Смерть будто выпустили для разгула, и та пирует на радостях, пьяная от свободы и безнаказанная. Косит людей как траву в поле. Нелепая, жуткая, быстрая. Вжик — и срезало. А человек только что шел, дышал, говорил. Как же так?

Столько лет… мать, отец, родня, друзья, солнце это, школа, мечты, стремления, споры и смех, надежды, вера… а потом «вжик» и все… Все?

Почему? Почему?!

Ей было не понять, не принять. Но кто спросил?

Солдаты начали группироваться возле лейтенантов, выжидательно поглядывая на них. Николай смотрел в серые, изможденные лица, темные, горящие злым, отчаянным огнем глаза и понимал, что от него ждут.

Взглядом определил самых крепких и решил отправить их в караул, а остальным дать передышку.

— Звание, фамилия? — спросил у молодого, худого как молодая осинка парня.

— Рядовой Камсонов, — неожиданным баском выдал тот.

— Свистеть умеешь?

— Как же нет?

— Занимаешь позицию слева. Заметишь фрицев — подашь сигнал. Один свист — немцы, два — наши.

— Понял, — встал и полез наверх оврага.

— Ты? — подбородком кивнул на мужчину обросшего щетиной.

— Младший сержант Гурьянов. Все понял, товарищ лейтенант. Иду. Только дозвольте спросить: потом что?

— Потом, что и сейчас, сержант — война. Отдохнем немного и пойдем, будем к своим пробиваться.

— Понял, — кивнул, пригладив седые короткие волосы на голове. — Только где они, наши?

— Вокруг посмотрите, сержант. Видите?

Десять угрюмых взглядов впились в лицо мужчины.

— Понял, — опять заверил тот и нехотя пошел в лес, в караул с другой стороны овражка.

— Наших-то говорят, до самой Москвы откатили, — буркнул пожилой, босой мужичок, сидящий на корточках прямо перед Саниным.

— Звание, фамилия?

— Ну-у, рядовой Жихар.

— Вы всегда всему что говорят верите?

— Так глаза имею, товарищ лейтенант. Худо, однако. Немчуры — то вона как листвы на деревьях.

— К чему клонишь?

— Гнида он, товарищ лейтенант, — сообщил раненный в плечо солдат. — Дезертировать хотел, но не успел — немцы всех под одно загребли.

— Че ты мелешь, Емеля?!

— Да видел я, как ты на лесок поглядывал! Бежать хотел!

— Ну, хотел. Живу я туточки, в аккурат за лесом, в Хмельках. Немец прет, а сердце болит — как мои-то там? Я ж не к фрицам мылился — глянуть как там жинка да дочери. Были б сыны, можа и успокоился, а у меня девки одни родятся. Пятеро, — выставил грязную оцарапанную пятерню. — Че бабы сробят одни-то? Ум куриный только кудахтать и даст. Тьфу ж ты.

Бойцы зафыркали, засмеялись. Напряжение спало, и лица чуть посветлели.

— Ну, ты Матвей, — головой качнул крепыш с повязкой на голове, растянулся на траве.

— Из одной части? — спросил Саша, приметив, что мужчины знакомы.

— Ну.

— Лошадь понукай!

— Извиняюся, товарищ лейтенант. Я, Гриша, — на крепыша указал. Тот сел:

— Рядовой Полунин.

— Вот, — кивнул мужичок. — Сема, рядовой Густолапов, — на раненого в плечо указал. — И Иван.

Сидящий чуть поодаль мужчин веснушчатый парень, подвинулся ближе:

— Я. Рядовой Летунов.

— Остальные? — спросил Санин.

— Меня и друга у брода взяли. Гоняли на смех по полю, пока Миху… — прогудел мужчина с седыми висками.

— Милиция? — оглядел потрепанную форму.

— Сержант Сидельников, Пал Палыч. ЖД, — кивнул. — Станцию с землей сравняли. Мы звонить, а связи нет. Но сообщить-то о налете надо. Рванули на другую, а там десант… Суки!

— Ясно. Ты? — посмотрел на полулежащего на траве молодого мужчину с перемотанной голенью.

— Я вообще гражданский. Антон Перемыст. У друга гостил, его как раз сегодня призвать должны были, вот мы и отмечали. А тут заваруха. Он в военкомат, я к своим, что за дела узнать. В двух километрах от Бреста живу. Или жил? — обвел взглядом мужчин, на Лену уставился. Та сжалась и только заметила, что кофта у нее порвана. Не так чтобы оголяла сильно, но все равно неуютно.

Николай покосился на нее, сообразил, что к чему и стянул с себя гимнастерку, молча сунул ей в руки. Лена с благодарностью глянула на него и поспешила натянуть. Просторной оказалась, рукава болтаются. Коля оценил, закатывать рукава начал, помогая, как лялечке.

Лена вообще заалела от стыда.

— Жена? — прищурился на нее Перемыст.

— Попутчица, — бросил Саша, переключая внимание мужчин на себя. — Ты кто? — спросил у парнишки с оттопыренными ушами и огромными голубыми глазами.

— Никодим… Пыф! Рядовой Лучин. Двенадцатый стрелковый полк.

— Рядовой Голушко, — прогудел невысокий мужчина с посеченным, обожженным лицом и перебинтованной тряпками рукой. — Танковая бригада.

— Лапалыс. Янис. Рядовой, — тяжело просипел вытянувшийся на траве парень, в красной от крови на груди гимнастерке.

Лена опомнилась, к нему двинулась:

— Ранен?

Тот вздохнул, с тоской глянув на нее.

— Я помогу, ты только потерпи, — заверила, а самой страшно даже взглянуть на рану.

— Воды бы, — почти всхлипнул тот.

— Где ж взять?

— Дык, ручей тута недалеко, — засуетился Матвей, вскочил. — Товарищ лейтенант, дозволь сбегаю.

— И куда воды наберешь? В ладони? — снизу вверх уставился на него Николай. Ему явно не нравился мужичок, слишком уж суетливый.

— Так… это…

— Домой слинять хочет, — бросил Григорий Полунин.

— Ну, что, ну что домой? Ну и домой. А чё б всем не пойти. Жрать-то надо, передых опять же ж устроить. Мальца вона пристроить. Чего?

— Приглашаешь? — усмехнулся Перемыст.

— Ну-у.

Николай и Александр смерили его подозрительными взглядами, переглянулись и дружно кивнули:

— Идем.

— Ребята, — жалобно позвала Лена, оголив рану на груди Яниса.

— Бочину прострелили, ох, язвить их! — выдал кто-то.

— Как бежал-то? — спросил, склонившийся над раненным Санин. Рядовой неуверенно пожал плечом. Дроздов скинул гимнастерку, исподнее и кинул его Лене:

— Рви. Бинтов нет, это сгодиться, — гимнастерку надел, и пока девушка с Николаем перевязывали бойца, подсчитал трофеи: два автомата, три винтовки. — Живем.

Свистнул, подзывая часовых. Николай и Антон помогли подняться раненому и потащили, взвалив на свои плечи.

— Веди, — разрешил Жихару Дроздов.


Глава 6


Хоть и «недалече» до деревни, а добрались до нее к вечеру, и до ночи сидели в засаде, пытаясь понять, стоят ли в ней немцы. В конце концов, отправили на разведку Антона и Матвея.

Только после того, как выяснилось что на удачу деревня не занята, бойцы расположились в доме Жихора, на чердаке сеновала, чтобы лишние о них не прознали и уйти легче было, если фрицы нагрянут. Дом Матвея на отшибе стоял, почти у леса, что опять же удачно для красноармейцев было.

Одно скверно — Янис. Парнишка совсем плохой стал, уход за ним нужен был постоянный. Пришлось прямиком к фельдшерице, на другой конец деревни отнести и там пристроить. У нее же простейшими медикаментами и бинтами разжились и уже сами, с помощью Лены, раны обработали. Смогли ополоснуться да покушать и вповалку заснули на сене, выставив караульных на всякий случай.

Лене же хозяйка в доме на печи постелила:

— Негоже те с мужиками таскаться, чай не подстилка ихняя, — проворчала, недобро поглядывая на грязную, взъерошенную девушку в испятнанной гимнастерке с чужого плеча. — Пошли-ка в баню, воды дам — отмоешси да одёжу сменишь. А то пугало-пугалом.

— Ты ее слухай, — закивал Матвей. — Пелагея баба строгая, но правильная. Дело говорит.

— А я не против. Очень даже «за».

И двинулась за женщиной.

Отмылась в баньке, ничуть не смущаясь холодной воды, переоделась в выданное платье, свою одежду постирала и гимнастерку Николая. А после наелась и спать легла. Разморило ее после сытого ужина вмиг.

Сутки отсыпалась беспробудно.


Утром Лена долго на печи лежала, смотрела на хлопоты в избе и понять не могла — сниться ей это или правда, откуда кто взялся, как она здесь оказалась? И вскинулась, вспомнив, слетела на пол.

— О, проснулася! Городская гляжу, поспать мастерица, — проворчала Пелагея, укладывая каравай в корзину. Отдала курносой девочке. — Неси завтрак на сеновал.

— Давайте я, — перехватила корзину Лена, устыдившись.

— Гимнастерку тады прихвати, высохла уж.

— Ага.

Девушка сунула ноги в боретки и, подхватив сложенную на лавке одёжку, ринулась из избы.


Первым кого она увидела был Николай. Он брился ножом поглядывая в осколок зеркала, и выглядел чужим, заматеревшим. Она даже не сразу узнала его, да и он видно тоже, потому что замер, хмуро разглядывая ее.

— Я это, — смутилась и корзину крепче обняла. — Хозяйка завтрак послала.

Мужчина кивнул, но взгляд не отвел. Девушка бочком юркнула внутрь сарая, дивясь его угрюмости и странному взгляду, и оказалась под перекрестком остальных взглядов. Бойцы уставились на нее, словно впервые увидели, и Лена невольно назад подалась, покраснела так, что даже уши заалели.

— Вот это краля, — протянул кто-то восхищенно. Дроздов заулыбался, щурясь на девушку:

— Принарядили тебя, прямо хоть под венец веди.

— На себя посмотри, жених нашелся! — разозлилась девушка и сунула ему в руки корзину. — Завтрак!

И уйти хотела, но Антон ее за руку перехватил:

— А что ж с нами не позавтракаешь?

Лена дернулась, стряхивая его пальцы:

— Сыта, — и к Николаю, что ей спину взглядом жег, повернулась, гимнастерку протянула. — Чистая.

Стоит тот, смотрит, и хоть бы пошевелился. Пришлось сунуть форму и уйти, вернее сбежать.

Дверь в сарай схлопала — Санин, наконец, очнулся, посмотрел непонимающе на гимнастерку, краем исподней рубахи остатки мыльной пены стер, косясь на друга. А тот ухмылялся во всю зубную наличность и будто еле остроту сдерживал.

— Вот это попутчица, — протянул Антон.

— Да уж, мне б такая попалась, э-эх! — подхватил Камсонов.

— Мал еще.

— Это в каком плане?

— В общем, — обрисовал нечто в воздухе Голушко и полез в корзину. — Хлебушко, сметанка, картошечка! Мужики!

— Васечкину и Лучину оставьте, — предупредил лейтенант. — Рядовые Полунин и Густолапов — завтракайте и товарищам на смену идите.

— Есть, товарищ лейтенант.

— Товарищ лейтенант, — разделите вы, чтобы поровну, — протянул корзину с провиантом обратно Дроздову Голушко.


Лену Пелагея за стол усадила вместе с дочерьми и мужем, щедро в миску картошки наложив:

— Отъедайся, а то тоща как тая смерть. Позжа к мужикам сходи, пущай одежу свою скидывают. Я стирку затеяла, заодно уж их обстираю.

— Я помогу, — дичливо глянув на нее, заверила девушка. Пугала ее Пелагея. Лицо приятное, а от строгости казалось жестким и отстраненным, даже презрительным. Да и сама здорова — а ну, как наддаст. Провинность-то она легко найдет.

— Ты б себе помогла, — глянула, как крапивой хлестнула. Лена сжалась и принялась картошку жевать.

— Стирка-то стиркой, только как уходить надобно будет…

— Никуда не пойдешь, сказала! — грохнула ладонью по столу. — Вояка выискался! У тя пять девок — их кто защитит?! Огород кто обиходит, скотинку? Все на мне? И дом, и сено на зиму, и скотину и за пострелками пригляд?! А вот обломишси! Настрогал — воспитывай!

Матвей недовольно на жену поглядел, но смолчал, носом только шмыгнул и давай жеваться, как хомяк набивая рот.

— Вона ужо повоевал, доходяга, нос один из рубахи торчит, — снизила тон Пелагея, но ворчать не перестала. Девочки зыркали на нее исподтишка и старательно из мисок картошку да подсолнечное масло хлебом слизывали.

Мал мала меньше. Старшей лет двенадцать, младшей лет семь. Погодки, видно. И работящие — по избе ясно. Бедненько, но уютно и чисто. Половики на полу, домотканые, занавесочки вышитые на окнах, цветы полевые в стакане на салфетке.

Смотришь на то, как ветерок колышет занавеску, треплет цветы и кажется, что нет войны, не было ничего: ни бомбежки, ни пуль, ни бега по лесу, ни смерти Нади. Сон все, дурной сон.

Хозяйка, заметив пристальный взгляд девушки в окно, обернулась. Не нашла ничего к вниманию годного и нахмурилась.

— Чего заприметила?

— Так. Ничего.

— Агу?… Сама-то чья, откуда? С какой дурости с солдатней ошиваешься?

Матвей крякнул.

Лене показалось, что она ослышалась. Уставилась на женщину непримиримо, возмущенно:

— Да как вы смеете?! Вы! — процедила горячо. — Бойцов Красной армии солдатней называть не смейте! По вас фрицы не стреляли, не утюжили самолеты, вы смерти не видели и насмерть за свою деревню не стояли! Вы в плену были, в бою?! Вы «солдатню» эту в бою видели?! Знаете, каково им пришлось?!

— Драпать! — качнулась к ней женщина и, Лене показалось — ударит сейчас. Но не шелохнулась, только еще больше упрямства в глазах появилось.

— Не драпать! Они в плен попали, и ушли, и драться будут, фашистов погонят! А вы?!… "Корова, хозяйство"! Буржуазный элемент, мещанка, единоличница! Судите на печи сидя.

— На печи ты сидела, спала, пока я корову доила, чтобы молоко тебе белоручке на завтрак было.

— А я не просила! А что спала — да, виновата! Только два дня не спать, не есть — на третий любой заснет!

— Дура ты, — неожиданно для Лены бросила спокойно женщина и за еду принялась, будто не было ничего. У девушки же аппетит пропал — отодвинула миску.

— Может и дура. Но лучше дурой против врага с нашей армией стоять, чем умной в своей избе сидеть, пережидая общее горе.

— Это ты мне «спасибо» за хлеб-соль говоришь? — посмотрела на нее Пелагея. — Хороша благодарность комсомольская.

Вышло у нее не укоризненно презрительно — надменно. Не сказала — выплюнула. И Лена заподозрила, что попала к врагу, к тому самому что несмотря на всю народную борьбу против чуждых элементов, как-то выжил и остался.

Девушка застыла, не зная, что делать. Расстрелять бы!… Но она мать, и дети рядом…

— Армия, говоришь? Ты откуда?

— Из Москвы, — сказала тихо. Взгляд на стакан молока — выпить бы, манит. Но нет — поперек ведь после оговора встанет. Ни крошки у врага больше Лена в рот не возьмет. Лучше от голода умереть, чем подачки от всяких антисоветских пропагандистов получать.

— Из столицы, — протянула. — Шибко много знашь, да, раз москвичка? А я вота по райцентрам да столицам не ездю, дома сижу и немало вижу. И слышала намедни, что война-то нами и начата.

Лена в шоке ресницами хлопнула, а слов не нашла:

— Что глядишь? Умный человек заходил, водицы испил и сказывал: наши это затеяли войну да бомбежку. Сам видел.

— Да как вы?!… Как?!… Зачем?! Вы головой-то подумайте! Вам враг наговорил, а вы верите?!

— Враг? Враг, — ложку в миску сунула. — А кто ж не враг у Советов?

— Пелагея! — попытался остановить жену мужчина. Даже ложкой по столу треснул, но глянула на него, как полбу дала, и Матвей притих, забыв, что собственно хотел.

— Вы антисоветский элемент! — в сердцах выплюнула Лена.

— Тебе лет сколь?

— Какая разница?! — еще годами упрекнет?!

Женщина вздохнула, взгляд спокойный был, даже сочувственный, почти как у сестры Нади, когда Лена до хрипа с подругами при ней обсуждала пятилетки в один год, достижения в экономике и строительство магистралей, политику партии и будущее советского народа.

— Послушай-ка меня, девочка, я баба жизнью битая и не со зла, а подобру тебе скажу — не суди сгоряча, чего не знаешь и глупости всякие из головы выкинь. В жизни все могёт быть. Жизнь она ж не комсомольское собрание, начхать ей на все постановления. Ты своей головой думать научись, а потом уж глазами на меня сверкай. Я к чему тебя спрашиваю — к тому что знаю, каково это бабе вровень с мужиками воевать. Не место тебе с ними. Их дело война, твое сторона. Обиходить там, постирать, накормить, раны перевязать — одно, а вот по лесам под пулями бегать — другое. Шмальнут и нет тебя, и вся твоя светлая да чистая душа комсомольская к Богу отойдет, ничего-то не увидев.

— Бога нет.

— Да ну? — хмыкнула. — Только ему все едино — есть он для тебя али нет. Не о том речь, ты слышишь ли меня? У меня девок пятеро, а где пять там и шестая не в укор будет. Но если ж тебе милей с солдатней тереться…

— Они не солдатня! — чуть не заплакала девушка: да что ж это такое?! Да как она смеет?!. — И я не трус! И нет ничего грязного в том, что мы все вместе! Вы сами грязная, противная, если думаете всякие гадости! По себе людей не судят!

И выскочила прочь из избы.


Николай у дверей стоял, во двор в щелку поглядывал, пока бойцы кушали. Заметил, как Лена пулей в огород пролетела и заподозрил неладное. Кивнул Саше:

— Присматривай.

А сам за девушкой сторожась двинулся.


Лена за домом в лопухах села, скрючилась, себя за плечи обняв. Слезы ее душили, а наружу никак не выходили. Всхлипывала, а глаза сухие, и оттого на душе настолько плохо, что выть хочется.

Тут Николай некстати появился, сел рядом, поглядывая на нее:

— Кто-то обидел?

Лена головой мотнула, всхлип сдерживая: еще не хватало свою слабость ему показывать. Тоже ведь девчонкой считает. Узнает, что хозяйка ей у себя остаться предложила, наверняка скажет: правильно, оставайся.

— Я не ребенок!

Мужчина бровь выгнул, взгляд теплый стал и чуть насмешливый:

— Нет? Нет…

Лена успокаиваться стала: если он ее взрослой считает, значит не так все плохо.

— Она вас «солдатней» называла и всякие гадости говорила. Она против Советской власти.

— Так сразу и против? Ты из-за этого расстроилась или из-за ее грязных намеков? А в чем грязь-то? Про первое ничего не скажу — не слышал, а судить сгоряча не привык. А второе… К чистому никакая грязь не прилипает, так и запомни. И плевать кто что там мелет, язык как известно, без костей: мели Емеля, твоя неделя.

— Она сплетни мерзкие собирает и пересказывает. А еще мужа на войну не отпускает, долг защитника для нее ничто. Сама в избе сидит и его к юбке пристегивает. Еще на меня набросилась, что мне не место с вами.

Николай посерьезнел: права тетечка, мудрая видно женщина.

— А ты что?

— Я с вами. От начала и до конца! Я не собираюсь, как некоторые, на печи сидеть!

"Девочка ты, девочка", — вздохнул. Ладонь потянулась по волосам ее погладить, но как поднялась, так и опустилась.

Затылком в сруб уперся и руки на коленях замком сложил, уставился в край неба за лопухами и полем.

— Знаешь, война это не только фронт, где все ясно и понятно: здесь ты, там враг. Война это… как бы тебе объяснить? Проверка на зрелость, причем каждого. Ты еще столько всего и всякого встретишь, что в конце концов и удивляться, и расстраиваться из-за пустяка разучишься. И тыл, дом, это не сиденье на печи, это работа, тяжелая, возможно еще тяжелее, чем с оружием управляться. Ведь армию, Лена, кормить надо, боеприпасами обеспечивать, обмундированием, техникой, а иначе много не навоюешь. И все это, пожалуй, главное, обеспечивают и будут обеспечивать вот такие как хозяйка женщины, простые и сильные. Хлеб из воздуха на стол не попадает, и человек на свет иначе, чем родившись, не появляется. А чтобы родился, нужен отец и мать. Мать больше, — покосился на нее: понимает ли?

Лена поняла, но по-своему. Взгляд нехорошим стал, с прищуром:

— Ты мне как она, пересидеть предлагаешь? Или может, обуза я вам?

Николай вздохнул:

— Знаешь, за что воюют?

— За Родину, за Сталина!

— За Родину, — кивнул. — А Родина что, по-твоему?

— Твоя страна!

— И всю страну знаешь? Про Тунгуску слышала?

Лена задумалась:

— А что там, ударная стройка?

— Нет, — улыбнулся. — Это речка в Сибири. Наша страна. Воевать за нее будешь?

— Да!

— Да. Но не в первую очередь, а в том числе. Потому что ничего ты о ней не знаешь. Не была никогда, и, в общем-то, ровно тебе на нее по одной простой причине — не сказал бы, ты о ней и не узнала.

Не понравился Лене разговор, чем-то беседу с Пелагеей напомнил. Насупилась:

— Тогда ты за что воюешь?

— За Родину. За свою мать и сестру, за друзей, за двор, в котором вырос, за детей, которых возможно не будет у меня, но они будут в принципе, есть. За их будущее. За тебя, — признался тише.

У девушки зрачки расширились. Смотрела в его глаза и понимала, что нужно отвернуться, стыдно вот так на него пялиться, а не могла.

— Есть вещи, за которые ты готов умереть, а есть вещи, на которые тебе все равно. И тут не столько воспитание, сколько стержень в человеке роль играет. Самое страшное это трусость и равнодушие, они друг другу на руку играют. Если заберутся в человека — все, кисель от него останется. Такой при любом порядке вольготно себя чувствовать будет, и выживет. Таких сейчас много вылезет.

— Давить таких надо!

— Всех слизняков не передавишь. Не стоит на них размениваться — нужно к своей цели идти и жить, как ты считаешь нужным, а не они.

— Собой пример подавать.

Мужчина плечами пожал: каждому свое.

— Людей много, и у каждого свое лицо, и своя правда. Не спеши того, кто свое, отличное от твоего мнения высказал, во враги записывать. Пелагея не враг, она помочь хочет. И права, предлагая тебе остаться. Она взрослая женщина и понимает, что тебя ждет, если ты с нами дальше пойдешь.

— Мы будем пробиваться к своим.

— Да. С боями. Перед нами не только угроза смерти стоять будет, но и плена. Голод, холод — об этом молчу, сама поняла уже. Взрослым мужчинам тяжело придется, а куда девочке? Пелагея спасает тебя, как может от смерти и грязи заслонить пытается.

— Значит, ты меня ребенком все-таки считаешь, — расстроилась. — Оставить хочешь.

— Не знаю, — признался с грустью. — Страшно тебя оставлять, но и с собой брать глупо.

У Лены улыбка сама на губы наползла: значит, она ему нравится. Нравится! — заколотилось сердце.

И губу прикусила, чтобы Николай счастливой улыбки не увидел, а в глазах бесенята озорничают, синь расплескивают яркую, бездонную и теплую.

Молчала, а в глазах все, что не высказано, сказалось.

И он молчал — к чему говорить. Все что надо на лице ее прочел, в глазах. Солнечно на душе стало, уютно, сладко. И горько.

Странный все-таки зверь человек. Вот ведь об одном думалось — до своих добраться, выжить, спать, есть хотелось. А тут ничего больше не надо, и войны будто вовсе нет. Так бы и сидел, на Лену смотрел.

Девушка голову склонила, смущаясь его взглядов и чувствуя, что сердце сейчас из груди выскочит от радости, странного поющего, окрыляющего состояния. Попыталась отвлечь Николая и себя.

— Пелагея стирать собралась… Вы там соберите, что вам надо.

Мужчина помолчал и вдруг взял ее за плечи, к себе развернул:

— Останься. Ты должна жить.

Она вскинула на него наивный, спокойный взгляд.

— Но ведь важно не где, а как.

Вот ведь сказала, как отрезала. И крыть нечем.


У Лены и грусть прошла, и обида со злостью на Пелагею растаяли. Мир вновь казался радужным, будущее светлым.

Она в дом пошла, а Николай к товарищам, о стирке объявлять. Понятно, что это проволочка, но они с Сашей решили уже, что пару дней в деревне останутся. Бойцам в себя прийти надо, раны подлечить, чуток хоть откормиться. А там марш-броски, ни на ранение, ни на отсутствие отдыха, тепла и пищи, скидок не будет.

Пока с Леной разговаривал, ребята махоркой разжились, дымили в удовольствие, самокрутку по кругу пуская.

— Откуда? — поинтересовался, жадно затягиваясь.

— Так из сельпо еще табачок, — затараторил Жихар. — Мой, значится, с того лета схоронен. Прибрала Пелагея, а он вишь и сгодился. Я это, товарищ лейтенант, поговорить с вами хотел. Молодь-то наша, что делать не знает, а горит у их. Ну и прослышали, деревня, однако, что мы здеся. Просятся с нами пробиваться, в армию, фрицев бить. Пелагея, жена-то моя, погнала их веником. Шибко она вредная бывает. Но все едино, раз пристали, уж не отстанут. Знаю их племя. А ребята добрые. Иван Ганусь, тракторист, комсомолец, парень хороший, не балабол какой. Дружки его: Павел да Петр Федосовы, близняшки, тоже не ухари какие-то, герои соцтруда, а не просто так. Они, было, уже сами подались, сложились, бердянки дедовы достали, а тут мы как на заказ. Ну и вот.

— С оружием, значит.

— А как же. По уму.

— Ладно. Передай, чтоб не болтали. Сегодня мы еще у твоей хозяйки хлеб поедим — солдатам раны подлечить надо, а завтра к ночи двинемся. Если фрицы планы не порежут. Пусть ребята наготове будут.

— Завтра, значит идем. Ага, — протянул чуть помрачнев. — Ага. Передам.

— Что еще у вас, рядовой Жихар? — напомнил мужчине о воинском долге и звании Санин.

— Да-а… Нет, ничего, товарищ лейтенант.

— А у меня есть. Карта нужна, рядовой.

— Эта какая?

— Карта местности. Может в сельсовете есть, у председателя. Спроси и достань.

— Так нет председателя. В область, говорят, двадцать первого уехал и по сю пору не возвернулся. Как канитель-то началась, мужики тоже в центр подались и нет их. А вот теперь и молодь рвется.

— Меня карта интересует.

— А радио, отец? — привстал Васечкин. — Работает или нет?

— Хм, так радио у нас сроду не работало. Деревня-то наша — бывшая заимка господ Хмелевских. Хмелькой так и кличут. Кто устанавливал, говорит — сигнал слабый, лес не дает ловить чей-то там. Обещались наладить, но пока как стояло без дела так и стоит. То зашипит да забулькает, то опять мертвое.

— Тьфу, ешкин кот, — разочарованно вздохнул Голушко.

— Карта, рядовой Жихар, — повторил Санин.

— Где взять-то? Сельсовет закрыт. У агронома были какие-то карты ге… гетезичные.

— Геодезические. Не то. Вскрой сельсовет. Документы все убрать, знамя спрятать. Карту местности — сюда.

— А?… Ладно, — встал. — Ну, пошел я.


Матвей ушел. Бойцы отсыпались на сене.

Дрозд и Санин с винтовками в обнимку за огородом сидели, местность обозревали, сменив часовых. Сашу в сон морило, то и дело носом клевал и от тычков друга просыпался. Коля и сам бы поспал в теньке после сытного обеда, но долг обязывает. Дай себе слабинку, засни, и как назло немцы явятся, устроят всей группе вечный сон. Нет уж, он лучше потерпит.

И опять Александра в бок легонько локтем ткнул:

— Не спи.

Тот зевнул, глаза потер:

— Не сплю.

И опять кемарить.

— Саня, сейчас в колодец суну, чтобы очнулся.

— Фыр-р… Эх дали б мне суток двое спокойно поспать! — зевнул опять. — Давай хоть поговорим, что ли?

— Угу, а еще покурим, анекдоты потравим и к девушке на свидание сбегаем, «караульный».

— Ну, ладно тебе.

— Ох, и разгильдяй ты, как тебя из академии не погнали?

— Как и тебя, — хмыкнул. — Ты что думаешь, наши соединения далеко? Долго топать до них будем?

— Не знаю, а предполагать можно что угодно.

— Мне кажется, со дня на день наши придут, столкнемся в дороге. Лишь бы нас за фрицев не приняли.

— Там разберемся.

— Слушай, сегодня какое число? Все дни перепутались.

— Вроде двадцать пятое…Или двадцать шестое?…

Николай приподнялся: послышалось или нет?

Нет — тарахтение.

— Немцы!

С Дроздова мигом и сон и лень спали, встрепенулся и огородом к сараю, подъем объявлять. Санин в дом:

Рядовой посреди хаты сидел, курил. Девочки в углу играли, а Пелагея и Лена ужин готовили.

— Жихар — карту! — с места в карьер, потребовал мужчина.

Матвей табачным дымом подавился, Лена картошку из рук выронила, побледнела:

— Немцы?

— Быстро! Мы уходим, рядовой!

— Вот и идите, а он остается! — постановила Пелагея. Матвей суетясь кипу карт со стола взял, передал лейтенанту. Лена в сенки кинулась.

— Ты куда, оглашенная?! Не ходи! — крикнула женщина.

— Приглядите за ней, — бросил Николай и во двор с картами, запихивая их под гимнастерку. Время тратить, чтобы отбить у жены мужа для воинской службы не было.

Пелагея что было из пищи в первый попавшийся под руку мешок запихала, за ним выскочила, мужа в дом отталкивая:

— Сиди, сказала!

Бойцы уже построились.

— Цепью, огородами к лесу! — объявил Николай.

— Ну ты-то куда, дура! — гаркнула на Лену Пелагея, сунула Густолапову мешок с провизией и попыталась девушку задержать. Но та отмахнулась и за бойцами ринулась.

— Спасибо, хозяйка, — бросил Николай, глянул на мужчину, что за спиной женщины стоял и слов достойных для него не нашел. Молча ушел.

До леса лопухами и полем пара минут быстрым темпом, а там уже залегли. Солдаты смотрели, как немцы в деревню входят, Николай карты сортировал, выискивая обычную с планом местности. Саша на Антона смотрел, а тот на Лену, щерясь.

— С нами, значит?

Та бы ответила, да почудилось в голосе мужчины что-то противное и с толку сбило — промолчала. Дрозд Перемыста за ворот пиджака к себе подтянул, на ухо шепнул что-то и у того улыбочка мигом с губ слетела, взгляд растерянным и серьезным стал.

— Дурка, — бросил, но больше глаза о девушку не мозолил.

Николай карту наконец нашел, развернул, рассматривая, и губы поджал: до ближайшего населенного пункта киселя хлебать и хлебать. И дилемма — Пинск или Барановичи? Отряд на развилке в аккурат находится — что туда, что сюда — одинаково. Эх, знать бы еще, где регулярные части стоят, в каком из означенных на карте населенных пунктов.

А по деревне уже фрицы маршировали, в дома как к себе заходили. Жителей со дворов выгоняли к сельсовету. И тихо было, ни одного вскрика, слова — только гортанная речь да стрекот моторов мотоциклов.

Странно это.

— Не рано ли мы ушли? — протянул Васечкин.

— Если бы нас нашли, было бы плохо всей деревне, а так может обойтись. К чему жителей, не оказавших сопротивление давить, — сказал рядовой Полунин.

— Так-то оно так, за укрывательство сбежавших военнопленных понятно бузу бы устроили, только чего они всех к сельсовету сгоняют?

— Новый порядок, наверное, объявят, — предположил Иван Летунов.

— Угу, и декларацию о правах зачитают, — хмыкнул Саша и на друга прищурился. — Глянем, чего они там затеяли?

Николай оглядел местность: справа можно незаметно переместиться и оказаться на пригорке, откуда небольшая площадь перед сельсоветом, как раз как на ладони. Смысла в передислокации он не видел, но с другой стороны, отчего бы не узнать, что происходит в деревне? Информация лишней не бывает.

Решено.

— По одному, вон на тот пригорок, — приказал. И перехватил Лену, что вперед солдат полезла:

— Какого ж ты?…

И смолк — взгляд у девушки тоскливый и сумрачный. Пенять бесполезно.

Подтолкнул за рядовым Лучинным, сам цепь замкнул.

На новом месте почти всю деревню видно.

— Как в кинотеатре, — сказал рядовой Голушко и брови кустистые на переносице свел, пытаясь услышать, что там офицерский чин балаболит.

Начищенный, аккуратненький, в блестящем плаще стоял тот, ноги расставив и руки за спиной сложив. Толпу сельчан рассматривал через пенсне. Бабы, дети, парни, старики жались друг к другу, окруженные фрицами, молчали.

— … доблестный, победоносный немецкий армий, — втирал крепыш переводчик, более блеклый, но не менее внушительный, чем стоящий рядом офицер. — Принес вам свобода! Вы есть немецкий подданный! Советский режим рухнуть!

— Эк его разбирает, — не сдержавшись, фыркнул Полунин.

— Тихо…

— … доблестный войска немецкий армий взяли Минск, Киев, Ригу, Ленинград, бомбить Москва и маршировать Красный площать! Сталин капут! Вы дольжен помогать нам, как мы есть ваш освободитель! Официры, коммунисты, красноармейци есть?!

Толпа молчала.

— Москву бомбили? — глаза Лучина стали огромными.

— Гомель, Минск их? — переглянулся с Густолаповым Полунин.

— Киев? — побледнел Голушко.

— Верьте больше! — шикнул на него Дроздов.

У Лены сердце сжалось — неужели правда? На Николая глянула — тот головой качнул: не правда. И поверилось, хоть и понимала — не может он знать.

— … Кто есть желать служить наш доблестный армий?! — разнеслось над деревней. И опять тишина.

— Ты! — ткнул пальцем в толпу немец. Автоматчики живо вытолкали к нему Жихара, отпихивая вцепившиеся в него руки сельчан. — Господин официр назначать тебя свой помощник! Ты отвечать за порядок в деревня перед немецкий власть!

Матвей мялся, косясь на жену в толпе, а та изваянием стояла, дочек обнимала — даже с пригорка видно было ее осанистую фигуру.

— Кто есть твой деревня коммунист?!

— Так никого, товарищ…

Хлесткая пощечина заставила его смолкнуть.

— Товарищ волк тебе Тамбов! Тут есть господа!

Матвей пролепетал что-то, склоняя голову.

— Надо было его грохнуть! — сжал кулак Гурьянов. — Дезертир — перебежчик!

— Помолчи ты, — шикнул Густолапов. — Не слышно же ничего!

Немец что-то втолковывал Жихару, поглядывая сверху вниз на согнутую голову, а в это время из-за избы слева показались фрицы. Они тащили перевязанного бойца, подпихивая его стволами винтовок. Следом вели фельдшерицу, растрепанную, испуганную.

— Янис! — пискнула Лена и зажала рот, чтобы не закричать.

— Ничего не будет, — беспечно заявил Антон. Солдаты глянули на него, предлагая заткнуться. Николай напрягся: у него не было сомнений, что Лапалыса ждет что-то скверное. Судя по бесцеремонному отношению к нему, конвенция о ненападении на раненных, немцами была похерена. Но то, что было дальше, Санин все-таки не ожидал.

Парня поставили перед толпой на колени перед офицером и… застрелили. Просто и без затей — одиночным выстрелом в затылок. Не демонстративно — чуть лениво, обыденно. Так уток по осени отстреливают…

Николай лицом в траву уткнулся, зубы сжал: нельзя было Яниса оставлять, нельзя было без боя уходить.

На нем теперь смерть рядового. Он виноват — не отмыться.

— Так будет каждый, кто против немецкий порядок! — объявил переводчик.

Грохнул еще один выстрел — упала фельдшерица.

Кто-то вскрикнул, запричитал.

— Так будет каждый, кто помогать Зоветам! Кто укрывать коммунист, солдат — расстрель! Кто пособник Кр-расный армий — расстрел! Саботаж — расстрель! Подрыв порядок, сопротивление — расстрел! За каждый наш убитый зольдат — пять ваших! Кто ни ез-сть с нами, тот ез-сть против, тот есть враг! Расстрель!

Лена зажала уши, зажмурилась, чувствуя как внутри нарастает волна. Это был не страх, ни паника, даже не ярость — это был сонм чувств, которые глушили разум и были готовы вырваться наружу животным криком, ринуть на фашистов без ума и разума.

— Ща бы как жахнуть из всех стволов! — выплюнул Васечкин, посеревший от увиденного. Остальные потерянно молчали.

— Бабу-то за что?… — прошептал Лучин.

Толпу разгоняли. К ногам убитых привязали веревку, затянув ее петлей и перекинув через бывший флагшток знамя над сельсоветом, подтянули. Теперь вместо красного флага висели два трупа головами вниз.

— Фенита ля комедья, — протянул Перемыст, глядя на покачивающиеся трупы стеклянными глазами.

Николай лежал в прострации, не знал что делать: уходить, оставить все как есть? Нельзя, душу выворачивает. В бой вступить и положить остальных? Нельзя. Не правильно.

Эмоции его переполняли и он никак не мог с ними справиться, а надо было. Не дело, ни место сопли распускать красному командиру.

— Уходим, — бросил глухо, через силу.

Бойцы осторожно двинулись в лес, оставляя позади деревню.


Глава 7


Шли понуро и осторожно. К ночи вышли на участок железнодорожного полотна с разобранными рельсами. "Техработы", — значилось на табличке заграждения.

— Нашли когда, — буркнул Васечкин.

Дроздов на насыпь опустился, самокрутку справил, закурил:

— Темнеет, — передал "козью ножку" другу.

— Ночью передвигаться проще, меньше шансов напороться на фрицев. На карте правее как раз лесной массив начинается. По нему до Пинска добраться можно.

— Почему именно в Пинск?

— Больше шансов. Лесной массив, болота — хорошее прикрытие. Если ночь прошагать — к утру должны выйти, — сделал пару затяжек, передал самокрутку Густолапову. Тот пару затяжек и Галушко отдал, пошла «ножка» по кругу.

Лена поежилась — прохладно — тихо спросила:

— Так и будем бегать? — ни упрека, ни злости в голосе уже — грусть.

Николай глянул на нее, поправил лямку автомата и вперед пошел. Остальные за ним потянулись.

Стемнело и идти стало трудно, не видя куда, что под ногами, а тут еще дождь начался. Об этой стороне природных явлений девушка позабыла. Ей все казалось далеким, другим: снег, который пушистыми хлопьями ложился на улицы Москвы, дождь, под которым они с Надюшей бежали из Ленкома, прыгали по лужам, мокрому асфальту, с бликами от огней. Тогда он казался теплым и родным, а сейчас холодным, чужим.

Когда-то она любила дождь. Любила его веселую трель по подоконнику, лужи, которые можно измерить, вдоволь побродив по ним. И даже если промочишь ноги — ничего страшного. Можно прийти домой, закутаться в плед, согреваясь, и пить чай с клубничным вареньем, поглядывая в окно.

Этот дождь был другим и вызывал неприятные ощущения. А может, она стала другой?

Грохнуло — молния. А Лене показалось — обстрел, и она невольно вздрогнула, чуть не растянулась на мокрой траве.

Где-то впереди залаяла овчарка, и бойцы чуть ускорили шаг. Вскоре сквозь деревья показалось странное сооружение: сарай, вышка и колючая проволока. В отсветах молнии можно было заметить фрицев в дождевиках и массу людей за ограждением, сидящих, лежащих прямо на земле под дождем.

— Что это? — невольно вцепилась в руку Николая. Тот поглядывал из-за сосны в том же направлении, как и остальные бойцы.

— Лагерь военнопленных, — сообщил Дрозд. Вытер лицо от влаги ладонью. — Когда успели суки все колючкой опутать?

— Что здесь путать? Коровник уже стоял. Колючку по периметру кинуть, вышку поставить — от силы сутки работы.

— Не дай Бог снова в плен, — протянул младший сержант Гурьянов.

— Сколько взяли, гадюки, бригада ж не меньше, — вздохнул Густолапов, трепетно прижимая к груди мешок с провизией.

— Вот и мы б так щас маялись, — вздохнул Лучин.

Николай автомат сжал, палец к спусковому крючку потянулся: так бы и жахнул сейчас по всей фашистской архитектуре…

— Что с ними будет? — спросила девушка про пленных.

Антон пиджак с себя снял, на плечи Лены накинул:

— Завтра кашлять да сопливить начнешь — узнаешь, — буркнул, отходя. Санин очнулся, глянул на Лену — а ведь правда, заболеет еще — насквозь промокла. Заставил надеть, застегнул и воротник поднял.

— Нельзя болеть.

В пиджаке стало много теплее, но все равно зябко, неуютно, и холод, казалось, к костям пробирался. Однако Лена старательно замотала головой:

— Не заболею, тепло. Антон, спасибо.

— Всегда готов, — бросил тот насмешливо, но над кем смеялся: над собой, над словами или над ней — Лена не поняла.

— А если дать по вышке? — нос к носу приблизился Дроздов к другу. — Гранату кинуть и нет ее. Потом из всех стволов жахнуть.

Заманчиво, ой как заманчиво. Только вот "из всех" и «жахнуть» получится на пару минут. Хватит? Санин оглядел отряд: лица бойцов, угадывающиеся в темноте были у кого решительные, напряженные, у кого испуганные.

— Глупо, — тихо заметил младший сержант. — Местность не знаем, сколько немчуры здесь околачивается — тоже. Ляжем, а толку не будет.

"И в своих же в темноте попадем", — подумал Николай. Но как же хотелось поперек здравого смысла пойти и завязать бой, если не помочь своим, то хоть панику в стане врага устроить, чтобы неповадно было по чужой земле, как по своей ходить, колючкой ее опутывать.

Но их двенадцать, всего двенадцать человек и девочка, и за каждого Николай отвечает.

Немцев же много больше. Ограждение, если приглядеться, до самой станицы тянется, до огоньков в окошках, темных очертаний изб на холме. Большое селенье, лагерь большой и охрана немаленькая.

Бинокль бы, хоть отсюда посмотреть, оценить приблизительно силы врага. А не зная обстановку в пекло лезть?..

— Уходим, — приказал лейтенант. Отряд дальше двинулся.

Коля шел и думал: почему он не отдал приказ атаковать противника?

Испугался, струсил? Боится потерять бойцов, не довести девушку в безопасность, к своим? И понял одно — он не готов быть командиром, не готов нести ответственность за жизнь и смерть своих бойцов, тем более, мирное население. Его учили воевать, учили командовать, но одно руководить солдатами в мирное время, хоть и представляя военное, другое отправлять на смерть на самом деле, прекрасно отдавая себе отчет, что любой бой несет за собой человеческие потери. Будь он один, будь только с Саней — они бы устроили фейерверк. И это было бы их решение, только их выбор, и только за себя.

Он был готов умереть, но не готов видеть смерти, тем более быть ответственным за них.

— Тебе нужно взять командование на себя, — сказал тихо Дроздову.

— Ни черта, Коля, — мотнул тот головой. — Я не справлюсь.

— Справишься.

— Нет. Это ты справляешься, принимаешь взвешенные решения, а я дров наломаю. Оно надо? И так щепки летят.

— Боишься?

— Скажем так: не готов. Я всегда считал себя зрелым, опытным, даже битым, а тут понял — пацан: и сопли и слюни готов распустить, даже заплакать или без ума в бой ввязаться. Одному — пусть, а когда на тебе отряд, так нельзя. Всех крутит, но ты хоть эмоции сдерживать умеешь, а я, — рукой махнул. — Так что, извини, старичок, помочь не могу.

— Мне не место в командирах, Саня. Я…испугался, — признался.

— За людей?

Николай покосился на Лену.

— И за нее, — понял Дроздов, уловив взгляд друга. — Ясно, — подумал и кивнул. — Я бы тоже испугался.

— Так нельзя, не то время.

— Перестань каяться, я не комсорг и не парторг.

— Меня бы расстреляли по закону военного времени.

— Расстреляли, — согласился. — Но ты жив, и солдаты, и Лена. Девушку пристроить надо. Глупо ее с собой таскать, нарвется на пулю.

— Она не осталась.

— У Пелагеи? Н-да. Ну, хоть молчит, и то ладно, а то вспомни: в первый день жужжала "надо бить врага, а не отсиживаться"! Пчела, елы, весь мозг проела.

Лена не слышала их разговор, она брела по лесу, вглядываясь под ноги и стараясь не упасть, не сбавить темп, поспеть за своими. И думала: что происходит? Что случилось с ней, ее землей, с людьми на этой земле. Думала над словами Пелагеи, поступком Жихара, убитом Яне, Наде, той неизвестной ей женщине-фельдшерице, о пленных, закрытых в том лагере. Ей все казалось вывернутым, ненормальным, но принималось почти как норма. Не страха, ни паники, что накрыла ее в первый день войны — прострация, глухая стена тишины внутри. И лишь одно вызывает сожаление — потерянный в диком беге пистолет, что дал ей Николай. Дом, радужная, правильная жизнь, поездка в Брест — воспринимались отстраненно, будто было все очень, очень давно, лет десять назад, не меньше. Да и было ли?

Она потерялась, запуталась в себе и окружающем, резко перевернувшим привычный мирок внутри нее, во вне. И она уже не знала, что было, что есть, что будет, что правильно, что нет, что ей делать. Она подчинилась давлению обстоятельств и командам Николая, мнению отряда, что стал теперь для нее проекцией всего мира, общества. Она не понимала, стоит ли с этим бороться, потому что не знала, будет ли права.

"Есть слово "надо", — вспомнились слова Игоря: "нравится или нет — личное, частное. Оставь его при себе. А «надо» — твой долг и обязанность. Ты должна учиться, сейчас это твой долг твоей стране".

Все изменилось — пришло время отдать другой долг стране: гражданский, человеческий. И понятно, что выполняя его можно погибнуть… а ведь хочется жить, удивительно сильно хочется жить, любить, смеяться. Снова, как «вчера» бегать по лужам, размахивая сумкой с учебниками. Пить чай из пузатой кружки с золотистым ободком, уплетать Надины пирожки с картошкой и смотреть в окно, на спешащих по своим делам людей. Крошить голубям хлеб, слушать классическую музыку по радио и улетать в мечтах за облака, где она — летчица Советского Союза повторяет перелет Чкалова вокруг Земли, через страны и континенты…

Может, это как раз то личное, которое нужно оставить при себе? Война и мечты — несопоставимы. Она не имеет права на мечту, когда Родина в опасности. Она должна поступить как комсомолка, гражданка великой страны Советов, а не девочка — фантазерка.

Баретки промокли насквозь, ноги замерзли и разъезжались, пробираясь по грязи и опавшим листьям, но Лена не чувствовала этого — она мечтала. В той иллюзии девушка не брела в неизвестность мокрой, озябшей курицей под дождем в лесу — она спасала пленных, отважно громила тот лагерь, что прошли. Немцы, бросая оружие, в ужасе бежали прочь, военнопленные обнимали на радостях своих, а за их спинами по полю скакала, пришедшая на подмогу красная конница с шашками наголо: "Урааа!" Победа…

Лена споткнулась о корягу, рухнула в лужу и чуть не заплакала — реальность оказалась пошлой, тоскливой, как грязь на одежде и руках, и пробралась в душу, как озноб в тело, вытрясая из него тепло, а из души иллюзии.

Никакого победного боя и спасения, никакой доблести, никакой конницы — только темнота, в которой двенадцать промокших насквозь бойцов идут по болоту, прячась, как трусливые воры.

Антон помог ей подняться:

— Под ноги смотри, — буркнул, обходя.


К утру дождь кончился и на землю пал туман, густой, как кисель молочный. Пришлось идти цепью друг за другом почти за руки.

Недалеко защебетала птица, замычала корова, загремел колокольчик приближаясь. Послышались шаги слева, справа, топот, но размеренный, будто кто-то грузный идет.

— Немцы? — шепот Лены совпал с приказом Николая замереть.

Минута, другая в напряжении и прямо на них из тумана вышла… корова.

— Фу ты! — выдохнул Васечкин, снимая палец со спускового крючка. Лучин лоб оттер.

— Вот язвить-то пастуха. Сейчас бы положили скотинку, — сказал Густолапов.

— Чего ж она бродит? Потерялась? — погладил покатый лоб коровы Камсонов, и получил протяжное «му-у-уу» в ответ.

— Эк, — крякнул Гурьянов. — Дык она не доенная. Вымя-то гляди, выперло. А ну, братцы, подставляй тару, сейчас молочка напьемся.

— Доить, что ли, умеешь? — не поверил Васечкин, нахмурился.

— Ну. Чего уметь-то? Эка заковыка: дергай за сиськи — всех и делов.

— Ну-ну.

— Товарищ лейтенант, дозволите? — спросил Полунин.

— Куда?

— Так в ладони! — выдал молчаливый Сидельников.

— Только быстро, — согласился Николай. Дрозд хмыкнул и узрел что-то в тумане. Пригляделся, пальцем в сторону ткнул:

— Еще одна корова!

— Да стадо здеся бродит, прислушайтесь, товарищ лейтенант, — сказал Голушко. — То ли ховаются, то ли разбрелись. Жаль скотинку.

— Эт чего ж случилось, что за стадом пригляда нет? — почесал затылок Полунин.

Лейтенанты переглянулись, Антон прищурился на них, Лена испуганно уставилась на Николая. А тем временем младший сержант Гурьянов присел, чтобы подоить корову, но только за сосок дернул, животину будто стеганули — взвыла и, лягнув мужчину, умчалась в туман.

Солдаты дружно хохотнули, начали подколки сыпать. Пал Палыч поднялся, потирая ушибленную руку:

— Испили молочка, однако, — протянул. — Ну чего ржете, полоумки?!

— Двинулись, — приказал Санин, прерывая веселье — не до шуточек. — Оружие держать наготове. Без команды не стрелять.

Метров триста прошли. Туман стал спадать, таять и сквозь его пелену можно было разглядеть домишки. Деревня, только странная — тихо в ней и невидно никого.

Николай рукой махнул: залегли!

Группа дружно на траве растянулась, вглядываясь в очертания изб. Не то, явно что-то не то.

— Скрипит, что-то, слышите, товарищ лейтенант, — шепотом сообщил Никодим Лучин.

— Слышу.

Все слышали, но что это — понять не могли.

— Дверь, — прошептала Лена.

— Что? — повернулись к ней мужчины.

— Дверь открытая на ветру петлями скрипит.

— Так ветра нет.

Девушка плечами пожала: ветра может и нет, а ветерок легкий дует, туман рваными пятнами по местечку разгоняет.

Хлопнуло что-то.

— Створка окна, — сообщила.

— У тебя зрение плюс два-три километра? — с насмешкой глянул на нее Антон. Но в глубине зрачка затаилось иное — страх, точь-в-точь, как живущий в душе Лены.

— Звук характерный, — сказала тихо. — Мы в школе в разведчиков играли, угадывали по запаху, что у кого готовится, по звукам — кто идет, что происходит.

— Хорошие игры, — смерил ее холодным взглядом и отвернулся, а Николай смотрел. Минуту молчал и поднялся.

— Всем оставаться на месте.

— А ты куда? — испугалась.

— На разведку, — и нырнул в туман. Лена не больше минуты усидела и за мужчиной ринулась.

— Ты-то куда?! — услышала злое шипение Дроздова в спину, но даже не обернулась. Ветер дунул, сгоняя поволоку тумана и открывая взору деревню и крадущегося к ней Николая.

И все же было что-то тревожное в тихой и безлюдной деревне.

Лена выпрямилась, перестав изображать разведчицу. Тихо и безлюдно — вот что не так.

Следом Николай пошел прямо к ближайшей избе, выставив автомат, но не скрываясь. Видимо тоже понял, в чем дело.

Под ногой девушки хрустнула ветка, и мужчина оглянулся:

— Ты-то куда?! — бросил в сердцах. — Я же выстрелить мог! — почти выплюнул в лицо. Девушка зябко повела плечами: оставим.

— В деревне никого, да?

— Понятия не имею, — отвернулся.

Заглянул в окно избы, постоял, соображая и рванул на себя дверь. Минута и вернулся, на крыльце встал, на Лену хмуро поглядывая.

Что? — спросила взглядом.

Не знаю, — ответил. К следующей вдвоем пошли, внимательно дворы оглядывая — никого. Такое чувство — вымерла.

Девушку дрожь обуяла — у лавки, рядом с лопухами и покосившимся заборчиком лежала соломенная кукла в красном платьице. В другом углу двора вилы валялись на крыльце и дверь была открыта. Она и скрипела, заунывно, будто реквием по усопшему.

Лене нехорошо стало, затошнило от плохого предчувствия.

Николай жестом приказал ей остаться, а сам оббежал пару дворов и домов. Вернулся серый и мрачный, шаль ей на плечи накинул:

— Грейся.

— Без спроса взял?

— Не у кого спрашивать, — сказал тихо и взгляд в сторону. Свистнул протяжно, бойцов призывая. — Нет никого в деревне, пуста.

— Вернуться, сунуться хозяева, а шали нет. Верни, — сдернула с плеч, ему протянула.

— Не вернуться, — прошептал, зубы сжав так, что скулы белыми стали. И взгляд на нее поднял. Такой он был, что Лена отшатнулась, шаль выронила.

— Что? — просипела.

— Ничего.

Не поверила, во двор ринулась.

— Куда?! Стой, глупая!

Но не успел перехватить — увидела девушка в полыни у забора мертвое тело и как на преграду налетела — замерла, глядя с ужасом и непониманием. Женщина лежала, обняв сверток, из которого торчала маленькая рука с тонкими пальчиками и по ней ползали мухи.

Лена не поняла, как Николай вывел ее на улицу, придерживая за плечи. Она смотрела перед собой и красным пятном, таким же кровавым как то, что окрасило клетчатое одеяльце и платье женщины, разливалась ярость, глухая и безбрежная. Отчаянная.

— Что? — подошел Дрозд, бойцы окружили пару.

— Кто-то убит, кого-то, видно, угнали или сами ушли, — глухо сообщил Николай. Мужчины разошлись, принялись осматривать дома и возвращались с потемневшими лицами. Антон вернулся с котелком.

Эта посудина заставила Лену очнуться. Она подняла взгляд на мужчину, тяжело, давяще уставилась на него:

— Мародерствуешь? Для кого горе, для кого нажива?

— Не жужжи, — посоветовал Дроздов. — Не золото, деньги взял — котелок.

— В пути пригодится, воды вскипятить, супец справить, молока вон, надоить.

— Люди погибли, а ты у них берешь без зазрения совести! Сволочь!

— Пчела, — поджав губы, кивнул Саша. — Завелась.

— Замолчи, ты! — вскинулась на него, но, встретившись с упрямым холодным взглядом, в котором не было той насмешки, которая почудилась Лене в голосе Дроздова, сникла. — Как вы можете? — прошептала, не веря ни своим глазам, ни ушам.

И задрожала — озноб обуял.

— Заболела, — констатировал Антон.

— Нет! Это от тебя, от того, что творишь!…

— Истерику отставить! — повысил голос Николай. — Котелок убитому не нужен, а живому пригодится. Война. На ней нет места…

— Порядочности?

Лена головой закачала, отступила — что она слышит? От кого?

— Думать надо о живых.

— И грабить убитых? — отступила.

— Не грабить! И подними шаль. Если заболеешь…

Конец, — хотел сказать, но не смог. Смотрела на него девушка так, что слова на языке застревали.

И вроде права она, а вроде ни черта не права. Но как ей объяснить, что нет уже того, что было и война не игра в разведчиков, не лихие песни о доблести, не фильм о чистых и честных, как слеза младенца, справедливых красноармейцах. Это жизнь, злая и грязная настолько, что не остается в ней место моральным метаниям, той правильности, что нормальна в мирное время. В военное эта нормальность более глупа и чревата крупными неприятностями, а то и смертью. Здесь правят инстинкты, глухие, слепые в своей жестокости.

— Уходим, — бросил.

— Мы только и делаем, что бежим! — фальцетом выкрикнула девушка. Внутри что-то задребезжало, напряглось как натянутая струна. Нервы?

— Можешь остаться. Мне не нужна истерика в отряде, — отрезал Санин.

Бойцы переглянулись, Лена отшатнулась. Больно стало, обидно. За что так? За то, что она против мародерства? Она, девчонка против, а он, командир Красной армии — за. Так кто же он после этого? С кем она идет и куда?

— Не ругайся, дочка, — сказал Гурьянов. — Прав лейтенант, ничего такого нет взять посудину. Сгодиться шибко, а здеся без дела проваляется.

— Вот еще, объяснять ей! — буркнул Васечкин.

— Загнемся без горячего, — поддакнул Голушко.

Лена отступила — они все заодно. Хоть бы один осудил Перемыста.

Она в меньшинстве, значит, не права? Что тогда вообще правильно?

Николай прервал метания — развернулся и пошел по улице вверх, к лесу. Бойцы за ним потянулись, кидая на девушку хмурые взгляды. Антон накинул ей на плечи шаль и за руку потянул за всеми, и Лена дернулась бы, убежала прочь от этой возмутительной компании не бойцов Красной армии — сброда. Но за спиной шагал Дрозд с автоматом наперевес и, девушке показалось, что он выстрелит в нее, если она шагнет в сторону.

Она шла не понимая куда и зачем, кляня себя за то что сдалась, за страх, сковавший холодом грудь. За то, что глупая, слабая, никчемная. За то, что ничего не может, даже самого простого — пойти своей дорогой.

В горле першило, в глаза, будто соли насыпали, кости ломило, но Лена не замечала этого — ее жгла чужая шаль на плечах, огнем в голову и грудь ввинчивалась и давила как плита. Скинуть бы, скинуть.

Над головой послышался гудящий звук и появился самолет.

— Наши!! — обрадовались солдаты.

Лена задрав голову и забыв обо всем на свете стояла и смотрела на красную звезду на крыльях самолета, что ушел в вираж. Они как привет из прошлого, как весть из настоящего в котором еще есть свет, правда и справедливость. Просто не здесь, просто…

Черные самолеты с фашистской свастикой коршунами гнались за краснозвездным «ястребом». Вспышка, гул и черная полоса прошла по небу, пачкая облака.

— Подбили, суки!…

Черная точка ринулась прочь от горящего самолета: летчик выпрыгнуть успел. И тут же вокруг него начали кружить мессеры, поливать свинцом, стрекотом рассыпая противный звук щелканья по небу.

Тиуууу, — ушел вниз подбитый самолет и взорвался, оглушая бойцов.

— Туда! — побежали к месту предполагаемого падения парашютиста, что еще был в воздухе.

Надо успеть, надо помочь, — билось в голове Лены. Это стало единственно важным для нее. Он был для нее символом прошлого — настоящего, символом перечеркивающим настоящее — дикое, неправильное, переворачивающее с ног на голову все что она знала, во что верила. И будь он жив, выживи — он был бы и символом будущего, что никто, никогда не отберет у Родины, будущего светлого и яркого, как солнце на небе, что надеждой — куполом парашюта, зажглось в сердце.

Лена бежала сломя голову, обогнала лейтенанта, вломилась в кустарник и ринулась по лесу, не сбавляя скорости. Немного, и послышался треск веток впереди — туда. Бегом на звук, на маяк, белеющий сквозь зелень листвы.

Мессеры кружили над пролеском, поливая его пулями. Вжик, вжик, над ухом. Плевать — вперед, вперед!

И вот он, советский летчик!

Парашют запутался стропами в ветвях дуба на краю пролеска и мужчина тщетно пытался отстегнуться. Красный потек на штанине галифе, рукаве гимнастерке большое красное пятно, говорили о том, что он ранен. В тот момент Лена не удивилась форме капитана НКВД на летчике, другое заботило — как его стащить с дерева. Мессеры как воронье кружили, атаковали очередями. Чуть и заденут, убьют мужчину.

Девушка глянула на ветки и, подпрыгнув, зацепилась за нижнюю, полезла вверх.

Эка невидаль, по деревьям лазить! Этому она с начальной школы обучена — любимая забава была в ветвях прятаться, кисло-горькие ранетки жевать и кидать их в забияк-мальчишек, на спор показывая свою меткость.

Миг какой-то, и подстегнутая пулями, страхом за летчика, девушка взлетела к кроне, потянула за стропы, приближая его к стволу и давая возможность зацепиться за ветку, а не рухнуть вниз, ломая кости.

— Осторожно! — схватила за портупею одной рукой, второй ствол обняла. Мужчина вдруг улыбнулся и пронзительные голубые глаза вспыхнули задором, светом настолько близким, теплым, что Лена невольно улыбнулась в ответ:

— Нож нужен, стропы перерезать, — сказала спокойно.

Немцы поливали с воздуха огнем, внизу бойцы окружили дуб, приготовившись к отражению нападения с земли, хоть и бестолковому, а девушке вдруг стало спокойно и даже весело.

— Задеть могут, — предупредил ее капитан, достав здоровой рукой нож-складешок из кармана галифе.

— Не-а, — шире улыбнулась Лена. Она действительно была уверена — ни одна пуля не достанет ни ее, ни его, ни ребят. Они теперь вне смерти и жизни, вне времени и вне войны.

Мужчина подтянулся к ней, зацепился за протянутую руку и встал неуклюже на ветки ногами. Срезал стропы, пока Лена придерживала его от падения. Купол сник, отпуская пассажира, обвис на ветках белым облаком.

— Зовут-то как, белочка-спасительница?

— Лена.

— Пчела ее зовут! — выступил Дрозд, услышав милую беседу двух ненормальных под огнем противника.

— Спускайтесь! — крикнул Санин.

— Сможешь? — спросил капитан, пристально разглядывая девушку.

— А то! Вы главное сами осторожнее. Я подстрахую.

И оба поползли вниз.

Мужчина грузно упал на руки солдат, Лену подхватил Антон и Николай.

— В лес, в лес! — приказал. Капитана, подхватив под руки потащили через поле к лесу. За спинами, далеко и еще глухо появился звук рокота мотоциклов. Мессеры, выпустив последний боезапас под ноги беглецам, ушли.

— Ааа! Суки! — пригрозил им винтовкой Васечкин. — Валите, валите!

И бегом.

В лес вломились, когда на дороге показались мотоциклисты, и, не сбавляя темпа вперед, в гущу массива.

— Здесь искать не станут, чаща, — задыхаясь, бросил кто-то.

— Не сунуться, — поддакнул Голушко, перепрыгивая поваленное дерево.

— Васечкин, Лучин — залечь. Фрицы сунуться — задержать! Встречаемся на той стороне, прямо по курсу, — приказал Николай. Бойцы на ходу отделились от группы, залегли в кустах.

Час наверное бежали, прислушиваясь к тому, что позади твориться. Но крики немцев, доносящиеся сперва, давно пропали, потонули вместе с автоматными очередями, одиночными выстрелами, в тишине сумрачной чащи.

Можно было остановиться, отдышаться, перевязать раненого и перекусить, ожидая возвращение рядовых.

Санин объявил привал. Бойцы повалились на листву, переводя дух. Лена, еще тяжело дыша от бега, склонилась над капитаном:

— Вы как?

У него было белое, покрытое испариной лицо, но все же мужчина не скривился от боли, а нашел в себе силы улыбнуться девушке.

— В порядке, милая пчелка.

— Ну вот и вы обзываться, — рассмеялась Лена. Легко стало на душе, уютно.

— Лейтенант Санин, — встав над капитаном, представился Николай. Дроздов позади него стоял и отчего-то молчал и смотрел на мужчину сосредоточенно и недоверчиво, словно решал что-то.

— Капитан Банга, — выдавил тот, посерьезнев. Сел, зажав раненную руку, смерил странным взглядом Александра.

— Лейтенант Дроздов, — глухо представился Саша, продолжая изучать лицо мужчины.

У девушки улыбка с губ сползла:

— Банга?

— Банга. А что? Знакомая фамилия? — прищурил на нее левый глаз «летчик».

— У меня отец… Он в Бресте, я к нему ехала, — пролепетала более внимательно разглядывая незнакомца, сравнивая его с фото в газете, что отдал ей Игорь. — Банга, Ян Артурович, врач. Может быть слышали?

Что-то появилось в его глазах, странное, непонятное.

— В Бресте идут бои. Застава держится, — сказал тихо, как великую тайну открыл.

— Вы с заставы? — спросил Николай.

— Почти, — поджал губы мужчина. Лене показалось, из-за боли, и спохватившись, засуетилась:

— Вас надо перевязать.

— И пожеваться бы, да? — несмело подал голос Голушко.

— Развязывайте мешок с провизией, рядовой.

Никодим и Гриша Полунин помогли ему, извлекли на свет каравай хлеба, миску с холодной, чуть почерневшей вареной картошкой, бутыль масла, завернутое в тряпицу.

— Пируем! — обрадовался Иван Летунов.

— Раздайте всем, — приказал лейтенант. — Не забудьте о товарищах.

— Да вон бегут! — услышав приближающийся топота и треска веток, сказал Густолапов. Санин и Сидельников направили стволы в ту сторону, на всякий случай. Но Семен был прав — это Васечкин и Лучин их нагнали. Влетели на полянку и рухнули на колени:

— Ушли… Не сунулись фрицы… - доложил Никодим с придыханием.

— Точно… Потолкались проорали да пару очередей дали и потарахтели к ляду, — кивнул Васечкин. И тут заметили старшего по званию, которого Лена перевязывала и поднялись, вытянулись, будто впервые его увидели или только поняли кто перед ними.

— Товарищ капитан…

— Отставить, — отмахнулся тот и опять на девушку уставился, что перевязывала его.

— Рана легкая, навылет, — сообщила Лена. Перетянула предплечье руки лоскутом исподней рубахи, что дал ей Пал Палыч. Она была уверена — капитан ждет вердикта насчет раны, поэтому глаз с нее не спускает. Но мужчина будто не услышал — смотрел сосредоточенно прямо в глаза Лены.

— Что? — шепнула, заподозрив неладное. Может в голову ранен? — озабоченно посмотрела на светлые короткие волосы — крови не видно.

— Ничего. Спасибо, — отвернулся Банга и получил из рук Николая кусок хлеба с маслом, картофелину. Кивнул в ответ и хотел отдать свою порцию девушке, но лейтенант уже подал ей ее и сел рядом, не спеша есть свое.

Капитан прищурил глаз на Дроздова. Мужчина на миг прикрыл веками глаза и вновь смотрел открыто, бесхитростно.

Банга склонил голову и откусил кусочек хлеба:

— Какая часть, лейтенант? — обратился к Санину.

— Разрозненные части, товарищ капитан. Кто откуда: от ж. д войск до рабочей милиции. Я и мой друг, лейтенант Дроздов, — подбородком кивнул на Сашу. — Вовсе с Забайкальского военного округа. В отпуск к другу ехали… А десятого в части должны быть.

— Куда направляетесь, лейтенант?

— К своим, в любую часть. Но пока вы первый, кого мы встретили из офицеров. Такое чувство, что немцы кругом и глубоко в нашем тылу, а мы в их.

— Так и есть.

Бойцы даже есть перестали, уставились на капитана растерянно.

— Немцы продвинулись глубоко к нам в тыл.

— Вы сами откуда, кто, как в самолете оказались? — с подозрением спросил Николай. — Извините, товарищ капитан, но времена нынче неспокойные…

— Я понял, к чему ты клонишь, лейтенант Санин.

Расстегнул карман и подал мужчине документы. Николай внимательно ознакомился с ними и отдал, задумчиво глянув на Дрозда, потом на Лену покосился, на Бангу:

— Я вас знаю… слышал, Артур Артурович.

— Прекрасно, — поджал губы. — Мне нужно в Москву.

— Мы идем…

— Нет, лейтенант. Ваш путь длинен, долог, а мне нужен короткий и быстрый. Самолет. Один чудом уцелел после налета. Захватили, взлетели, но как видишь, недалеко ушли. Моего друга убили… Нужен другой самолет, лейтенант.

— Где б взять.

— Пинск отсюда вправо. Но если идти влево — километрах в десяти будет аэродром.

— Понял, — заверил Николай. — Когда входим?

— Всем нужен отдых. Час и выдвигаемся.

— Есть.

Бойцы вернулись к пище, а кто-то уже растягивался на траве, давая передышку телу перед марш-броском.

Лена дожевала хлеб, буквально проглотив и получила сразу две горбушки — от Николая и от Артура Артуровича.

— Нет, спасибо, сыта, — отодвинулась, насторожившись излишним вниманием и заботой к себе. Она заподозрила, что Санин намерился отправить ее домой самолетом вместе с капитаном и насупилась. Домой — заманчиво, но это значит — сбежать от трудностей и опасностей, струсить, расписаться в собственной никчемности.

— Вам ногу надо перевязать, — заметила насуплено.

— Царапина, — заверил Банга. — Не стоит время на нее тратить.

Лена вздохнула, обняла колени, решив немного подремать. Николай доел хлеб и, прислонившись затылком к стволу лиственницы, закрыл глаза. Можно поспать целый час. И как под дых толкнули, встрепенулся: нужно посты расставить.

— Младший сержант Гурьянов, рядовой Голушко — в караул.

Солдаты поднялись и побрели в чащу.

— Суров, но прав, — одобрил капитан. Коля пристально посмотрел на него, но промолчал.

Надо же все-таки, до чего круглая земля. Кто знал, кто мог предположить что Лена встретит не отца, так его брата, полковника особого отдела, в тылу врага.

— Значит, из Бреста ушли? — покосился опять.

— А вы туда ехали? — тем же взглядом ответил мужчина. Отвернулся и тихо добавил. — Молодцы что девочку не бросили. Ее подруга?

Оп-па!

— Мертва, — бросил Дроздов. Банга голову склонил:

— Война.

— Лену с собой заберете? — спросил Николай.

Девушка, услышав сквозь сон вопрос, встрепенулась: вот оно! Так и знала!

— Вы о чем?

— Ни о чем, — заверил капитан. — Поспи.

Лена успокоено закрыла глаза и подумала уже засыпая: странный он. Может все-таки знает отца, родственник? А ведь он так и не ответил на вопрос: нет ли у него брата…


Через час передышки двинулись.

Путь к аэродрому лежал через расположение немецкой воинской части, идти через которую — погибнуть. Они решили обойти и потеряли время. Световой день закончился, а в темноте найти аэродром было невозможно. Пришлось заночевать в лесу.

Лену колотило от холода, несмотря на заботливо постеленный Николаем лапник и шаль, в которую она безуспешно куталась, забыв, что меньше суток назад из-за нее бойцам пеняла.

Девушка никак не могла заснуть: крутилась, шмыгала носом, пытаясь избавиться от напавшего некстати насморка и начала кашлять.

Санину это не нравилось. Он подсел к Банге и сказал:

— Вы заберете Лену с собой. Вы ее дядя.

Артур сел:

— Кажется, поспали, да, лейтенант? — улыбнулся, оглядевшись — никого близко. Бойцы спят, караульные достаточно далеко, чтоб не слышать разговора. И не заметил, что Лена не спит, поглядывает на него через полуопущенные ресницы, сдерживая кашель.

— Я серьезно… товарищ полковник.

— О, какие познания. Впрочем, не удивлен. Сложили уже с другом.

— Не идиоты.

— Все сошлось?

— Роль Лены непонятна. Вы действительно ее дядя?

Банга помолчал и выдал:

— Действительно.

— Тогда зачем было тащить ее в Брест.

— Кто знал, что будет война?

— Все кому надо знали, — уставился на него в упор лейтенант. Банга усмехнулся:

— Что ты хочешь, лейтенант?

— Почему вы не сказали ей, кто вы, сейчас? Зачем ее направили по ложному следу тогда? Я не пытаюсь выведать секреты, но хочу понять, из-за какой такой сверхважной надобности Лена оказалась в этом дерьме, — процедил Николай. Злость напополам с беспокойством явственно проступали в голосе. Бангу видно это позабавило — он заулыбался еще шире:

— А ты соответствуешь своему психологическому портрету. Мы не сомневались, что ты присмотришь за Леной, а твой друг за вами обоими.

— Зачем?!

— Любопытство наказуемо, лейтенант, знаешь об этом?… Но я не стану тебе пенять, прекрасно понимая твое состояние. Оказаться, как ты выразился, в дерьме, с фактически ребенком на руках, да еще не простой фигурой, дольно неприятно, учитывая обстоятельства и ответственность. Тяжело, лейтенант? Согласен… Честно, вообще не думал, что увижу ее, но видно что что-то все-таки есть там, — посмотрел в небо. — Я расскажу тебе предысторию, Николай, а остальное сложи сам. Были бы другие обстоятельства, я бы слова тебе не сказал. Впрочем, и ты бы мне вопросы задавать не посмел, — усмехнулся. — Но это уже не имеет значения. Очень многое изменилось и ни ты, ни я не знаем, что будет через минуту, тем более не можем с уверенностью сказать — будем ли живы завтра. А некоторые вещи нельзя уносить с собой в могилу. Мало ли? Не доведется мне — ты ей расскажешь. Она удивительно похожа на свою мать, просто поразительно. Марта Банга, в девичестве Петерс не была коммунисткой или революционеркой, она была обычной женщиной, которая вела неприметный образ жизни и… при этом являлась частью активной агентурной сети. Она обеспечивала доступ к серьезному каналу информации в Европе через Прибалтику. В двадцать шестом произошел срыв, часть агентуры была раскрыта и Марте грозил провал, расстрел за шпионаж. Первые кто страдает в таком случае — близкие. Пришлось выводить из-под удара Яна и мальчиков. Их мы успели переправить в Союз, а Марта и Анжелика должны были уходить другим путем. Девочка была совсем маленькой и Марта не решилась отправить ее через других агентов, с мужем — побоялась. К тому же меньше проблем и подозрений когда женщина с ребенком. Проще уйти и больше лояльности. Больше ни ту, ни другую мы не видели. Я искал их, но тщетно. Пропали, испарились.

— Почему вы рассказали это мне, а не Лене?

— Ей не смогу. Не готов.

Николай понял, почему, и больше не стал задавать вопросов. Должность и деятельность полковника была ясна, и так же понятно, что будучи замешанным, а скорее всего еще больше — завербовавшим мать девушки, он испытывает чувство вины перед своей племянницей, перед собой. Это было уже очень знакомо и близко Санину и он по себе уже знал, каково это нести ответственность за солдат, за жизни людей. А тут родной человек, жена брата и племянница.

Это можно было принять — остальное — нет.

Мастер полковник лапшу на уши вешать, так и хочется верить, что вот так искренне и прямо он первому попавшемуся лейтенантику душу свою изливает от безысходности, исповедуется как умирающий, поймав первого попавшегося попа. Только Санин не поп, Банга не умирающий.

Крутит полковник, ой, крутит. И сказку рассказывает Николаю не зря, а чтоб донес тот до Лены слова исповеди, уверил, заверил, проникнуться помог и сам проникся: вот какой бесхитростный, прямой да совестливый… полковник внешней разведки НКВД, просто так, ради племяшки кою пятнадцать лет не видел, возле границы с фашистской Польшей околачивается.

И верится. Угу.

— Я не успел. Не подстраховал. Впрочем, в чем виниться? Есть долг… А есть случай, из-за которого все летит в тартарары!… Ян так и не женился и не узнал, как, где и отчего умерла его Марта. Он искал их, надеялся найти хотя бы дочь… А в декабре прошлого года я узнаю, что тем же вопросом интересуется один неоднозначный человек. Узнаю в приватной беседе с ним очень далеко от столицы. Опять случай. Все сошлось, сложилось, встало на свои места, но радовать Яна было рано, девочке знать не нужно и опасно.

"Банга попал под подозрение и ему грозил арест", — сообразил мужчина: "Знакомая история. Только липой пахнет"…

— Но тут вновь вмешался случай. Яна направляют на помощь медикам Бреста, где он успешно поднимает больницу, обучает персонал. Наводит порядок и уезжает в Москву, получив хорошее назначение. Его необходимо было перевести. Находится повод — его замечают, его переводят…

"Благодаря Скрябину. Статья и фото — заказные. На него должны были обратить внимание, и обратил, кто должен был. Так это отец Лены, а не мать добывал информацию, а мать скорее всего использовали втемную, как хотели использовать дочь", — понял Санин.

— …А я жду. Появление Лены, ее расспросы в больнице о Яне было бы мне сигналом к возвращению. Мы бы уехали вместе. Естественно, ее страховали в дороге.

"Понятно. У полковника были неприятности, разъезжающие в черном воронке, и он отсиживался в Бресте, готовый как к побегу, так и к возвращению. А Скрябин через брата улаживал его вопрос. И как уладил, послал тому племянницу, как знак — можно и вернуться".

— Мы.

— Вы.

— Почему?

— Глупый вопрос, лейтенант. Разочаровываешь меня. Есть семейные профессии, предрасположенность к ним в генах, и как не скрывай, она все равно обнаружится. А чтобы развить и довести мастерство до совершенства, нужен опыт, практика.

— И хорошее прикрытие, чтобы прошлые ошибки не повторялись, — закончил Николай. Артур кивнул: молодец. — Не стоит направлять дочь по стопам матери. Вам мало одной ошибки, отразившейся сразу на нескольких жизнях?

— Ты слишком сентиментален и эмоционален — из тебя бы вышел плохой командир. Но твой тип людей удобен для другой работы, незаменим даже.

— Лена слишком мала.

— Она бы подросла и решила все сама.

"Ой ли? За меня решили, решили бы и за нее. За нее даже проще". У Николая зародилась мысль не отпускать девушку с дядей, но если подумать, неизвестно что лучше, как и где. Чтобы не планировал, ни предполагал, какие бы планы не строил — завтрашний день может все перечеркнуть и его величество случай сломает любые комбинации. В этом Банга прав, как прав, отдавая себе отчет, что невозможно предугадать, кто и сколько проживет. Вполне возможно, что уже завтра будет не актуально, то, что третирует сегодня. Глупо предполагать и загадывать, когда идет война.

— Вы заберете ее.

Банга опять промолчал, оставив вопрос без ответа в который раз. Это навевало мысль, что у полковника другие планы.

— Вы не можете ее оставить, это опасно.

— Еще опаснее лететь со мной. Не факт что мы проберемся на аэродром, не факт, что я взлечу и тем более не факт, что меня не собьют свои же. Скорей всего аэродром уже принял мессеры и мне придется махать своим свастикой на крыле, нарываясь на неприятности. Но это мои трудности.

— Мы можем не довести ее до своих…

— А вы и не пойдете.

Николай удивленно уставился на него: что это значит?

— Ты обучен разведке, тебя, как и твоего друга готовили не к лобовым атакам или обороне. Вас обучали тактике подрывной деятельности и пришла пора показать, на что вы способны.

— Предлагаете… устроить партизанскую войну? — посмотрел на него Николай.

— Приказываю. По лесам бегает много наших солдат и офицеров, попавших в окружение. Жители некоторых городов и деревень, хлебнув радости жизни в оккупации, тоже захотят взяться за оружие. Их нужно организовать. Нужно, чтобы борьба была целенаправленной, организованной. Не мне тебе объяснять, что партизанские отряды порой могут много больше, чем регулярные войска. Очень важно устроить в тылу врага смуту, землю у него под ногами выжечь, деморализовать. Расшатывать изнутри, подрывать, не давая покоя ни днем, ни ночью. Это твое, лейтенант. Ты умеешь спланировать акции диверсий, блестяще провести их и при этом сохранить людей. Тебе и карты в руки. Места здесь глухие, леса густые, болота — спрятаться легко.

Санин тер затылок, обдумывая слова мужчины и понимал — он прав. Более того, чем больше Николай думал, тем больше ему нравился приказ. Большая редкость, когда приказ нравится и ты всей душой готов его выполнить.

Надо отдавать должное — Банга знал, на что давить, где и какого человека поставить, чтобы с максимально использовать его данные, опыт и возможности.

— Это приказ, лейтенант Санин, — напомнил полковник, приняв молчание за сомнения.

— Есть, — ответил тот, невольно усмехнувшись: иного не ожидал.

Может, за этим полковник на границе и сидел? Для образования «летучих» отрядов — не здесь, так там, не там, так здесь.

Только куда же они все такие умные и опытные военноначальники смотрели? Почему нападение допустили? Разведчики, мать их…


Лена смотрела в ночь и думала над всем, что услышала. Не было ни обиды, ни упреков, ни сомнений — она испытывала лишь гордость за мать и радость оттого, что у нее такие отважные родственники. У нее очень большая и замечательная семья — здорово.

И заснула, уверяя себя, что не подведет, сможет, выдержит, будет как мама, папа, как дядя, как брат. Она тоже сильная…


Николай всю ночь обдумывал слова полковника и чувствовал, не смотря ни на что воодушевление впервые за все дни сумбура. Теперь он понимал, что делать и многие вопросы отпали, а эмоции ушли сами. Он уже планировал операции, и первая была — захват самолета.

Когда чуть развиднелось, Николай растолкал Александра, оставил за себя, а сам, взяв с собой рядового Камсонова, ушел на разведку.


Глава 7


Лена проснулась от кашля, что душил ее. С трудом поднялась с лапника и увидела, что все уже встали. Бойцы, образовав круг, стояли над старшими по чину, а лейтенанты и капитан сидели, переговаривались, склонившись над расстеленной на траве картой.

— … максимум километр отсюда по прямой. Охрана серьезная, возможно батальон расположился. Но: строительные работы не закончены — колючку только подводят, укрепления не достроены — там наши военнопленные горбатятся. Но посадочные полосы почти расчищены. Стоит восемь «юнкерсов» и один наш, дальнобойщик, в углу у ангара. Скорей всего поврежден, там механики возятся.

— Твой план действий?

— Расположение интересное: с трех сторон лес, а взлетная площадка — как коридор меж ним, до поля идет. Если первый самолет из ряда взять и делать разворот по «коридору», сюда, к концу цепи самолетов, то есть хороший шанс взлететь, уйти. Слева от леса до самолетов метров пятьдесят. Если сейчас выходим — туман нам поможет, прикроет. Дальше нужно оттянуть фрицев на себя, отвлечь их внимание. С этой стороны колючка уже есть, но мы ее повредили, так что проникнуть на взлетную полосу можно. Недалеко от ангара стоит горючка, бочки одна на другой. Один выстрел и…

— То есть, вы взрываете бензин и завязываете бой, постепенно отходя сюда, в лес, а я под прикрытием тумана беру самолет?

— Да. Вы в одну сторону, мы в другую. Оттягиваем основную массу немцев на себя. Вы в это время под прикрытием двух человек и естественного природного явления проникаете на аэродром. Берете самолет и… удачи.

Банга кивнул:

— Нам всем удачи.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — постучал по стволу Гурьянов, сплюнув через плечо.

— Суеверный? — засмеялся Антон.

— Отставить! — оборвал смешки и прения Дроздов. Банга на Санина посмотрел:

— Ты отдаешь себе отчет о вашем боезапасе и той силе, что на вас попрет?

— Боезапас аховый, тут уж не поспоришь. Но оружие дело наживное. Будем стараться захватить его в бою. Подойдем тихо, снимем часовых — вот еще винтовки, запасные обоймы.

— А нет?

— Обижаете, товарищ капитан, — хитро глянул на него Дроздов. — Снимем, не беспокойтесь.

— Минометная точка для нас довольно удобно расположена, можно попытаться ее захватить.

— Эх, пару мин бы, — мечтательно вздохнул рядовой Густолапов. — Да на самолеты, чтоб фюзеляж в одну сторону, шасси в другую, винт в третью…

— Помечтай…

— Ну, хорошо, дальше что, когда обоймы израсходуете? — пристал Банга к лейтенантам.

— Побегаем, — улыбнулся лукаво Николай и посерьезнел. — Главное вам успеть.

— Постараюсь. Как крылом махну — уходите. Командуй, лейтенант.

Санин согласился и свернул карту.

— Общий сбор. Построиться, — объявил.

Бойцы вытянулись в шеренгу, и Лена в конец пристроилась. Вытянулась, подражая товарищам, и закашлялась.

Николай уставился на нее:

— Тебе придется остаться.

— Это почему?!… - и смолкла, сообразив — кашель может выдать весь отряд. — Я не буду кашлять, — сказала тихо, но уверенно. И была уверена — справится, сдержится.

Санин промолчал, оглядел мужчин — потрепанное воинство, но ничего, в глазах огонь — значит, внешний вид можно не брать в расчет. В конце концов, они не на парад — диверсию устроить собрались.

— Слушай приказ: наша цель — аэродром. Задача: оттянуть на себя значительную группировку противника, отвлечь внимание и дать возможность товарищу капитану проникнуть на аэродром, захватить самолет. Оружие брать в бою. Рядовой Васечкин, рядовой Летунов — прикрываете капитана Банга на аэродроме.

— Есть!

— Цепью, налево за рядовым Камсоновым, шагом ма-арш!

Бойцы двинулись, кто легонько, кто невзначай, а кто и грубо, как Перемыст, отпихивая девушку в конец цепи.

— Сейчас допихаешься! — угрожающе прошипела она на Антона. Мужчина глянул на нее с насмешкой и вперед попер, будто не увидел и не услышал Лену.

"Хам!" — глянула на него и… была не глядя отодвинула Дроздовым.

Это было уже слишком, и девушка вознамерилась обойти его, однако на плечо легла рука капитана:

— Не спеши, — и улыбнулся обезоруживающе. У Лены весь пыл прошел. — Вместе пойдем, хорошо? Поговорить надо.

— Я все слышала, — призналась. — И все понимаю.

— Даже так? — улыбка спала. — Сдаю, значит, не заметил, что ты не спала.

— Вы, правда, мой дядя?

— Правда.

— Уверены?

Мужчина зыркнул на нее и усмехнулся:

— Ты не только в мать, ты еще и в отца… Твоя сестра, Надя, хранит в шкафу старую женскую сумочку.

Лена насторожилась — видела она ее: коричневая, потертая. Но откуда о ней мог знать полковник?

— В ней письма Яну, твоему отцу, с теми подробностями, что не оставляют сомнений. А еще вещи, которые принадлежали Марте: пудреница, блокнот, открытка с видом Каунаса — ее родного города. Эту открытку дарил ей твой отец, а привез и отдал ему ее я. Не спрашивай, откуда я знаю, что в сумке — ответа не будет. Но если доведется, посмотри — убедишься.

— Доведется. Мне теперь еще больше хочется познакомиться с отцом. Где он?

— Под Москвой. Заведующий хирургическим отделением.

— Получается я ехала не к нему, а от него. Странно.

— В жизни много странностей.

— Наша с вами встреча одна из них.

— Давай на «ты» племянница. Привыкай, не чужие. Если что… Всякое бывает — мой позывной "ноль шесть". Запомни. Я всегда помогу тебе, только постарайся, пожалуйста, выжить. Я не могу взять тебя с собой, потому что не знаю, что будет там, дома, и буду ли вообще.

— Здесь я больше пригожусь. Меня, конечно, не учили, как товарищей Санина и Дроздова — сама училась и кое-что могу.

— Запомни данные: Минск. Цветочная двенадцать. Костюхов Павел Валерьевич или Николин переулок семь — пять: Ставро Арина Ильинишна. Скажешь: "от ноль шестого". Они поймут, помогут. Гродно: Семеновская пятнадцать Лопухов Василий Севостьянович. Могилев: Конюхов переулок два Лапишинская Аделаида Адамовна. Запомнила?

— Да.

— Повтори.

Девушка повторила без запинки, не заметив одобряющего взгляда мужчины. Она никогда не жаловалась на память, слету запоминая даты, события, лица, страницы текста, и принимала это за норму. Но Банга явно восхитился ее «даром»:

— Я знал, что ты удивительная, — заулыбался. Девушка гордо расправила плечи: похвала вызвала уверенность, что не такая уж она никчемная. — Тогда запоминай дальше: Барановичи: Можух Семен Фадеевич — Кузнечная десять — двадцать два. Альмеш Аркадий Исакиевич — Лесная восемь.

— Запомнила. Кто эти люди?

— Те кто с нами. Те, кому можно верить, к кому можно без оглядки доверится, обратиться в любую минуту. Это сейчас очень ценное качество — верность.

— Намекаете на предательства?

— Этого будет предостаточно, — кивнул. — Человеческая натура слаба. Запоминая дальше: Пинск…

Информация оказалась очень важной. Тогда Лена еще не понимала всю ее ценность, но предполагала, что Артур Артурович не зря сдает ей адреса и проверенных людей, и старательно запоминала.

К подходу к аэродрому девушка имела более тридцати адресов и фамилий людей в разных городах и поселках, которые могли помочь, прикрыть, обеспечить.

Видя, что пора рассредоточиваться и начинать операцию, понимая, что после уже не придется сказать друг другу и слова, попрощаться, полковник взял Лену за плечи и развернул к себе:

— Я рад, что нам все-таки довелось встретиться. Я горжусь тобой и верю, ты…

— Оправдаю, — заверила, думая, что именно этого и ждут от нее, но мужчина грустно улыбнулся:

— Главное — выживи, обязательно выживи.

— Выживу. Мы встретимся.

— После войны…

— Соберемся всей большой семьей…

— И больше не расстанемся.

Ни слез, ни глупых речей, обычных при расставании — только щемящее желание изменить и встречу и ее продолжение, где каждый пойдет своим путем. И взгляды — глаза в глаза, которые говорят больше, чем хотелось бы.

Береги себя. И прости меня.

Все хорошо. Все правильно. Я не маленькая, понимаю.

Мне жаль, девочка. Не так все должно было быть.

Хоть так случилось.

Все еще будет. Должно быть.

Будет. Я найду вас.

Я найду тебя. Только выдержи, продержись. Тебе не обязательно лезть на рожон.

Папе привет. Скажите — я горжусь им, я его люблю.

Банга сдержал желание обнять девушку — провел по щеке ладонью и ушел за Васечкиным и Летуновым.

Вот и все. Миг встречи, и будто не было ничего.

— Лена, остаешься здесь, — сказал Николай и махнул бойцам, уводя их вправо, в обход.

Девушка пошла следом, пригибаясь и стараясь не шуметь. Не было ни страха, ни эмоций в принципе — их словно сдали в ломбард до более подходящих времен. И только осознание: теперь она не девочка-комсомолочка — она боец отряда партизан, боевая единица, которой нет скидок на пол и возраст, и быть не может. Она как все, со всеми. Их долг — ее долг, один на всех, от края Родины до края. Сантименты, страхи, все то, что было и могла себе позволить школьница — в прошлом. И в будущем, но том, которое они должны отвоевать у фрицев. Она должна. Для себя, для близких, для тех далеких, что живут сейчас и тех, кто будет жить после.

— Ты-то куда? — прошипел еле слышно Антон, увидев, что девушка залегла в кустах у колючки аэродрома вместе с остальными бойцами. — Дура — девка, вали отсель!

— Рот закрой, — бросила неожиданно даже для себя. И отмахнулась — потом подумает, что с ней случилось, в чем права, а в чем нет.

За густой листвой, в молоке рассветного тумана, что стелился по земле, был виден ряд черных «птиц», убийц забравших жизнь сотен и сотен ехавших в Брест, и Нади, смешливой, немного нахальной девочки. Ее смерть, как смерть вообще, не должна быть напрасной и «юнкерсам» пора отвечать за содеянное, пора их хозяевам напомнить, кто они и где.

— Убьют, дура, — опять выпалил Перемыст. Лена просто глянула на него и тот смолк, озадаченно нахмурившись.

О своей смерти девушке как-то не думалось. Мала она была по сравнению с чужими смертями…

Николай и Александр ужами скользнули в сторону аэродромных коммуникаций. Санин к фрицу, что шел мимо ангара, Дроздов к точке, обложенной мешками, из которой торчало дуло миномета, на котором висела каска. Немец сидел рядом и ел из котелка.

Х-ка, — с глухим звуком вошел нож в спину. Фриц завалился, выпуская из рук котелок.

— Пора, — к точке, скользя по траве, двинулся Лучин.

Николай махнул рукой, призывая солдата. Ему миномет, себе автомат и запасные обоймы. Каска на голову рядовому, и в кусты, в сторону, за следующей жизнью врага и оружием. А на минометной точке сидит уже свой. Посмотришь — каска только торчит — иди определи, фриц или красноармеец?

Саша в это время уже оттащил убитого автоматчика в кусты, экспроприировал его оружие, карманную наличность, обшарив труп.

Лена внимательно оглядела группу немецких летчиков, о чем-то спорящих на взлетной полосе, автоматчиков, появляющихся то тут то там, оценила маневры лейтенантов и поняла — без боя к самолету не прорваться. А еще минута и Николая увидят — в его сторону уже шло двое, которых он не мог увидеть.

Лена не думая, ринулась к ограждению.

— Куды, дура! — услышала тихое, брошенное сквозь зубы. Перемыст практикуется.

Плевать.

Выпрямилась, вышла из кустов, привлекая к себе внимание и солдат и Николая. Тот у угла осел, с ужасом глядя на нее. Солдаты остановились в пару шагах от него и во все глаза уставились на девушку.

Лена вымучила улыбку и поправила косу.

— Das ist fantastisch, — протянул тот, что старше и потер подбородок, окинув девушку взглядом с ног до головы. Тот, что младше зацокал, приближаясь. Обошел, только сейчас сообразившую, куда полезла Лену, и чуть не облизал взглядом:

— Medchen anliegen bekanntwerden ist freundin schneidig soldat? — улыбнулся ей в лицо, выказывая щербинку меж зубов. Косу в ладонь взял. — Карашо.

Девушка дрогнула, взгляд ушел в сторону и выхватил Николая, что подкрался к пожилому немцу, глазеющему на нее с улыбочкой. Блеснуло лезвие ножа.

— К-хи-а…

Молодой хотел повернуться на звук, но Лена положила руку ему на плечо и как ей казалось зазывно улыбнулась. Вышло настолько отвратительно, что немца перекосило в попытке что-то понять. Так он и умер, не сообразив — Санин ударил его ножом в спину, под лопатку. Лена зажала рот, чтобы он не закричал. И смотрела в расширившиеся зрачки, пока они не застыли. Николай подхватил тело и потащил к кустам:

— Винтовки, — бросил Лене. Та очнулась и поспешила забрать оружие, хоть очень хотелось поистереть, помчаться сломя голову прочь до ближайшего водоема и там прополоскать себя от макушки до пят, и отрезать косу, которую трогал фашист.

Позже, — заверила себя. Внутри все дрожало, в голове не то туман, не то прострация, руки трясутся, ноги подкашиваются. Но смогла, справилась — пистолет трясущейся рукой за пояс юбки на спине сунула, винтовки на плечо, мертвого фрица под мышки и тянуть, а он тяжелый. Коля за ноги подхватил, помог отправить к товарищу в кусты. Потом Лену жестом — к своим, отдать оружие, а сам к ангару. Прижался спиной к стене, восстанавливая дыхание, прислушиваясь, готовясь к следующему нападению.

Девушка передала оружие и к мужчине.

— Да что ж тебе не сидится?! — рассердился тот.

— Я… отвлеку… тех, летчиков… их много…

— Как?!

Она не знала, но знала, что это нужно. И перебежками двинулась в обход, чтобы появиться перед немцами с другой стороны от засады.

Обходить пришлось много — немцев то тут то там, то по одиночке, то группами. Кто ест, кто спит, кто ржет, кто кругами ходит, кто на пленных орет, что бочки с горючим сгружают.

Как облетела незамеченной — не поняла, листва да стволы с ветками только промелькнули. И вот недостроенное заграждение, красноармейцы, что под окрики и пинки столбы вкапывают.

Лена дух перевела, выпрямилась и пошла напрямую.

— Эй, вы?!! — замахала фрицам, улыбаясь широко. И запела громко, прерывающимся от волнения голосом. — "Широка страна моя родная, много в ней полей лесов и рек, я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек"…

Пленные побросали работу, уставились на нее. Фрицы собираться начали, переговариваться. Кто-то зааплодировал, заулыбался, кто-то закричал, что-то грубое. Один из летчиков к столбу, ближе к Лене встал, замахал ей:

— Komm chir, schne.

Та смолкла, глядя на него, и на пленных взгляд перевела:

— Как работается на фашистскую Германию?! Что замерли, братцы?! Работайте! Гитлер вам спасибо скажет — убьет ваших жен, матерей, детей!!

Ее бы убили, понял бы хоть один из немцев, что она сказала. Впрочем, и тона, чтобы понять хватило. Лица фрицев вытягиваться стали, рука летчика пошла к поясной кобуре, дула автоматов охранников направились на девушку. Миг, один выстрел и конец. Но в этот момент зашумел двигатель самолета и, грохнуло за спинами, так что все невольно пригнулись.

— Мочи, сук!! — заорал тут же щуплый мальчишка с мастерком в руке, и восемь пленных, только что смирных, изможденных настолько, что вроде и негодны к сопротивлению, ринулись на фашистов. Забухало со всех сторон, выстрелы, автоматные очереди, крики, опять взрыв.

Лена как оглохла, ослепла, обезумела — вместе с солдатами ринулась на немцев, на того летчика. Налетела со спины, сшибла и попыталась отобрать пистолет.

— Hexe! — просипел тот, отрывая ее от себя, ударил по лицу, отправляя в полет. Она рухнула под ноги другого фрица, и схватила сапог, на себя рванула, сшибая мужчину. Тот лягнул ее и затих, получив то ли камнем, то ли мастерком по голове от пленного. Парень автомат подобрал. Затвор передернул. Лена вспомнила про пистолет, перевернулась на спину, вытаскивая оружие, и выстрелила в летчика, что хотел схватить ее, уже нагнулся. Он рухнул, а она продолжила палить, почти не целясь. Кругом каша мала, кто с чем, кто на кого — трудно понять. Только по форме отличить можно.

Обойма закончилась. Пришлось спешно изымать пистолет у убитого.

Тут над головой с ревом пронесся самолет, качнув крылом и, Лена закричала от радости, сообразив: получилось, Банга ушел!

— Есть!! — прыгнула с вытянутой в небо рукой. — Ура!!

И не поняла, что случилось. Что-то ударило в плечо, прошило насквозь и будто расплавленным свинцом накачало тело. Кто-то подхватил ее, потащил к лесу, не понимающую, не соображающую ничего от боли.

Листья, ветки, хвоя, лужа — как во сне, как мелькание кадров. И топот чьих-то ног то ли близко, то ли далеко, стрекот автоматных очередей, мелькание звездочек перед глазами с шумом, вжиканьем. И провал. Потом опять бег, похожий на полет, вновь провал, падение, боль, темнота и свет сквозь зелень листвы. Но ночь или день — не различить, как не понять — идет она или стоит, лежит. Голос над ухом:

— Держись! Вставай, ну! — чей?

Какая разница? Надо встать, надо идти. Надо.

Могу! — сжав зубы, зажимая рану и не понимая того: Иду!

А ноги не слушаются, заносит.

Надо бежать, надо!

— Давай, ласточка, давай, хорошая! — цедит кто-то. Смутный образ фрагментами выдает себя: вот курносый нос и провал. Вот глаз зеленый, злой и отчаянный, вот губы серые, перекошенные в хрипе. Вот кадык на худой шее, пятна красных потеков на засаленном вороте гимнастерки. Вот босая, грязная, изрытая ссадинами ступня.

— Я смогу, — шепчет ей Лена и только потом понимает что ступне все равно. Это не она с ней разговаривает — ее хозяин.

Взгляд вверх — худой, курносый парень чуть старше самой Лены.

— Беги! — кривится рот.

Бегу!

А кажется, что падает. И упала. Вспышка боли в голове, как взрыв гранаты и тишина, пропасть в которой ничего и никого.


Она очнулась от тяжелого, хриплого дыхание над ухом. С трудом повернула голову и попыталась понять, кому может принадлежать профиль с потеками грязи и крови от уха, уткнувшийся носом в прошлогоднюю листву. Костлявая, с избитыми костяшками пальцев рука судорожно сжала лямку винтовки. Парень повернулся к девушке, выказывая красивые зеленые глаза, словно подведенные тушью — густыми, черными ресницами:

— Жива?

Она не знала.

— Ну, ты ненормальная, — вздохнул.

Сел, сгорбившись и, вдруг дрогнул, плечи опустились. Всхлип и грязная рука взъерошила ежик волос. Опять всхлип — парень закачался.

Плачет?

Лене стало так жаль мальчишку, что рука невольно потянулась к нему, желая дотронуться, погладить, успокаивая. Но простое движение вызвало такую боль, что девушка вскрикнула от неожиданности и сама чуть не заревела, не заорала. Но рот кривился, а крика не было — больной хрип и судорожное сжимание здоровой рукой раненную.

— Мамочки, мама…

И затихла, тяжело дыша, зажмурившись, чтобы не выпустить слезы наружу. Нельзя, неправильно. Парень плачет, значит ей нельзя. Вместе не правильно.

А почему — не объяснить да и не важно. Главное что выдумка помогает справиться с собой.

— Потерпи, потерпи, — шепчет мальчишка. Он верит, что она выдержит, верит, что потерпит — нельзя его разочаровывать. Ему это важно, ей — важно.

Лена открыла глаза, выдавила, подрагивая от боли:

— Нормально.

Зеленые глаза ей не верили, но подбадривали.

— Зовут-то как?

— Ллее… Пчела.

И как отрезала, лишив себя имени. Оно было, когда не было войны, и вернется к ней, когда война закончится. Лена могла плакать, сожалеть, бояться, она не могла убить, не могла выстрелить в живого человека, не умела ненавидеть, не смела огрызаться, ругаться, нарушать правила. Лены больше нет — есть Пчела, которая будет виться над фашистами и кусать до изнеможения. И ей ровно на законы, ей не жаль упырей, ей не страшно. И нет иных прав и правил кроме одного закона — бить фашистов пока жива, пока сердце стучит, пока хоть один из них жив.

Лена сжала зубы и приказала себе сесть. Рывок и стон. На лбу выступила испарина. Девушка согнулась, обхватив руку, и ткнулась лбом в свои колени. Дурнота подступила к горлу, в ушах зазвенело и от боли хотелось заорать в голос. Но сдержалась, перетерпела и та чуть отступила.

— Сумасшедшая, — вздохнул парень. — Всяких видел, но такую, — головой качнул и потянул с себя гимнастерку, тельник. Оголил худой торс, выказывая кровавую борозду от уха через шею до ребер. — Ты хоть понимаешь, что тебя убить могли?

— А тебя? — выдала глухо. Парень промолчал. Глянул на нее сурово и, зубами помогая рукам, начал рвать исподнее:

— Перевязать надо, легче станет. Но будет больно.

— Потерплю.

— Куда денешься? Вот ведь дура девка, куда полезла? Сидела бы дома…

— Что сам не сидишь?

— Я б сидел — кто б дал, — сплюнул в сторону.

— Дезертир? Сам в плен сдался? — прищурилась недобро. Парень глянул, как пощечину отвесил и от сердца девушки отлегло — свой, не гад.

— Сдался, как же… Я бы им сдался, тварям, не контузило бы, — прошипел, осторожно отодвигая поврежденную ткань кофты с руки девушки. И вдруг рванул ее, оголяя кожу. Лена взвыла и рухнула на траву. И замолчала бы — да не могла, крутило от боли, рык сам из горла рвался.

— Зажми зубами! — приказал парень, сунув ей в зубы палку. Начал рану перетягивать лоскутами, и челюсть девушки сама сошлась с такой силой, что палка сломалась, хрустнула под давлением.

— Тьфу! — выплюнула и прикусила собственный палец, чтобы не закричать. Боль разлилась от макушки до живота, так что дышать трудно стало, а перед глазами потемнело.

— Терпи, раз воевать взялась, — ворчал солдатик. — Придумала ты конечно отлично, ничего не скажешь. Выступила. Башку бы оторвать тем, кто тебя отвлекать послал. Я в первое мгновение подумал — мерещиться мне с голодухи. Вылезла русалка из леса, певица, блина. А ну, шмальнули б по дурной башке? Это кто умный у вас такой?

Замолчи! Замолчи!! — кричала мысленно Лена. И обессилела, сникла, будто провалилась в бездну. Боль далекой стала и шелестела как голос мальчишки:

— Не вздумай отключаться, нам идти надо. Фрицы могут собак пустить по следу — с них станется. А мне тебя не утащить, сил нет. Живот с голодухи к хребту прилип. Понятия не имею, на каком горючем такую дистанцию дал? Ты тоже не знаешь? Бывает.

— Сила… духа…

— Ага, ага. Только духу б подкрепиться. Ничего, может, где деревня недалеко, дойдем, авось пустят переночевать, накормят, — затянул узлом концы повязки — косынки на шее девушки, вытянулся на траве, в небо уставился. — Я б отработал. Я ж на все руки — и жнец, и плотник и на дуде игрец. Меня Леня зовут, — повернулся лицом к Лене.

Девушка ртом воздух глотала, мутно еще в голове от боли было и она с трудом понимала, что ей говорит солдат.

— Ты не кисни только, — по ее мутным глазам понял, что она не в себе. — Нельзя, говорю. Сама же на пулю нарвалась, сама ее звала.

Откуда я знала? — закашлялась и тут же свернулась от вновь накрывшей ее боли.

— Ладно, полежи еще… Ты откуда вообще?

— Мо…Москвы, — прошептала.

— Ничего тебя занесло! А я из Омска, из Сибири. Город на берегу Тобола стоит. Когда навигация, пароходы идут, гудят, — протянул мечтательно. — Хоть бы раз еще увидеть.

Лена не слышала — она смотрела на трухлявый пень в паре метров от нее и собиралась с силами, чтобы сесть, а потом встать. Смогу, смогу! — уверяла его.

Зубы сцепила и села, отдышалась, готовясь к последнему рывку, вставать начала. Голову тут же закружила, звон пошел в ушах, будто прямо здесь, в лесу звонница началась. Упала бы, не устояла, если б Леонид не поддержал.

— К своим надо, — просипела ему в грудь.

— Далеко. Сначала бы программу-минимум выполнить — хавчик и ночлег найти.

— Свои там, — отлипла от парня, в сторону правее посмотрела.

— Ты про тех, кто на аэродром налетел? Много вас? К фронту пробираетесь?

— Нас… сколько есть…

— Ладно, — понял, что спрашивать бесполезно. — Идем искать твоих товарищей. Вместе оно все веселей. А ты терпи. Первая рана всегда самая больная. Ничего, оклемаешся, молодая, здоровая. До свадьбы заживет.

Это показалось смешным: два доходяги, бредущие опираясь друг на друга, война, смерть и свадьба. Как одно с другим могло сойтись?

Лена то ли всхлипнула, то ли хмыкнула.

— Не ржи, всерьез я. Кость не задета, пулю вытащил — значит, все путем будет. А болит — не отваливается, перетерпится… Главное, винтовка у нас есть.

Что к чему? — невольно улыбнулась Лена.

— Нам бы… до своих.

— Как получится. Кто спорит — было бы неплохо. Я вон один от взвода остался. Политрука грохнули сразу, командир утек, а мы что делать не знаем. Тридцать полудурков с винтовками против танков. Те палят и мы палим. Потом, как жахнуло… Летёха зеленый был, испугался, понятно, вот и драпанул. Так и мы бы… а кто вместо нас? Слева отутюжили, справа сравняли — никого. У меня впервые было такое чувство, что вообще никого на земле больше нет, не осталось ни человечка. Ну и куда бежать? Вот и сидели до последнего, били фрица. А толк?… Эх, ма!…

— Молодец… так и надо…

— Ты дыши ровнее… Надо… Чего «надо»? Жахнуло из ствола я и не помню ничего. Очнулся — над головой кто-то лопочет. Голову поднял, сообразить ничего не могу. А меня за шкварник и по полю гнать. Там колонна наших, на Запад гонят… Сапоги отобрали, суки!..

Лену мутило, шаги становились все тяжелей, все больше ее к земле тянуло. Она всеми силами пыталась зацепиться сознанием за слова Лени, вникнуть в разговор и удержаться на плаву. Но поняла — не помогает, не получается, и начала другие ориентиры искать — деревья отсчитывать, примечать как ступени к цели. До этого ясеня дойти, потом до той лиственницы, до вон той ели и вооон того куста.

Так и шли: одна взглядом за встречное — поперечное цепляясь, другой болтовней себя подбадривая.


Из огня да в полымя. От немцев ушли — в болото попали. Но назад пути не было — пришлось пробираться вперед, увязая по пояс в стоялой воде, тащить на себе раненых.

Потери по мнению Николая были огромны: трое убиты, двое ранены… и Лена пропала. Он все приглядывался, прислушивался — надеялся, что она рядом где-то. Но время шло, стемнело, они выбрались на сухое место, островок среди топи, а признаков не то что присутствия девушки — души живой — не было.

Бойцы кто растянулся на траве, кто ранеными занялся.

У Лучина ранение в живот. Не жилец, но не бросать же парня? А Васечкин выживет — скалится как обычно. Горячий мужик — ногу прострелили, а он матерится и на Голушко шипит, что неумело его перевязывает. Тот тоже интересный субъект: в засаде сидел, бился, можно сказать, геройски, драпал как чемпион — но заветный мешок с остатками провизии не потерял, и лишние у фрицев прихватить не забыл. Причем мимоходом, кухню пролетая.

Саша хмыкнул, глядя, как солдат деловито делит на пайки провиант.

— Хозяйственный ты, Вася, — с уважением прогудел Камсонов, получив свою порцию хлеба и экспроприированных у немцев галет.

— Со мной не пропадешь, — гордо сообщил тот, протягивая Санину его порцию. Он кушать совсем не хотел — желудок от тревоги за Лену свело, но есть слово «надо», и мужчина взял галеты. Принялся жевать, не чувствуя вкуса.

— Жива она, товарищ лейтенант, — тихо сказал Перемыст. — Нутром чую — ушла. Бесшабашная девка, — головой качнул. — Но оно неплохо, таких Бог бережет, из всех бед выносит.

Николай хмуро посмотрел на него и уловил взгляд друга — неприятный, мрачный.

— Саня?

Тот вздохнул, отвернулся. Ответил через паузу:

— Я видел, как она упала. Но это ничего не значит.

— Точно, — подтвердил Голушко.

А у Санина челюсть свело. Галету Перемысту отдал, рванул ворот гимнастерки и в небо уставился, считая до ста. Нервы ни к черту!

— Пал Палыча жалко, — протянул уныло молчун Сидельников. — Хороший мужик был. И Гриша парень геройский. Сложили головушки.

— Не зря. Капитан ушел, фрицы по ушам получили. Хоть чуток спесь с них сбили. А то гляди ты, гоголем ходили: кудах-тах — тах, айн, цвай! — выплюнул Густолапов.

— Дальше-то что, куда, товарищ лейтенант? — спросил Летунов.

Санин говорить не мог, сжало его как пружину от горя — не то что говорить — слушать, видеть не мог. Усидел и то с трудом — рвануть обратно хотелось, искать, звать…

Дроздов глянул на него и ответил бойцу за друга:

— Дальше: выходим из болот. Находим удобное место, роем землянки, делаем засеку и воюем в тылу врага.

— Харчами бы разжиться, — глубокомысленно изрек Голушко.

— Табачком, — поддержали его солдаты.

— Вот как место для базирования отряда найдем — пойдешь в деревню за провиантом и так сказать, наладишь контакт с колхозниками.

— А что? Я смогу. Можно вообще договориться, коровенку взять…

— Ага, и доить на болоте, — хохотнул Антон.

— Скотинка — это хорошо, — протянул Густолапов. — Но боеприпасы лучше. Сегодня разжились — а завтра?

— Арсенал бы не помешал, — согласился Саша. — Но будет день и будет пища.

— Возьмем, — беззаботно отмахнулся Голушко. — Васечкина вон выставим — он зубами фашистов загрызет.

— Порву гнид!

— Во!

— Отставить ругань, — вяло приказал Дрозд. — Отбой.

Прислонился спиной к коряге сухой, глаза закрыл, обняв винтовку.


Они шли весь вечер и полночи. А потом организм просто отказал. Лена упала и не смогла подняться. Барахталась в темноте и звала то Игоря, то Надю, то Николая.


Глава 8


Леня в поисках воды пошел, но нарвался на дикую малину и застрял в кустах. Рвал ягоду и без ума в рот пихал. Девушки пригоршню набрал, но как накормить не пытался — не смог. Она не в себе была, смотрела, но явно не видела, и ничего не понимала, что ей не говори. Парень лоб ей потрогал — горячий. И заскучал, не зная, что делать. Оставить — помрет, на себе нести — не поднимет.

— Ты это, или вставай или… загнемся здесь.

"Вставай", — она поняла и честно пыталась подняться, но словно вросла в землю и никак не могла от нее оторваться. Парень пытался ей помочь, но сам еле на ногах стоял.

— Хреново дело, — понял Леонид, рухнув рядом. — Елозим, как два жука на панцирях, а толку пшик.

— Встану… сейчас… горло только болит, — просипела.

— Температура у тебя.

— Пройдет.

— Ага, — отмахнулся, оглядываясь. — Вот что, ты лежи, а я пойду, найду село или деревеньку, разживусь пищей, лекарствами, теплыми вещами да спичками или огнивом, и вернусь.

Ей было страшно, что он солжет: уйдет и больше не вернется, а она останется и умрет здесь, но стоит разве на тот свет вместе с собой парня утягивать?

— Иди, — прошептала, дрогнув. Глаза щиплет — плакать хочется от беспомощности, от непонимания, почему же все так — бездарно, бессмысленно. Ну, вот умрет — и что? Что сделала, что оставила? А как умереть можно? Почему, зачем?

— И пойду, — буркнул Фенечкин, а сам не спешит.

— Иди, — сказала уже громче, тверже. Ком в горле сглотнула, прогоняя мысли, что в кисель ее превращали — не время, не место.

И плевать вдруг стало: ну, и уйдет он. Ну и умрет она…

— Не гони, командирша тоже мне нашлась. Соплива еще указывать.

— Ворчишь, как дед старый… злости набираешь, да?

— Нет, вот пристала! Зудит и зудит! Правильно Пчелой назвалась. В точку прозвище. Мухи тоже нудят, но не кусают, а эта ведь под кожу прямо лезет, укусить норовит. Вот бабы, а?

— Тебе сколько лет… ворчун? — хмыкнула и сподобилась — села.

— Сколько ни есть, все мои, — встал. За руку девушку взял и рывком на ноги поставил. Та качнулась, постояла и пару шагов до сосны сделала, прислонилась спиной, дух переводя и заставляя тело слушаться. А ноги дрожат и чувство, что на плечи гири навесили.

— Только не садись и не ложись, — попросил Леня.

— Не буду… буду как боевая лошадь… стоя отдыхать, — хрипло и нервно хохотнула. Солдат недоуменно посмотрел на нее и фыркнул, умиляясь:

— Ой, блина, воинство: полтора придурка.

— Это ты — пол.

— Я. Ты — целый.

Лена хмыкнула и парень следом. Подумать — над чем смеяться? А смешно.

Постояли и двинулись.


К утру Никодим отошел. На островке, где они ночевали, солдаты выкопали кое-как яму, похоронили товарища, постояли над могилой. Камсонов из веток и травы звезду смастерил, примотал к палке и воткнул в изголовье: не ошибешься теперь — красноармеец здесь лежит.

— Вечная тебе память, солдат, — сказал Санин.

И пошли через болото.

К обеду кое-как на твердую землю выбрались и тут же на троицу, сидящую у костра напоролись. Сидели мужики спокойно, супец в котелке варили. Оружия нет, лица безмятежные.

— Охотники, а не солдаты…

— Кто такие? — спросил Дроздов.

— Люди, — протянул лопоухий боец.

— Встать и доложить по форме! — приказал Санин. Бойцы полукругом окружили парней и те засуетились, поспешили подняться.

— Ну, чего? Война-то закончилась!

— Точно, товарищ лейтенант, немцы Москву взяли, — сообщил рыжий.

— Да вот хрен вам! — рявкнул Васечкин.

— Ша, Федя, — бросил Перемыст, шагнул к солдату, направляя на него ствол автомата. — Ты, баклан рыжий, за базаром следи, а то покоцаю, — выплюнул.

Мужчины переглянулись, у Дроздова бровь к челке ушла, а Санин на Антона уставился, будто впервые увидел: вот так гражданский! Зек, не иначе. Впрочем, не такая уж новость, о чем-то подобном Николай догадывался:

— Разговоры отставить, — приказал и тяжело на троицу уставился. — Доложить по форме!

Те вытянулись с недовольными лицами, лениво данные выдали.

— Рядовой Харулин, двенадцатый стрелковый.

— Семечкин, рядовой, двенадцатый, — выдавил рыжий.

— Рядовой Баригун, пятнадцатый стрелковый корпус, — глядя исподлобья, объявил верзила. — Только что с того? Наша служба закончилась, мы домой идем.

— Дезертиры, — понял Летунов.

— Суки, — выплюнул Васечкин.

— Гасить их к… маме! — постановил Перемыст.

— Все сказали?! — обернулся лейтенант: ну и дисциплина! — Отставить!

Бойцы смолкли, подобрались, Летунов смущенно в землю уставился, Васечкин губы поджал, горящий взгляд с парней не спуская. Санин повернулся обратно к дезертирам:

— Тот, кто покидает свою часть без приказа командира, является…

— Так нет командиров! Капитана убили, лейтенанта убили, сержанта ранили, политрук застрелился! Э, куда нам? — возмутился Хайрулин. — Все бежали имы бежали.

— Взводами сдавались, ротами сдавались…

— Не ври, сволочь!

— А чё на смерть-то переть? Помереть всегда успеется.

— Немец волю обещал, ходи до дома говорит…

— Лично тебе сказал?

— Всем, громко объявил, потом листовки кинул. Там русским язык сказано: кто листовка покажет — домой идет, все ему списывают.

— Вы поверили и домой направились?

— А чего сидеть?!

— Откуда? — спросил Дроздов.

— Кобрин…

— Где бой был?!

— У Ружан. Танк пер, самолет летал, все бежать — мы бежать. Там немец, тут немец…

— Как через Ясельду переправлялись?

— Так мост стоит!

— И никого? — не поверил.

— Немец стоит.

— Как же тогда переправились?

— Листовка показали, руки подняли. Винтовка нет, чего в нас стрелять?

— И вас пропустили?

— Комендатура служить отправили. Бумага дали, мы подписали. Сказали прямо иди.

— Мы в лес…

— Так вы, суки, фрицам служить собрались?! — не выдержал Васечкин, рванул на парней и сшиб бы, не придержи мужчину Перемыст.

— Годи, Федя.

— Служить всегда успеется, — бросил рыжий. — Мы думаем.

Дроздов передернул затвор и дал очередь. Солдат откинуло. Миг какой-то и три трупа.

— Так их, сук, — выплюнул Федя.

— Ой, лышенько, — протянул обескураженный Голушко.

Санин к другу повернулся:

— Ты что?… Сдурел?!

— А что, прикажешь перебежчикам пряники выдать? — прищурил глаз.

Перемыст котелок с супом с огня снял:

— Правильно, лейтенант. А то там они думали, здесь тоже думают. Нах их, фраеров мутных. Пошли жрать, мужики, пока лейтенанты разбираются.

А те и не заметили, смотрели друг на друга — Саня спокойно, Николай растерянно.

— Ты знаешь, что я правильно сделал. Немного, и сам бы расстрелял. А не мы — они бы позже нас расстреливать начали, — поправил лямку автомата, руки в карманы галифе сунул. — Ну, что молчишь? Скажи: не прав. Скажи: озверел…

Николай голову склонил, покачал: нечего сказать. С одной стороны прав, а с другой…

— … а я тебе скажу, что ты без меня знаешь: таких сволочей в зачатке давить надо, пока из волчат в волков не превратились. Если наши не подойдут, таких на оккупированных территориях выше головы будет, и не мне тебе объяснять — почему.

Николай отвернулся, чтобы ни друга, ни трупы убитых не видеть.

— Лейтенант, есть пошли, — позвал Антон.

Вот с кем Санин не разобрался.

Шагнул к мужчине:

— Беглый?

Перемыст замер, поглядывая на него. Ложку облизал, Летунову отдал и медленно кивнул:

— Ну и? Шмальнешь, как твой дружок в этих?

— Вы чего, мужики? — забеспокоился Голушко.

— За что сидел?

— Гоп-стоп. Что-нибудь еще из автобиографии? Или закроем тему? Я вольный человек, лейтенант, сам дорогу себе выберу. Вас вот выбрал. Сам. Мне ваши части бравые никуда не уперлись, а немчуки тем более. Их давить надо, однозначно. Это я сразу понял. А потом вы — фарт такой выпал. Или что, в падлу с зеком суп хлебать? А фрицев крошить вместе не в падлу было? — прищурился недобро.

Николай с минуту молчал, изучая физиономию мужчины. Видно был, тот ко всему готов, настороже.

— Не напрягайся, — вздохнул Санин. — Кто ты и за что — забыли, считай в бою проступок смыл. Но чтобы жаргона не слышал!

Антон растерянно моргнул, на губы улыбка наползла:

— Ну… так точно, что ли?

— Разгильдяй, — хмыкнул Дроздов.

Бойцы поняли, что грозы не будет, и бодрее ложками заработали. Густолапов ложку облизал, в карман сунул:

— Хозяйством обзаводимся. Жизнь идет, идет хорошая.


Очередь протарахтела и стихла.

Леня и Лена у кустов затаились, прислушиваясь: тишина.

— Что это было?

— Хрен его знает, — пожал плечами парень. — Но в ту сторону не идем. Береженых Бог бережет.

— Верующий, что ли?

— В такой переплет попади, во что угодно поверишь.

— А я вот не верю…

— Ну и гордись до пенсии, — бросил и пошел вперед, руки в карманы сунув. Лена растерянно ему в спину посмотрела и поплелась следом.


К берегу вышли, залегли, местность осматривая. Слева вдалеке мост железнодорожный виднеется, а справа ничего, никого. Река широкая, но вплавь переправиться можно. Однако тут выяснилось что Густолапов и Сидельников плавать не умеют, а Камсонов честно признался, что большое расстояние не преодолеет — до середины реки его хватит, максимум.

— Что делать будем? — спросил Дрозд у Санина. Тот знал не больше друга.

— Вдоль реки пойдем…

Тут справа ветка хрустнула, бойцы насторожились. Лейтенант жестом приказал Летунову проверить, кто там бродит.

— Свои, свои! — послышалось из кустов, и к солдатам молодой, потрепанный мальчишка вышел, вихрастый, улыбчивый. — Свои, родненькие, — замер с поднятыми руками, оглядывая бойцов.

— Ой, мать моя женщина, — протянул Перемыст, растянувшись на траве и поглядывая на паренька. — Откуда же чудеса такие являются? Слышь, малой, ты хоть школу закончил?

— Ага, — закивал тот, улыбаясь широко и наивно, взгляд — дитя.

— Руки опусти. Доложи, — приказал Санин.

— Рядовой Вербенский Станислав Юрьевич, тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения, Великие Луки. Направлен на службу в восемьдесят шестую стрелковую дивизию, — отрапортовал.

— Оружие где?

Парнишка поднял подол гимнастерки, выказывая живот и наган, сунутый за пояс брюк. И улыбнулся еще шире, став похожим на лягушонка.

Перемыст фыркнул и хотел видно высказаться, но глянул на Санина и передумал — промолчал.

— Что здесь делаешь?

— Ховаюсь, — признался честно рядовой. — Сержант со мной, раненый. Не бросать же?

— Ни черта не понимаю, — нахмурился Дроздов. — Восемьдесят шестая здесь откуда?

— Так в плен нас взяли. Случай подвернулся, мы тюкать. А сержант раненый.

— Твой сержант?

— Ну. Севастьян Поликарпович, дюже человек хороший. Я его тут спрятал и сторожу. А тут вы. Вы нас с собой возьмите братцы… товарищи лейтенанты. Пожалуйста.

— Пошли, сержанта покажешь, — кивнул ему Николай, поднимаясь.

Парнишка вперед потрусил, лейтенант и рядовой Густолапов за ним, и Перемыст увязался, на расстоянии держась. Вскоре показался импровизированный шалаш из лапника, за пригорком у камней, в молодом ельнике. Мужчины хвою убрали и сели, увидев обросшего щетиной сержанта с перевязанной головой. Стеклянный взгляд не оставлял сомнений, но Николай все же проверил — пульс попытался на шее нащупать. Его не было.

— Мертв твой сержант, — выдал, ладонью закрывая веки погибшего.

— Как же?… — растерялся Станислав, руки развел, улыбку потеряв. — Он же дышал… Да нет же… Спит, намаялся…

— Умер он, — отрезал Николай, поднялся и закидал лапником тело.

— С нами теперь будешь, — постановил Перемыст, ладонь протянул. — Я — Антон.

— Ссстас… — а взгляд на лапник и почти безумный. — Как же можно живого?… Живой он, товарищ лейтенант.

Антон хлопнул его по щеке:

— Очнись, сосунок!

— Отставить! — рыкнул лейтенант. — Рядовой Перемыст, еще одно нарушение и я расстреляю вас по закону военного времени!

— Ага? — притих мужчина. — Ладно, лейтенант, сам с контуженным разбирайся.

— Рядовой Вербенский: шагом марш в расположение группы. Кругом!

Парень потоптался и нехотя повернулся, но не пошел, поплелся, еле ноги переставляя.


— Слышишь? — выставил палец Леонид, призывая к вниманию. — Вода журчит, волны о песок шуршат. Река.

Лена все равно было — на ногах еле держалась.

— Хорош шататься, квелая. Переправимся, там точно кто-нибудь из наших есть. Часть — не часть, но деревенька какая должна быть. А значит: жратва, тепло… баня. Переждем, откормимся. Устроимся. Я ж работящий: что помочь — всегда пожалуйста. А мужиков сейчас найди? А жить как? Жрать надо? Надо. Поди на покос, за детьми, огородом присмотри, за скотинкой. А дрова наколоть, сарай там поправить, крышу починить? Я что? Помогу — нас за это приветят, накормят, будем жить-поживать, печали не знать, — размечтался парень, штаны поддернул и ходу к берегу. — Плавать-то умеешь? Я как утюг. Воду терпеть не могу — бррр! Нет, в смысле водоемов. Я мальцом был, чуть не потонул. Жара стояла — мама! Ну я и нырнул без ума. Охладился, блина, еле выплыл.

— Что ж ты болтливый такой? — прошептала Лена, сползая ближе к берегу по пригорку. Замерла на траве, руку баюкая и в спину солдатика поглядывая. А тот не унимался — шатался по кустам, что-то выискивая и говорил, говорил:

— Лодка должна быть… Ну, бревно какое. Зацепились бы и поплыли. Нет, ты глянь, а?! Хоть туда, хоть сюда — ни хрена! Ау? Чего делать будем? — развернулся к девушке. — О, она еще и разлеглась! Ты ж не встанешь! Я тебя пол утра поднимал!

— Что разошелся?… Дай ты отдохнуть немного.

— От ты барышня кисейная! Отдохнуть ей приспичило! Больше ничего тебе не надобно: пирогов с зайчатиной, пряников медовых?

— Как ты меня замучил, — призналась. — Это надо же столько болтать без умолку?… У нас соседка есть… Тетя Клава, старушка милая… но болтлииивая. Встретишь — час потеряешь. Все обскажет: кого, чего, где, сколько, что слышала, кого видела… Я тебя "тетя Клава" буду звать.

— Резвишься, да? — скривился, глянув на нее и вдруг кинулся к девушке, припал к земле рядом, рот Лене ладонью накрыв. — Тихо.

Девушка руку его убрала:

— Аккуратней…

— Тихо, говорю! — прошипел шепотом. — Ходит кто-то, говорит, слышишь?

"Отставить!" — донеслось явственно и у Лены зрачки расширились: этот голос она бы не спутала.

— Коля…

— Какой Коля? — навис над ней Леня, глаза дикие от тревоги.

— Свои это.

И крикнуть бы, а сил нет.

— Беги на голос — это свои… Я с ними.

— Те, что ли? — нахмурился.

— Да…

— Блина! А если?…

— Свои точно! — подняться попыталась, но только ниже съехала. — Иди… тетя Клава!

Парень вздрогнул от ее яростного шепотка с хрипотцой и решился, вверх пополз, к траве пригибаясь. Потом перебежками, как заяц петляя — на голос.


Перемыст осторожно с плеча автомат снял.

"Что опять?" — спросил взглядом Николай, увидев маневр бойца. Тот головой еле заметно качнул в сторону кустов:

— Ходит кто-то, — сказал одними губами. Мужчины насторожились. Густолапов винтовку поднимать начал.

— Э?! Мужики! Стоим, боимся! Руки вверх, оружие на землю! Живо говорю! — послышался дрожащий от надсады, звонкий голос. Но самого говорящего видно не было.

— А то что? — спокойно спросил Николай, осторожно развернулся так, что Семен за спиной остался и Антон за плечом. Он безошибочно определил, откуда говорят — раскидистая ель прямо по курсу единственная могла прочно укрыть человека.

— Стрелять буду!

— Ну и стреляй, коли ума нет! — проворчал Густолапов. — Ишь чего вздумал, стращает еще!

— Ладно, не хотите оружие бросать, так поговорим!

— Рупор взять не забудь — еще не все нас слышат! — начал злиться Санин: конспиратор нашелся! Орет как белуга, а вокруг немцы!

И не увидел, скорее почувствовал как бойцы подтягиваются. Удивляться нечему — у Сани слух хороший, он и шепот услышит невдалеке, а тут ор.

Осталось время потянуть и дать Дрозду возможность скрутить «умника».

— Ты вообще кто?

— Человек! А вот вы кто?!

— Конь в пальто, — сплюнул в сторону Перемыст — и его злить говорливый начал.

— Вы тама поругайтесь еще! Кто такие спрашиваю?!

— Медведь, лось и зубр! Желуди здесь околачиваем! — ощерился Антон. — Щенок какой-то, точно.

— Идиёт, ага, — поддакнул Семен.

— Ну ты, дядя, пошуткуй!..

К-ха! Туф! — раздалось следом и Саша с Иваном из-за ели вывели за руки худющего мальчишку с голым торсом.

— На! — кинул другу Дроздов винтовку.

— Отпусти, придурок! Оружие отдайте, не вами взято! — оскалился парень.

— Ты кто? Рядовой? — смерил его недобрым взглядом Санин.

— Ну и рядовой, ну и чего?

— А кричал, как фельдмаршал! — хмыкнул Перемыст. — Я думал — детина дородный, а тут задохлик, метр с кепкой в прыжке.

— Ты поскалься! Ща в зубы дам!

— Отставить! — Николай уже язык смозолил один и тот же приказ отдавать. — Представьтесь по форме, рядовой.

— Тьфу, щеня, — тихо бросил Густолапов, теряя интерес к мальчишке.

— Представьтесь, рядовой!

— Сам сперва представься. Видел я таких лейтенантов — как град на поле с парашютами прыгали!

Санин спорить не стал, достал из кармана книжечку, развернул в нос мальчишке сунул:

— Все? — убрал обратно.

— Ну и фрукт, — покачал головой Летунов.

— Сам баклажан, — огрызнулся Леня.

— Я жду рядовой! — напомнил лейтенант.

— Ну, рядовой Фенечкин. А это вы на аэродром наскочили вчера?

Дрозд и Санин переглянулись:

— Откуда знаешь?

— А Коля ты, да?

— Лейтенант Санин для вас, рядовой Фенечкин!

— Ага, — кивнул. — Вы одни были?

— Нет, с гаубицами и сводным хором! — не выдержав, тряхнул его Летунов.

— Мать твою, природу, паря, минуту тебя знаю, а уже придушить хочется, — признался Перемыст.

— Да пошел ты! — отмахнулся тот, на Санина уставился не мигая: точно ли свой? А если Пчела ошиблась — ряженые это? Хотя вроде свои, и документы в порядке. Ну, так поди у немцев полно таких корочек, а рожу любую вклей — не проблема.

Носом шмыгнул, взглядом по лицам мужчин пробежался:

— Сами — то кто?

— Фу ж ты! — рассердился Густолапов.

— Шапито в гости приехало! — вытаращил глаза Антон и пару па выдал, руки развел. — Видал?

— Скисни, фраер, — отмахнулся Леня и… получил в зубы от Перемыста.

— Отставить! — приказал Санин. Дрозд и Галушко между забияками встали, не давая друг до друга дотянуться.

— Ладно, — сплюнул кровь на траву Фенечкин. — Я тебя потом сделаю!

— Потом не будет. Кругом марш, рядовой.

— Не понял? — вытянулось лицо у мальчишки.

— В чисто поле, паря! — махнул рукой Антон.

— Я солдат!…

— Который не подчиняется приказам!

— Ну, извиняюсь… — затоптался, и взвился. — А чего он?!

— Все! — отрезал Санин. — Лейтенант, отправьте рядового в путь — дорогу подальше от дислокации нашего отряда.

— Не имеете права! — подтянул штаны рядовой и вытянулся от возмущения. При этом его тщедушное тело стало казаться вовсе цыплячьим.

— Откармливать его замучаемся, — вздохнул Голушко.

Парень сник тут же, взгляд уже не задирался — он надеялся:

— Ребят… поесть есть что?

— Н-да, — вздохнули лейтенанты, переглянулись — вот и ругайся на таких.

— Голодный что ли? — почти миролюбиво спросил Антон.

— Да… есть малехо.

— Во наглец, — восхитился Летунов. — То петухом блажил, то поесть дайте!

— А можа вы фрицы переодетые, я почем знаю?

— А фрицы не кормят?

— Кормят, — хмыкнул. — На завтрак арбайтен, на обед арбайтен, на ужин капут.

Голушко опять вздохнул:

— В плену был? Ну, пошли, браток, галеты там у нас есть, угостим, — обнял парня за плечи. — Худющ ты, это ж как ноги держат?

— Да-а… Только это, — опомнился. — Там со мной Пчела, ранен…

— Кто?!! — развернуло Николая, Александра и Антона. Леня даже чуть присел, растерялся:

— Так…

— Где?!! — рыкнули трио.

Фенечкин несмело в сторону берега указал, а пойти не успел — мужчины дружно рванули в указанном направлении.

— Жива хоть? — почему-то шепотом спросил Вася.

— Ага, — так же шепотом, глядя снизу вверх на здоровяка, ответил обескураженный Леня.

— Ё, пэ, рэ, сэ, тэ, — протянул Лучин.


Ленка!

Глупая девчонка!

За какую-то неделю он дважды чуть не потерял ее совсем!

Как странно, страшно — душа дрожит и рвется к Леночке, ей все равно на войну, бои, раны, неустроенность, постоянную опасность. И понимает лейтенант — ради нее он готов на все — хоть на амбразуру, хоть под трибунал. С ума сошел!

Он несся, сшибая кусты и готов был заорать на весь лес: Лена!! Леночка…

И вот увидел — она сидела на берегу у деревца, прислонившись к нему спиной, обнимала перевязанную руку. Он как на ограду наткнулся с разбега, рухнул на колени, переводя дух:

— Лена…

Девушка жалко улыбнулась и вздохнула: Коля…

— Теперь все будет хорошо, правда?

Глаза в глаза и одна на двоих боль, одно сожаление, одна радость.

Саня и Антон притормозили, увидев сначала лейтенанта на коленях, потом девушку.

— Мать моя! — присвистнул Перемыст, узрев Лену. Похудевшая, посеревшая за ночь, то ли повзрослевшая, то ли вымотанная, но не жалкая, не вызывающая желание погладить по голове, как ребенка. Наоборот — поцеловать руку с уважением и трепетом.

Что-то появилось в ней — то ли обострились черты лица и сделали его возмужавшим, зрелым. То ли взгляд синих глаз обрел твердость, но при этом сохранил теплый свет наивности.

— Ранена? — принялся осматривать руку Александр. — Этот субчик перевязывал?

— Тетя Клава, — улыбнулась Лена.

— Кто? — не понял сначала Антон, а потом засмеялся.

— Пчела, — пожал плечами Дроздов, невольно улыбнувшись. — Ох, язычок — жало. Ходи теперь парню "тетей Клавой".

— Зато в точку.

— Я тоже очень рада тебя видеть, — и вдруг чмокнула мужчину в щеку. Саня покраснел и отодвинулся.

Николай осторожно поднял девушку на руки.

— Все будет хорошо.

— Конечно, — близость Коли смывала все тревоги. Стало легко и спокойно. Она закрыла глаза, прислонившись к его плечу. — Ты рядом, — выдала.

Санин дрогнул. Двумя словами все сказала и душу в плен забрала.

Но как же не вовремя пришло к нему то прекрасное, о чем он раньше лишь слышал, а если касался то вскользь, глухо и отдаленно, на уровне: "ничего себе такая", "приятная девушка". Саня влюблялся, Саня горел, Саня страдал… а потом смеялся и обращал свой взор к следующей избраннице. Коля не горел, не страдал, он даже не знал иного беспокойства за девушек, кроме человеческого долга, а если мужского то на уровне заботы о меньших сестренках, гражданках своей страны, которых обязан защищать как и остальных товарищей. Но впервые и в самое неподходящее время, когда должен думать о защите страны, о долге красного командира, долге советского человека, он чувствует сильнейший личный интерес и глубокое желание защищать Лену прежде всех остальных. Невозможно. Неправильно. Но лезут и лезут крамольные мысли: может только так и правильно? Может только это и верно?

Все кажется мелким, пустым, а вот она — единственно нужной, единственно наполненной смыслом — наполняющей смыслом его жизнь. И подумать — случись с ней что — куда он, зачем?

Но ведь так нельзя. Нельзя долг уничижать до маленькой единицы сообщества, нельзя личное ставить выше общего.

Но думаешь об этом, и опять подленькая мысль в голову лезет — почему нельзя, кто сказал?

— Больше от нас не отходишь и в бои не вступаешь, — сказал тихо, но твердо.

— Почему?

— Потому что я сказал.

Лена улыбнулась: понятно — командир. И не стала перечить, впервые решив пойти на хитрость — уступить для видимости, чтобы успокоить мужчину и не развивать глупые прения, в которых никто никому ничего не докажет. На деле всего лишь отступить до определенного момента. И пусть до него Коля живет спокойно, с чувством выполненного долга командира.

И вздохнула, приуныв:

— Кажется, я начинаю приобретать не самые лучшие качества.

— Например? — с любопытством глянул на нее мужчина, усадил у дерева на траву.

— Хитрость.

— Это женское, врожденное. Лукавство дано женщине природой, как мужчине стремление к главенству, победам. С рукой что? Сильно зацепило?

Девушка неопределенно пожала плечом.

— Состояние?

— Нормальное.

Коля кивнул, но не поверил. При нормальном состоянии люди нормально выглядят и как ни странно, нормально ходят, а не пугают окружающих серым колером лица, не клонятся как подрубленные березки, грозя упасть, не создают впечатление то ли сонных, то ли обессиленных.

До бойцов донес, усадил у дерева.

Глянул на друга с просьбой, и тот без слов понял — сел рядом с девушкой, готовый придержать, поддержать. И отвлечь:

— Ну, рассказывай, Пчела, где летала? Где тетю Клаву нашла?

Лена здоровой рукой глаза потерла: слипаются, и отмахнулась от Дрозда — сил нет на разговоры, объяснения:

— Так…встретились.

Санин бойцов оглядел, на Вербенского уставился:

— Как переправились?

— Лодка, — отвел взгляд парень.

— Где?

— В камышах, там, — махнул рукой влево. — Только протекает. Днище повреждено.

— Пойдем, покажешь. Рядовой Густолапов, за мной.

— Есть.


Лодка оказалась на довольно приличном расстоянии от расположения отряда, к тому же ветхой, ветрами-водами выщербленной. Но пробоина, аккуратная дырочка в днище, как видно от шальной пули, вполне устранима.

— Заткнем и делов, — заверил Семен, оглядев суденышко.

— Но больше одного она не выдержит, — в раздумьях протянул Санин и постановил. — Переправимся частями. Тебе приказ — лодку в порядок привести.

Вербенский слова не сказал, стоял над ними как неживой, покачивался, пустым взглядом камыш сверля.

— Неладно с парнем, — тихо сказал Семен, когда они возвращались. — То ли умом повредился, то ли скис напрочь.

— Растерян, раздавлен. Придет в себя, ничего.

Густолапов сомневался, но промолчал.


Переправляться решено было в темноте, а до того времени отдохнуть.

Перемыст удочку смастерил, отобрав чудом оказавшуюся у Голушко булавку. Густолапов червей накопал, и добрые пескарики для ухи вскоре уже грелись в котелках над костром, что развели в низине лейтенанты.

Бойцы вокруг расселись, запах пустой ушицы впитывая. Голодные, понятно…

У Лены тоже в животе урчало. Она смотрела, как языки пламя лижут дно посудин, и улетала в прошлое, представляя, как Надя на керосинке варит щи, как картошка на сале шкворчит на сковородке, как булькает в кастрюльке горошница. И чудился запах не рыбы, а дома: легкий аромат «шипра», антоновки и печеного.

Пескарей выловили и на листьях лопуха раздали всем. Лене Николай принес, подал и рядом сел, свою порцию не спеша проглатывать.

— Давай помогу, — предложил, видя, что девушка тяжело справляется с разделкой рыбы одной рукой.

— Сама, — застеснялась. — Не маленькая.

— Раненая, а не маленькая, — проворчал, отбирая. Очистил от костей и только мякоть ей подал. — Ешь.

Лене неудобно было такой заботы, а еще неудобнее сознавать, что она приятна.

Вот и ела, сжавшись, да робко на мужчин поглядывая — лишь бы не на Колю. И замерла, глядя, как Леня не очищая, прямо с костями пескарей не ест — глотает.

— Давно не ел? — спросил Дроздов.

Парень на секунду остановился. Посмотрел хмуро на лейтенанта и, кивнув, опять рот набил. Сглотнул:

— Вообще не кормили, твари.

— Да-а-а, — протянул Голушко с сочувствием и пониманием.

— А вы борща и котлет ожидали? Ща, вам фрицы расстараются, — хмыкнул Антон.

Леонид уставился на него тяжело. Взгляд злой, горящий:

— Ты в плену был, курва гражданская?

— Недолго.

— А я долго! Пять дней! — выставил грязноватую пятерню. — Пять!!… Мы за эти дни такой марш дали!..

— То-то смотрю, ноги сбиты…

— Обувь-то где посеял? — спросил Саша, чтоб разрядить образовавшийся накал.

— Забрали! Всех подчистую разули!

— Да-аа, — опять протянул Голушко, глянул на свои потрепанные ботинки.

— И у нас снимали. Но не у всех, — кивнул Камсонов.

— А у нас все сняли: сапоги, ботинки, ремни! Из карманов все вывернули! И гнали, гнали!… Ребята стоять не могли… раненые… Пашку Зверева за то что упал — штыком. Махмуда… просто… просто так вывели и запинали, — голос парня садился, взгляд стекленел. Бойцы притихли слушая. Лена замерла, зрачки все шире становились от ужаса. — Политрук, мужик замечательный, как отец нам был… ранили его, контузия… Они командиров и политруков без разбору в расход. Выводят и… А то и тешатся. Лейтенанта Кочмарева к столбу телеграфному привязали голым и штыками звезды вырезали. Мы с политрука гимнастерку стянули, чтоб фрицы и его… А они как-то поняли, кто он. Вытолкали, на колени поставили и давай глумиться, акцию значит, показательную устраивать. Глаза выкололи, уши отрезали, а потом… Говорит один, да словно русский, не отличишь по говору: кто расстреляет комиссара, тому галеты и свобода.

И смолк. Сидит как неживой, голову свесив.

— И чего? — шепотом спросил Васечкин, во все глаза разглядывающий солдатика.

Леня очнулся, исподлобья посмотрел на него и выплюнул:

— Ничего. Нашлась сволочь, продалась за галеты.

— Выпустили? — поинтересовался Перемыст.

— Да. Пистолет даже дали. Шел потом с конвоем, отстреливал, кто из наших падал или шел медленно.

— Вот падаль! — взвился Васечкин, кулаком о траву грохнул. — Не всех раздавили, ушла все ж пара гнид! Э-эх, жаль!..

— Нас потом на аэродром кинули, человек пятьдесят. Остальных не знаю куда повели, — добавил глухо. — Ни еды, ни питья… Расчищали завалы с утра до вечера. На ночь как скотов в каптерку загоняли. Стоя спали. Кого там сесть — не повернуться — набито.

У Лены рыба в горле встала: ни туда, ни сюда. Сглотнула с трудом, отложила недоеденное. Бойцы на нее покосились, зашевелились.

— Сбежал — радуйся, — решил закрыть тему Перемыст.

— Чему? — глянул на него Фенечкин. Нехороший взгляд, черный.

— Ну что смотришь?! — вдруг рассердился Антон. — Я, что ли, тебя прессовал?! Мне дня с немчуками хватило, чтобы понять — падлы они, круче зверья.

— Гляди какой умный урка, — хмыкнул Дрозд.

— Кто? — не поняла Лена, но ее будто не услышали.

Перемыста к лейтенанту развернуло, уставился неприязненно:

— Ну и урка, и что?! Не человек, да? А я може больше человек, чем вы, потому что не слепой и своей головой живу! Что думаю — то говорю, и за галеты не продаюсь…

— Остынь, — тихо посоветовал Николай.

— Я — то остыну, — протянул, поднимаясь. Руки в брюки сунул, щурясь на Санина. — Только сперва, что думаю, скажу, раз пошла такая пьянка. Вы вот все с девчонкой марьяжитесь, поделить меж собой не можете и пристроить, куда не знаете. Вроде оставь, а вроде — как же?

— Рот закрой! — поднялся Александр, следом Николай. Лена же с недоумением на мужчин смотрела, ничего не понимая: она при чем? Кто кого марьяжит, и что это такое? Гнусное или нет? И причем тут Дроздов?

— Нет уж, договорю. Если ее возьмут с нами, — рукой на бойцов указал, — мужики соврать не дадут — дерьмо будет полное. У нас, в том конвое, фельдшерица была — Груня Станкевич. Так немцы ее распяли и всем составом прямо там сделали, да так, что ты своим тупым красноармейским воображением не представишь. Двое на гармошке играют, десять пялят и по кругу. А как натешились, к дереву привязали и грудь отрезали, а потом живот вспороли. Так и оставили.

Лену скрутило, затошнило, захотелось бежать, куда глаза глядят.

— Перестань! — приказал Санин Перемысту.

— Не пугай, — бросил Дроздов сжав ствол ПП так что пальцы побелели.

— А я не пугаю, в том и хрень — правду говорю, пусть и неприятную для чьих-то ушей. Возьмут девчонку с нами — солдатне на потеху отдадут, без разговоров. А вы посмотрите.

— Ты специально? — в упор уставился на него Николай, чувствуя, что еще пару слов и он ударит мужчину. Нет, не за сказанное — в том, что правду он говорит, сомнений не было. Ударит за то что тот пугает Лену и за то, что в душе у самого Санина от услышанного черти хороводить начали.

— Да! Потому что хочу, чтобы и вы и она это знали! И понимали, с чем играете! — закричал тот.

Пара секунд глаза в глаза и Николай опустил голову:

— Твое предложение?

— Оставить в деревне. Ей не место с нами.

— Может, вы меня спросите?! — не сдержалась девушка.

Бойцы дружно покосились на нее, переглянулись меж собой и зашевелились.

— Быстро доедаем, складываемся и переправляемся, — глухо постановил Санин. — Молча!

Лена озлилась отчего-то, рванула вверх, желая встать, но только приподнялась над травой — обратно приземлилась. В ушах звон и перед глазами туман. И словно ватой обложили — не продраться, не понять, что за ней…

Николай успел ее подхватить, на Антона уставился: довел? Молодец! В зубы бы тебе за такое паскудство!

— А я что говорил? — тихо бросил Перемыст. — Схороните по дороге, — сунул руки в брюки и попер к берегу, лодку чинить помогать.


Лена чувствовала себя отвратительно, что физически, что морально. Мысль о том, что она сознание потеряла, какая-то буржуазная девица, угнетала. А телу было все равно на метания души, его сотрясало от боли и озноба и голову нет-нет, обносило, и слабость все сильнее давила, как не пыталась девушка с ней справиться, прогнать.

Она смотрела на деловитую суету бойцов и все силилась понять, чем может помочь, а мысли — предатели вязли.

К ночи все было готово.

Первыми переплыли на тот берег Дроздов, Голушко, Летунов и Васечкин в лодке. Чертыхался тот сквозь зубы, на ногу ноющую от раны пенял.

Лену от холода било. Она стояла, смотрела вслед плывущим в темноте и тишине бойцам и на оставшихся косилась. Не хватало Пал Палыча, Гриши Полунина и Никодима. А спрашивать где они — страшно. Спроси, а вдруг скажут — погибли, а как со смертью примириться? Сколько можно множить в памяти убитых? Не выдержать — тяжел груз. Лучше не знать и думать, что остались они в какой-нибудь деревне, раненные, но живые. И они вернуться за ними, обязательно встретятся, как только советские войска пойдут в наступление. И пойдут, очень скоро пойдут — не может быть иначе.

И того, что Леня и Антон рассказали — тоже! Не может, и все!

Но все равно страшно до дрожи и хочется спрятаться, зарыться, заснуть, как какой-нибудь жук на зиму, чтобы проснуться и опять как раньше: легко, светло, понятно. Кончился кошмар, да и не было его. Сон, всего лишь сон, пусть и жуткий, пусть и дурной.

Одно только спросила у Николая:

— Что дальше?

Мужчина покосился на нее и промолчал. Не было ответа, сам не знал. Карты нет — на ней до Пинских болот только и было отмечено. А в них сидеть нельзя, бессмысленно. Чтобы приказ Банги выполнить — нужно места искать подходящие: с населенным пунктом рядом, чтобы питание бойцам обеспечить, глухие — чтоб немцы ноги обломали, пытаясь достать, и от мест дислокации воинских подразделений фрицев максимально выгодные — чтоб толк от налетов был.

Наобум искать те заповедные места придется. Не зная местности, не имея карты — только так и получится.

Или все-таки к своим пробираться?

Летунов обратно лодку пригнал. Вылез плечами передернул: бр-р:

— Студено.

— Как там?

— Спокойно.

Лейтенант махнул рукой Сидельникову, Камсонову, Скрябину на руки подхватил, в лодку усадил и толкнул от берега. Второй рейс.

— Я… плавать не умею, — ежась признался мужчине Фенечкин.

— В лодке поплывешь, как барин, — буркнул Перемыст. Так и переправились.

Николай от Вербенского неприятностей все ждал, но он слова не молвил, рядом поплыл, только обернулся пару раз на оставленный берег. А как вышли на другой, постоял и обратно ринулся, будто укусил кто.

— Куда?! — сдавлено рыкнул Санин. Но ни ответа, ни привета — гребет. Так и скрылся в темноте. Был рядовой Вербенский и нет.

— Свихнулся, — заверил Перемыст.

— Утоп, — охнул Камсонов.

— Вот дурак паря… Что ж ты натворил? — только и вздохнул Васечкин.

Лена же пошатнулась и без сил осела на мшистый пригорок.

Она отупела от ежедневных смертей и уже не понимала ни себя, ни окружающих людей.

Она вообще больше ничего не понимала, замкнулась и будто пропала.


Глава 9


Они брели по лесу и не понимали, куда идут. Горстка оборванных, грязных, обросших щетиной мужчин и доходяжная девчонка, с виду похожая на изнуренного ребенка. То еще воинство.

Все происходящее было сродни ирреальности и никак не принималось за действительность, хотя за неделю можно было бы если не привыкнуть, то принять. Но кто б сказал Лене, что в этом бреду они уже семь дней живут — не поверила. Ей казалось, что с той последней шахматной партии в поезде прошел век, еще два с момента, когда Надя помогала ей укладывать чемодан в дорогу, и десять с тех пор, как она треснула учебником по литературе по голове дурака Григорьева, который все время дергал ее за косу.

Спроси ее — было это вообще? Она бы не ответила. Мир сгорел и превратился крошечный островок из леса и болот, по которым они бродят и бродят. А больше ничего и никого нет, а может быть и не было.

Дрозд поправил лямку автомата на плече и хмуро покосился на Николая:

— Пчелу устраивать нужно срочно. Совсем плохая.

— На Васечкина посмотри, — огрызнулся мужчина. Без Сани знал, видел. Но как назло — лес, лес и лес вокруг. И болота, черт их дери. Только выберешься, обсохнешь, опять увязнешь. И ощущение, что бродишь по кругу в безвременье. Одно с ума совсем сойти не даёт — гул самолетов, что то и дело раздавался над головами.

Вот и сейчас с натужным воем несло фашистскую авиацию на северо-восток.

Антон задрал голову:

— Ни хрена ж их носит. Один, два, три… Мать честная, братцы, куда же их?

— Бои где-то. Это бомбардировщики, — заметил Дрозд.

— Где? — шмыгнул носом Камсонов. — Канонаду бы слышно было.

— Хрен ты чего в это глуши услышишь, — процедил Фенечкин. — Бродим здесь, как лешаки какие! Люди-то вообще есть, нет? Остался кто живой?!

— Отставить истерику! — гаркнул Николай.

Лена, пока бойцы остановились и переругивались, к сосне прислонилась, сползла вниз к корням, глаза закрыла. Каждая клеточка внутри дрожала и голова чудовищно болела. А ведь идти надо, надо идти. И заплакать бы, но даже на это сил нет.

Из кустов, посланные вперед, на разведку, Летунов с Густолаповым вынырнули, встали перед Дроздовым:

— Сторожка там, товарищ лейтенант. Видно заимка, может и лесника. Добрая. Место хорошее, вокруг никого. Людей не видели, но лошади в загоне, значит, хозяин где-то здесь. Одну-то такую скотинку не оставишь. Красавцы кони-то. Семья. Жеребенок. От таких не уйдешь. Надолго не оставишь, — доложил Семен.

Санин с Дроздовым переглянулись, остальные бойцы подобрались — жилье это хорошо, жилье это тепло, харч, сон опять же, не на голой земле, когда даже кости замерзают от сырости, а комарья туча так и норовит изъесть.

— Перемыст, ну-ка, наведайся, — глянул через плечо на Антона Николай. По виду мужчины сроду не скажешь, что с воинами Красной армии он. Правда и за колхозника не принять — взгляд выдает — наглый слишком, острый. Но то сейчас в самый раз — любому за своего сойдет, подозрений не вызовет, а вот выведать по наблюдательности своей может.

— А что, начальник, могу. Может, фарт пошел — пуста заимка, фрицами еще не обгажена, — кепочку приподнял, ощерившись товарищам. — Ладно, братва, ждите. Авось скоро на полатях после баньки и сытного хавчика дрыхнуть будете.

И попер вперед, руку в брюки.

— Зайдешь в дом, — бросил ему в спину Санин. — Если все нормально, посвистишь.

— Свистну, не сомневайтесь.

— Раздолбай, — качнул головой Васечкин.

— За ним, — кивнул бойцам лейтенант. "Все мы неоднозначны".

И помог Лене подняться, приобнял, помогая идти. Но куда там, проще на руки взять. Да не унести — сам с ног валится.


Они залегли в кустах, напряженно наблюдая за домом. Вокруг никого, тихо, но Перемыст, зашедший в избу не появлялся. Время шло, а мужчины не было. Николай решился узнать, что с ним. Перебежками ринулся к сараю, заглянул в щель — две козы мирно жевали сено, но ни хозяев, ни посторонних не было.

Мужчина двинулся к избе.

Тихо, попытка заглянуть в окна ни к чему не привела — высоко расположены. Куда же Перемыст исчез?

Николай толкнул дверь, выставив ствол автомата. Опять тихо и никого нет.

Шагнул сторожась через сенки, стараясь не задеть инвентарь, ведра, в другую дверь заглянул и чуть не выругался: за столом сидел Антон и дородный, бородатый мужчина. Последний чинно и не торопясь ел картошку и запивал молоком, а первый, словно парализованный кролик на удава, сидел и смотрел на него.

Странная картинка.

Николай перестал таиться и вышел. Замер у порога:

— Здоров будь, отец.

Мужчина уставился на него, не переставая жевать. Окинул хмурым взглядом и, бросив неласково:

— Здоровей видали… родственничек, — вновь сунул картофелину в рот и уткнулся взглядом в миску.

У Санина в животе заурчало, как и Перемыста.

Антон на лейтенанта уставился: видишь, гад, как измывается?

С голодухи смотреть на рассыпчатый картофель, сдобренный маслом, было больно. Еще тяжелее смотреть, как хозяин его ест, сглатывать слюну, и понимать, что гостей здесь привечать не собираются. Все это злило.

— Морда ты кулацкая, — поддел мужика Антон со вздохом. Санин лишь глянул на своего бойца, но осуждать ни его, ни хозяина заимки не спешил, хотя очень хотелось.

— Немцы были, отец?

Мужик глянул, как в лес послал и за молоко принялся.

— Ответить трудно?

— Да гад, говорю! Морда буржуинская, — то ли возмутился, то ли восхитился Перемыст.

Санину надоела немая сцена и он постановил:

— Мы у тебя на ночь остановимся. Девять человек.

Мужик стакан с молоком отодвинул, чинно руки на столе сложил, уставившись на потрепанного командира исподлобья:

— А ежели не пущу?

— Девушка с нами, ребенок совсем. Ранена. Ее тоже не пустишь?

— С вами? Ну, так вам и забота.

— Во, гад, — опять тихо возмутился Антон. Санин глянул на него и кивнул:

— Наших зови.

И прошел к столу, сел напротив хозяина, на освободившееся место:

— Что ж так неласково? Из бывших, что ли?

— А тебе, что за печаль?

Николай взгляд отвел — не нравился ему мужик все больше и больше, и назло ему картофелину взял из миски, хотел съесть да передумал — Лене нужней. Подумал и решил: раз к ним не по-человечьи, так он уговаривать и призывать к совести не станет:

— Мы голодные. На стол собери.

— Мож те еще коня дать?

— Сам возьму, если надо будет.

— Комиссар, да?

— Командир. Лейтенант Красной армии, и на мне ответственность за вверенный состав.

— Ну, иде твоя армия, красный?

Николай понял, что говорить с ним бесполезно. Встал, обошел избу — небольшая, но просторная, чистая, места всем хватит. Вернулся и заявил:

— Ночь у тебя скоротаем. И ужин все же приготовь — не обеднеешь.

Мужик вовсе насупился:

— Командир ишь ты ж, — прошипел. — Ну, че ж с ружьишком-то не покомандовать.

В избу бойцы ввалились, Лену на лавку усадили и затоптались, чуя по мрачному лицу хозяина и не менее хмурому лейтенанта, что неладно дело.

Мужик оглядел воинство, хмыкнул уничижительно и грузно поднялся. Достал из-за печи небольшой мешок с картошкой и вручил первому стоящему у порога — Густолапову:

— Сами обиходитесь.

И растолкав мужчин, вышел во двор.

— Дрозд, посты расставь, — проводив недобрым взглядом ворчуна, сказал Николай.

— Уже, — буркнул тот, оглядываясь. — Сидельников и Летунов.

— Не рады нам, а? — спросил Голушко, а у самого взгляд в миску с остатками картофеля. Фенечкин вовсе ждать не стал, взял и товарищам протянул, тяпнув кусочек.

Санин Лене, что забран нагло, отдал и приказал:

— Ужин соображайте. И располагайтесь, хватит топтаться у порога.

Лена картофелину жевала и на свои руки поглядывала: грязные. Когда она с такими руками была, тем более вздумала пищу ими брать? А тут все равно.

Леня полотенце нашел чистое и давай оглядываться:

— Спирт-то есть? Мужики? Брагу бы!

— Сдурел паря? — проворчал Васечкин.

— А что? Замахнуть бы хоть по соточке, — размечтался Антон и закружил по хате. В сенки сходил и ведь нашел бутыль с мутной жидкостью. На стол водрузил, откупорив, вдохнул и зажмурился:

— Это я понимаю! Живем!

— Отставить!

Фенечкин молча из под его носа бутыль увел.

— Ты это чего?! — возмутился было Перемыст.

— Раненым! — отрезал тот, лишая мужчину и аргументов и мечты.

— Вот так всегда, — буркнул Антон разочарованно.


Лену и Васечкина перевязали, и измученная девушка заснула.

Бойцы уже растопили печь и варили ужин. Николай с Сашей вышли на крыльцо, сменить караульных.

Санину все не нравилось, настораживало, особенно отсутствия хозяина. Понятно, обиделся на незваных гостей, но куда смылся?

Дроздов тоже был настороже, щурился оглядываясь:

— Думаю, не стоит нам здесь надолго задерживаться, — заметил, мысли друга подтверждая.

— Передохнем, поедим и уйдем, — согласился тот.

— Куда? — после паузы спросил мужчина, пристально глянув на товарища. — Партизанить по приказу Банги? Извини, старичок, дело, конечно нужное, важное. Только сколько заваруха эта продлиться? Месяц, два? И баста. А что потом? А потом нам с тобой влепят за дезертирство и, думаешь, полковник заступится, скажет, что приказал организовать диверсионный отряд на месте? Сомневаюсь. Ну, допустим, каких чудес на свете не бывает. Но где гарантия, что он добрался, что вообще жив? Нет, гарантий. Значит, и подтверждения отданному приказу нет. И вляпают нам за самодеятельность, мама не горюй.

— Что предлагаешь?

— К своим, Коля, через кордоны, заслоны. Прорываясь.

— И положив всех. А там нас встретят.

Они переглянулись: с чем и как их в оборот возьмут, обоим ясно было. Иллюзий давно не питали. Чистка в войсках из года в год шла и можно было бы понять ее — враги кругом на молодое государство ополчились. Только вот не верилось, потому что знали некоторых из тех, кого на «воронках» увозили. Да что далеко ходить — мать Николая. Какой враг? По навету соседки взяли, не разбирая. И это в мирное время, а сейчас?

Саня присел на корточки. Травинку сорвал в зубы сунул, покручивая, сморщился, на коней в загоне глядя:

— Мы с тобой к Забайкальскому округу прикомандированы. Чем ты объяснишь, что в глубоком тылу врага оказался, за многие тысячи километров от места назначения? Отпуск? А где твои отпускные предписания? Где бумажки, Коля? В поезде сгорели? Представь, вываливаются к тебе девять лебедей с двумя командирами и девчонкой и начинают плести сказку о том, как ехали они отдыхать в Брест к другу. Не в деревню, прикинь, на заставу. По дороге состав разбомбили и рванули гарные хлопцы по шпалам, лесам и полям в обратном направлении. Семь дней шли, а все равно никуда не пришли. А тут явились, черт его знает через сколько. Так, где ж бродили? Чего? Не спешили — вывод сделают.

— Ты меня за что агитируешь? — тихо спросил Николай.

— А ни к чему, — после паузы бросил, травинку выплюнул. — Дела у нас паршивые. К своим пойдем, по загривку получим. Однозначно. Не пойдем, тоже получим.

— Выход?

— Знал бы, разговор не затевал.

Оба задумались. У Николая план созрел:

— Хозяина попытаем, где находимся, где немцы, где наши. Может, знает. Молчун он и неприветлив до желания в зубы дать, но другого информатора у нас нет. Потом Лену здесь оставляем и двигаем к своим. Про Бангу ты правильно сказал, я уже думал о том. Скажи — никто нам не поверит, и самодеятельность припишут и дезертирство. Не докажем, что его приказ был.

— Вон хозяин, — встал Дрозд, узрев мужчину с охапкой сена, направляющегося к лошадям. И пихнул друга подгоняя:

— Пошли, выясним.

Широкую бесхитростную улыбку изобразил, подходя. Спросил мужчину весело:

— Отец, помочь?

Тот зыркнул и слова не сказал, накидал сена в загон.

"Понял?" — взглядом констатировал Николай друг. Тот подмигнул: подожди, обломаем бирюка.

— Не рады нам здесь, Коля, — вздохнул театрально. — Оно понятно, шатаются всякие. А времена неспокойные. Немец-то далеко ушел, отец?

— А ты у его спроси.

— Так спросил бы, — поправил лямку автомата на плече. — Не попадается, такой-сякой.

— Эва! Так и бегает? — хмыкнул, недобро уставившись на весельчака. — Ну, кому надь находють.

— Сильно ищут? — насторожился Санин.

— Да все боле, как вы, — упер руки в бока мужик, поглядывая на лейтенантов.

— Не одни мы к вам в гости залетели?

— Да уж третьи за три дня, — сложил руки на жердях ограды, поглядывая, как остроглазый рысак сено жует. — Только немец не больно им нужон был, красных искали.

— Нашли?

— Мне почем знать? Кто ищет, тот всегда находит. Ибо сказал Господь: "ищущий да обрящет".

— Ты староверец что ли, отец? — улыбнулся ему Дрозд, по-мальчишески задорно с долей иронии, но не насмешливо.

— А и был бы, тебе, что за печаль?

— Да мы без претензии, — заверил Саша, встал рядом с мужиком, скопировав его позу. — Твое дело, отец, что говорить? А у нас, видишь, свои проблемы: заплутали. Места у вас здесь красивые, но глухие. Крутимся, а никак выйти никуда не можем.

— Эт куды надо смотря. Ежли к немцам, то правей от заимки ходу. С утра выйти — к полудню уже и здрасте им скажете. Люд гудит, ждут они таких как вы, привечают. Вот они вам и накормят и напоют, одежу справить себе дадут…

Николай не сдержался, затвор передернул, направляя дуло автомата на старика, но Александр вовремя среагировал, отклонил ствол вниз, собой прикрыл друга, в лицо мужичка улыбаясь:

— Многие на службу к ним идут?

— Хватат, баят, — прогудел тот, изучая лица лейтенантов: одно светится прямо от радости, понять бы с какой-такой. Второе тучи хмарее.

— И ты поди записался к ним?

— Мне что красные, что зеленые — у меня своя жисть. Ты автоматик-то убери, малой, — предложил Николаю. — Пришел незваным, так хотя честь блюди.

— Хорошая политическая позиция, — процедил Санин. — Это ты мне, старик, про честь? Может, и про долг еще что расскажешь?

— А чтоб нет? Вы о ем-то, гляжу, не шибко знаете. По лесам-то с девкой шукаясь, оно понятно.

Теперь и Дрозд разозлился:

— Не буди лихо, батя, а то не посмотрим, что хозяин, спросим от души.

— Ишь вы, — прищурился так, что глаза в щелочки превратились. — Вы бы так бойки вона там были, — кивнул куда-то в сторону. — А то вояки, смотрю, удальцы, порты по избам просиживать да стариков пугать. А ну пшли отсель, сучьи дети!

— И уйдем, — заявил Николай зло. — А ты дальше здесь отсиживайся, гнида.

— Во-во, иди давай отсель!

— Тихо вы! — почти взмолился Дроздов. — Мы уйдем, батя, сейчас бойцы перекусят и уйдем. Только скажи, наши в какой стороне, где мы вообще? Неделю уже плутаем, к линии фронта выйти не можем.

Мужчина и Санин еще померились взглядами и отвернулись оба в разные стороны. Старик опять руки на ограде сложил, губы пожевал, видно, обиду переваривая, и заворчал:

— Ишь ты, «линия», "фронту", ха! А был он? Разбежались, как мураши, вот и шастаете по лесам, людей смешите. Немчура-то уже округ вовсю орудывает, Минск грят, ихний, Гродно, к самому Смоленску уже прошли, ни седня — завтра Москву возьмут. Хозяйничуют вона.

— Брешешь! — теперь Саня не сдержался, за грудки мужика схватил, и придушил бы сам того не ведая. Ослеп от ярости и отчаянья, от непонимания. Как же так? Как же?!! Не может немец до Минска дойти! Клевета! Не могли красноармейцы побежать! — Шкура белогвардейская!! Недобиток!! Я тебя в расход пущу!!

Николай встрял, пытаясь разнять мужчин, но без толку. Перед носом мелькнуло что-то и Дроздова откинуло в ограду. Тот полетел, сшибая жерди и пугая лошадей. И замер на сене, утирая разбитую губу — крепко ему старик дал. И не столько больно было, сколько обидно до мути в душе. Вот и сидел. Перед собой смотрел, пытаясь в чувство прийти, а в голове одно: не могли Минск сдать! Не могли побежать! Вранье все!

— Не может быть, — уставился на Колю. А тот зубы сжал, так что хруст пошел и скулы побелели: не может!

Западный военный округ, это не фунт изюма — это армия, минимум. А это артполки, танковые и моторизированные, механизированные, кавалерийские корпуса, стрелковые дивизии, авиаэскадрильи. Где они, где?!!

Погибли?… Как?… Когда?!

— "Не может", — передразнил глухо мужчина. — Еще как может. Драпанули, собачьи дети. Немец-силище прет, они и спужались, мать их перетак. Покидали ружья-то и тюкать, а то и немчуре услужать! Вона, шлындают как вы, по лесу! А фашист уж айн-цвай, — потряс кулаком в воздухе. — Незнамо где марширует! От бисовы дети! И это я вас привечать должон, кормить?! Да тьфу вам!!

Рыкнул в сердцах и прочь потопал, а лейтенанты, как пригвоздили их, на месте остались.

Санин ворот гимнастерки рванул: душно стало до воя. Мало жара, так еще от слов старика словно воздуха лишился. Осел прямо на примятую траву напротив друга. Так и сидели, глаза в глаза смотрели, а сказать нечего.

— Полевые лагеря, — протянул, наконец, Дрозд. — Каждое лето же всех в полевые лагеря отправляют, а какая там связь?

Николай потер ладонью затылок, морщась от понимания, что скорей всего так и было — накрыли немцы, как их поезд, палаточные лагеря. Вот и пошла катавасия. В панике что сообразишь? Где связь возьмешь? Но черт бы всех побрал!! Не вся же армия на летние ученья переведена! Голова где? Кто чем думал? Ведь ясно было, что нападут фашисты. Порохом с весны пахнет! Неужели ничего нельзя было сделать. Предусмотреть?! А разведка, леший их побери?! Куда смотрела?!

— Заставы…

— Что заставы?!! — вскочил Саня. — Неужели ты не понял?! Заставы, аэродромы — все к чертям!!…Мы неделю идем и хоть одну часть встретили?! Нет!! Только пленных, наших!… И немцы везде… Минск!… - Сашка задохнулся от отчаянья. — Ты хоть понимаешь, что это прямая дорога на Москву!… А мы, мать… бога… душу, где?!!

— Не ори, — попросил Николай глухо. — Без тебя хоть вой… Только мы другому учились. А что правда, что нет, — поднялся с травы и уставился тяжело на друга. — Завтра узнаем. Старик сказал «вправо» к немцам идти? — перехватил автомат с намеком. — Вот и пойдем. И скажем. И узнаем, где они, где мы. И кто.

Сказал, как отрезал и в дом пошел, а Сашку крутило, хоть с головой в колодец ныряй: мать их, мать!!


Иван уже менять лейтенантов пошел, как с Николаем на пороге встретился:

— Там бульбочка поспела, товарищ лейтенант.

— Хорошо. Сменишь лейтенанта Дроздова.

— Есть.

Санин в дверь прошел, Фенечкину кивнул:

— В караул. Да подбери ты рубаху себе какую-нибудь! Смотреть на тебя невозможно! — рявкнул. Голый, худющий торс парня действительно вызывал жалость, но больше раздражал лейтенанта. Впрочем, Николая сейчас все раздражало, даже осунувшиеся лицо Лены, этот ее удивленный, как у дитя взгляд широко распахнутых глаз.

— Да где ж я?… — развел руками Леня, спешно сглатывая пищу и поднимаясь с лавки у стола.

Николай недолго думая прошел к сундуку, что стоял в другой комнате и без зазрений совести открыл его, вытащил первую попавшуюся рубаху. На великана попалась, а все же худобу и наготу прикроет.

Вернулся столь же стремительно и кинул в руки рядовому:

— Винтовку не забудь! — напомнил, ретирующемуся бойцу. Ох, воинство! Растудыть их!

Лена напряглась, уставилась осуждающе на Николая. А тот за стол сел и начал есть, делая вид, что ничего его больше не волнует.

— Так неправильно. Это отвратительно, рыться в чужих вещах, — заметила неприязненно. Васечкин поерзал, косясь на командира и сказал бы девушке за него, но больно хмур был Санин, чтобы рисковать вообще рот открывать.

Зато Перемыст влез:

— Ты, деточка, хавай, а не базарь. Мужикам да командирам виднее чего и кто прав. Яволь?

Это слово как последняя капля в чаше терпения была. Санина взвело, по столу грохнул ладонью и тяжело на Перемыста уставился. Но стих, осел.

Сказал тихо, внятно и угрожающе:

— Еще раз услышу немецкую речь — пойдешь своей дорогой.

Антон прищурился, щетину на подбородке потер и кивнул. Понял он, что неспроста лейтенанта так вздернуло. И не с добра.

Лена же заподозрила неладное и дело с, по сути, воровством рубашки, отодвинулось на второй план:

— Что-то случилось?

Николай не спеша дожевал под напряженными взглядами бойцов и кивнул.

— Ты остаешься здесь, а мы уходим. Через час.

Лена оторопела:

— Нет…

— Да! — рубанул. И не стал уговаривать — специально ударил грубо, по больному. Пусть лучше обидится, но останется. И будет жить. И выживет. — Ты ранена, больна. Из-за тебя мы не можем быстро идти. Из-за тебя рискуют все.

У девушки горло перехватило от обиды и стыда.

Лицо оттерла от испарины и в стол уставилась, руку сжимая мокрую. Прав лейтенант. Жесток, но прав. Она всех тянет, она им обуза.

Но остаться?

Она панически боялась этого, до колик в животе, до плача. Долг и желание, личное и общественное опять ставили перед ней непростой выбор.

— Хо… Хорошо, — прошептала одними губами.

И так хотелось Лене убежать, сорваться с лавки и демонстративно выбежать из избы хлопнув дверью!… Как капризной, избалованной девчонке. Эгоистке!

И это добавило девушке неприятных ощущений. Настроение и без того паршивое, стало еще хуже.

— Ты прав.

Как трудно было это признать, почти так же трудно как принять слова Николая не за жестокость, а за правду, не за оскорбление и унижение, за заботу о других бойцах. И понять его. Отодвинув свое.

— Я останусь, — повторила и поднялась, ушла в комнату за занавеску.

Санин прикрыл глаза ладонью на минуту, на расстоянии чувствуя насколько плохо сейчас Лене. И он тому виной… Но он прав!

Закончились сантименты, закончилось "нравится — не нравится".

— Ну ты крут, командир, — тихо сказал Перемыст.

— Разговоры, — закрыл тему Санин. — Час на отдых и выступаем.

Жесткость в голосе и взгляде появилась, как завеса укрыла прошлое от настоящего, разделив окончательно то, что еще как-то соединялось эти дни.

— Мы в глубоком тылу, — сказал тихо солдатам, понимая, что скрывать эту новость нельзя.

— Немцев?

— Да.

Мужчины молчали, хмуро глядя на командира. Пора было принимать решение, и он его принял: мальчишество действительно закончилось и страх действительности осел в душу тяжелым камнем, имя которому — война.

Так устроен человек, он все время, даже в самых плачевных ситуациях думает о хорошем, надеется на это гипотетическое «хорошо» вопреки всему и вся. Санин не был исключением. После бомбежки, после встречи с пленными, даже в той опустевшей деревне с расстрелянным населением он все равно не мог до конца поверить, что происходящее не сон, что война не закончится с минуты на минуту, сегодня, завтра. Что все встанет на свои места. Но все это оказалось правдой, а вот что выберутся — не факт.

— Кто сказал-то? — спросил Федор.

— Хозяин.

— Верить этому баклану? Ну, ты даешь лейтенант, — хмыкнул Перемыст, но взгляд был серьезным.

Николай сам не понимал, почему поверил старику. Может, все увиденное и услышанное за эти дни сошлось, а может, запоздалое осознание шутку сыграло.

Неважно это уже было, потому и не думалось.

— Отдыхайте и выходим.


Дрозд нашел хозяина за банькой. Тот сидел на выщербленной ветрами и дождями лавке и курил. На появление лейтенанта бровью не повел.

— Дай закурить, отец, — попросил сев рядом. Что-то было в его голосе, что старик не стал отнекиваться, подал кисет. Мужчина неумело смастерил "козью ножку", закурил и спросил.

— Где мы?

— От Барановичей недалече. Если идти вам, то туда. Можа еще своих нагоните.

Голос старика звучал глухо, чуть сварливо, но понять укоряет или нет, было трудно.

— Не сердись на нас, батя, не драпаем мы, а понять пытаемся, что происходит, к своим выйти.

— Вы б к немцам лучше вышли да как дали бы им! Ай, — махнул рукой в сердцах. — Говорил люд, придут, устроят вам, так оно и вышло.

Дрозд затянулся, щуря глаз от дыма. Собачится, доказывать что-то желания не было.

— Сам-то русский? — спросил устало.

— А кто?… Славянин!

— На заимке сидишь? Удобно?

Мужик нехорошим взглядом одарил лейтенанта и вдруг усмехнулся:

— А и сижу.

— А мы не сидели.

— И чего?

— Ничего… Раненые с нами. Оставим у тебя, пригляди? Пожалуйста.

Старик подумал, докурил не спеша и кивнул:

— Ладно-ть.

— Спасибо.

— Уходите?

— Угу.

— Куда?

— К своим частям пробиваться будем.

— Ну, ну, — хмыкнул. Не понравилось это Александру:

— Еще что знаешь? Не тяни, батя, чего за нос водишь?

— А и скажу — не пройдете, поляжете. Посты на дорогах. Техника без продыху идет. Фашист везде. Колонна за колонной идет.

— Откуда ты все знаешь? — насторожился Саня.

— А и вам узнать с руки. Из лесу-то выйти и вот оне.

— Так и идут, всем сообщая, что Минск взят?

— Ну, че ж, выше бери — у Москвы стоят. Вона листовки по полям раскиданы, мол, немецкие освободители уже вызволили из большевистского рабства народы ажно до столицы. А и она сегодня-завтра ихняя будет.

— Да вот хрен! — процедил Дроздов.

— Ну, он не он, а листовки вон.

— И верят люди?

— Как не верить? Оно прочти да вокруг посмотри — все и сойдется. Красных-то полками гонят, в теплушки вона и на Запад. А откель столько пленных? А в жандармерию почто люд записывается, в помощь, значится, новому порядку? Ааа, вот то-то и оно. Баста Советам.

— Всем ты ничего мужик, батя, а как что скажешь, просто кулаки чешутся…

— А и почеши, да не об меня. Я-то что? Ты люду вона объясни, что к чему. Немчура-то одно талдычит — капут Советам.

— Хрен им!

— Можа и так, а кто поверит? Драпаете. А оно жалко шибко? Ха! Колхозы-то ваши тоже капут, немец уж объявил. А люду то — слава Господи.

— Что-то не пойму я тебя, отец. К чему клонишь? К тому, что рады у вас врагам? Рады тому, что деревни вырезает? Сам видел — да, нет колхоза! Потому что людей нет!

— Эт ты видел, а кто еще? — скривил лицо старик. — То-то! Они вона немца видят, а тот антелегент. Ну, вздернул двух, трех коммуняк, и чего, кто по им заплачет? А деревни там, еще чего — слухи. Покаместь дойдет, немец ни одну не две так-то положит. Годи, будет тут новая власть.

Саша честно пытался понять, чего крутит старик и, никак не мог. Вроде осуждает он власть Советскую, а вроде душой за нее болеет. Вроде против немцев, а вроде нет.

— Бать, ты вообще, за кого?

— А ни за кого! За народ! Я хоть и здесь сижу, а боле других знаю! Зверья повылазило немеряно, а что с того будет? То-то и оно. Хорошего не жди. Немец он аккуратист, педант, он сам пачкаться не станет. А сколь уркаганов округ? Один вона с вами, а другие? За немчуру уже. Сколь их сюды нагнали, знашь? О! — махнул над головой ребром ладони. — Строители, мать их! Таперича они построють, ага, держи карман ширше. Неделю назад под конвоем ходили, а теперь своих конвойных конвоируют. Немец права дал. Помощь новой власти. Прояви лояльность, сможешь грабить, насильничать и убивать. И никто им поперек не пойдет. Вы вона драпаете, немец кур по деревням вылавливает, девок в сараях зажимает, остальны гуляют. А чего — немец власть дал. Все можно.

Саня одно из всей его тирады понял:

— Ты что-то сказать хочешь, отец?

— Хочу! — губами пошамкав, выдал. — К своим частям пробираться это ваше дело, а здеся кто нам подмогой будет? Кто зверюгу энту приструнит? Кто сволоту к ногтю прижмет? Ведь страсть что творят! Стреляют, чуть слово скажи! А как не сказать, если домой к тебе, как к себе заваливают? Последнее, понимаешь, забирают.

— Ты не партизанить ли собрался?

Старик примолк, посидел и выдал вроде зло и язвительно, а вроде бы всерьез:

— А идите вы!… Прямо! — и указал на лес, прямиком за банькой. — Пару часов ходу напрямки и выйдете.

Саня понял, что разговаривать со стариком бесполезно.

— Ладно, поговорили, — сказал тихо и поднялся. — За постой спасибо, отец, и за пригляд за раненными.

И пошел в избу. Перекусил молча, пока бойцы отдыхали, и Николай объявил подъем.


Они ушли не прощаясь, только Перемыст подмигнул, обернувшись к Лене у порога.

Та сжалась, кинулась следом и застыла на крыльце, глядя, как они уходят в полумрак густого леса. В неизвестность, горечь дыма, бомбежку и свист пуль.

За эти дни бойцы стали ее миром, ее родными и расставание с ними было невыносимо. Страх сковывал душу, он же и позвал вперед — ринулась за ними, когда последние — прихрамывающий Васечкин и Летунов, почти исчезли меж вековых сосен.

Она не отдавала себе отчет в том, что делает. Решение пришло само, оно как порыв оказалось больше нее самой, выше доводов разума, стыда, нежелания быть обузой — и толкнуло ее вперед, за бойцами. Погнало, сторожась, от сосны к сосне — за ними. Если получится, она вместе с ними проберется за линию фронта, не обременяя собой, а нет… они погибнут вместе.


Через пару часов бойцы вышли к полю. Огромное золотистое полотно поспевающей ржи грелось на солнце. Небо голубое и глубокое, солнце — круг марева, и это поле, что упиралось в зелень соснового леса за ним. Лента коричневой проселочной дороги была чиста и безлюдна.

Лена стояла у опушки и смотрела на открывшийся вид с тоской и непониманием. Он как островок прошлой мирной жизни, был цел, нетронут сапогом фашиста, не разорван воронками и смертями солдат, не загажен воздух порохом, пылью и кровью. Здесь жужжали пчелы и стрекотали сверчки где-то во ржи, порхали самые настоящие бабочки.

Лена не верила своим глазам, стояла пораженная, и точно так же метрах в тридцати от нее стояли ее товарищи, и точно так же во все глаза смотрели на небо, рожь, лес.

И вот двинулись, оглядываясь и пригибаясь.

Девушка ждала, когда они уйдут достаточно далеко, чтобы не заметить ее, но вдруг услышала низкий гудящий звук, надвигающийся из-за спины. Самолеты?

А ребята как на ладони!

И рванула без ума, замахав руками:

— Немцы!!!

Все обернулись и тут из-за леса вылетели три самолета, с гудением и визгом пошли на мужчин.

— Уходи!! — закричал ей Николай, а она бежала к нему, не понимая, что бежать нужно в другую сторону. К ней ринулся Дроздов, Перемыст ушел в сторону, залег во ржи, Голушко и Фенечкин со всех ног рванули к лесу, помогая Васечкину, но того шалой пулей срезало, Стрельникова прошила очередь и он рухнул в беге в рожь, рядом лег Летунов, срезанный осколком бомбы.

Что-то ухнуло и, завжикало возле Лены. Фонтанчики земли взлетали возле ее ног, а она видела лишь Николая, его перекошенный в крике рот и вздыбленную землю меж ним и Дроздовым. Она смыла лейтенантов, накрыла с головой грохотом Лену и та замерла, споткнувшись в беге. Она видела, как оседают комья земли, унося с собой Николая, и он падает навзничь, широко раскинув руки. И все смотрит на нее, словно цепляется в последний миг своей жизни за ее взгляд, ее глаза.

Лена в прострации протянула к нему руку и, вдруг, почувствовала, как что-то ударило в голову, потекло мокрым по лицу, и небо, земля закружились, соединяясь.

Она осела в рожь, продолжая видеть упавшего Николая и почему-то Надю, собирающую ее чемодан. Женщина повернулась к ней и оказалась не сестрой, а подругой, задорно улыбчивой несмотря на то что на ее веселом платье алели пятна крови, а лицо было обезображено кровавой раной.

Миг и все стало каким-то серым и ненужным. Краски поблекли, память больше не тревожила…


Дроздов первый пришел в себя и рванул к Лене, наплевав на поливающих очередями «мессеров». Пули свистели, вскрывая землю, скашивая набухающие колосья ржи. А он видел лишь девчонку с окровавленной головой, что лежала на меже.

— Что ж ты… дура… какая же ты дура! — схватил ее, встряхнул, не веря что убита. И прикрыл собой от грохнувшей за спиной бомбы. Комья земли обдали его удушливой волной, клоня к траве. Взгляд ушел к лесу, из которого они вышли — до него недалеко, он укрытие.

И не думая — вперед, утаскивая бесчувственное тело туда, где его не достанет не пуля, ни осколок.

В это время на другом конце поля Фенечкин тащил к лесу Николая, тянул изо всех сил контуженного, бесчувственного.

Голушко помог, ринулся на подмогу.

А дальше перебежками, хоронясь меж стволами. Лейтенант висел на плечах товарищей и пытался понять, отчего все кружится и плывет, почему так невыносимо тихо. И почему перед глазами все еще стоит падающая Лена. Она осталась на заимке, она не могла попасть под обстрел, она не могла быть на поле, в нее не могли попасть… она не могла погибнуть…

А мессеры все кружили над головами и бомбили, поливали очередями скрывший беглецов лес.

Миг, какой-то миг, как всегда на воне разорвал прошлое и будущее. Не оставив ничего в настоящем.

Бойцы упорно шли вперед, а в это время Дроздов без сил лежал у сосны и смотрел на Лену. Ему казалось, что только что он потерял все и, ничего не осталось. Самый близкий друг погиб, его девушка тяжело ранена, а он ничего не может, не знает куда идти и что делать, где свои, а где чужие. Зато отчетливо понял, что война теперь его личный враг, что единственное, что ему осталось, что он должен — за погибших и за себя, за Колю, за погибшую хохотушку — Надю, за рядовых и гражданских, что так и останутся на веке в этих краях и вечно молодыми — отомстить.

Мужчина поднялся и, перекинув автомат за спину, поднял девушку на руки и пошел обратно на заимку. Он не уйдет отсюда, не побежит, не станет искать своих, линию фронта. Потому что линия фронта — здесь, и свои — здесь, и его Родина — здесь, и долг — тоже здесь. И он выполнит его на вверенном судьбой участке. И сделает все, чтобы земля под ногами фашистов горела и плавилась.

Глаза щипало от слез, душу мутило от боли, и хотелось вернуться за Николаем, но он был уверен — друг погиб, и выбор был небогат — закрыть глаза убитому другу или спасать живую, ту, что была дорога мертвому. Долг Дроздова теперь перед другом — защитить девчонку, сохранить ее в память о нем, и драться за двоих, так, словно Николай жив.

Мертвым не должно быть больно за живых, и смерть их не должна быть напрасной.


А за спиной уже стрекотали мотоциклы. Немцы ехали колонной по той самой дороге, которая стала последней для многих жизней.


Глава 10


Ночью совершенно вымотанные бойцы наткнулись на остатки мехкорпуса генерала Борзилова. А еще через два дня он вывел людей через пинские болота белорусского Полесья к линии фронта.

Дорогу Николай совсем не помнил, она слилась у него в одно грязное пятно трясин, бесконечности болота и отупения от боли потерь. Его самый лучший друг и наивная девочка, что поехала не к отцу, а за смертью в Брест, остались далеко за спиной, и все же шли рядом. Ему казалось, стоит только повернуться, и он увидит смешную сосредоточенность на лице Леночки, широкую улыбку друга, и услышит наивный укор от первой, а от второго остроумную шутку…

Там, в болотах, что-то умерло в его душе, навсегда оставшись с теми, кто погиб в эти безумные в своей катастрофичности дни.

И родилось, сплавляясь и сживаясь с ним — гнев, глубинный, не поддающийся ни контролю, ни осознанию, и вина, глубока, ранящая и бередящая душу. Вина за тех, кого не довел, вина за смерть синеглазой несмышленки. Он все время видел, как она оседает в рожь, как падает Саша, и готов был выть и рвать зубами фашистов.

Может быть эта злость, потеря, что отпечаталась в его глазах и на лице, делая его замкнутым и угрюмым, может быть суматоха, что стояла вокруг, а может фамилии своего начальства, что он назвал особисту, или спецобучение, которое он не скрывал, помогли ему уйти от въедливого внимания. Так или иначе, но через трое суток, послав к чертям госпиталь, старший лейтенант Санин отбыл на Западный фронт в двадцать вторую армию, чтобы принять командование на одном из участков фронта, в качестве командира роты, и отстоять Западную Двину.

На полуторке с ним тряслись незнакомые бойцы и Вася Голушко, привязавшийся и нытьем да катаньем увязавшийся за лейтенантом.

Почти все солдаты в машине были из тех, кто чудом вышел из окружения. Они рассказывали, как их танками утюжил немец, как зажимал в котлы механизированными корпусами, как бил не щадя ни военных, ни гражданских. Как провоцировал, кидая листовки: "рус сдавайся! Москва уже наша!" Как жег деревни, поливая из автоматов бегущих прочь людей. Как накрыл бомбами собравшихся в лесу бойцов, зажал в кольцо и бил, пока никого не осталось. Месиво из тел устилало после весь лесок. Как стояли до последнего, берегли последний патрон для себя, чтобы только не в плен, и как просочились слухи, что какой-то полк полным составом сдался сам. Как стрелялись командиры и политруки. Как одни командиры бросали свои части, а другие бились наравне с солдатами. Как шли без оружия в бой, потому что приказ открыть склады с боекомплектами и оружием вовремя не поступил, а выбивать замок без санкции сверху никто не посмел. Как уходя оставили раненных, а немцы подожгли лесок в котором они были.

Как цепью шли в штыковую, и летели с шашками на минометы конэскадроны, потому что патронов больше не было, и как без ума бежали, побросав оружие, заслышав вой немецкой авиации.

Во все это невозможно было бы поверить, если бы Санин сам не провел неделю в аду, не видел, как сживаются вместе и подлость и подвиг. Как постепенно люди привыкают к шоку и теряют ориентиры. Становятся безумны, кто от праведной ярости, кто от страха за свою шкуру.

И с этим невозможно было свыкнуться или как-то примириться, как и с тем, что ад неотступно двигался вперед, поглощая все больше и больше населенных пунктов, частей, территорий. Людей. Грозя перемолоть человеческий ресурс и превратить одних в зверей, готовых на любое преступление, других в людей, для которых подвиг норма жизни, а третьих просто убить.

Был взят Минск, Гродно, Борисов, Львов, Лиепая, Рава-Русская, и это не добавляло настроения. Патриотическое: "победа будет за нами" было единственным лозунгом, что еще дарил какую-то надежду, заставлял верить все сильнее и сильнее. Эта вера больше жаждалась на праведной злости, на благородном стремлении положить жизнь, но не просто убить фашиста, а погнать его с родной земли, отомстить за каждого убитого ребенка, за каждую девушку, что уже не станет матерью, за каждого мальчишку, который погиб, так и не поняв, зачем родился. За всех убитых, сожженных, раздавленных. За искалеченные жизни, которые сколько бы времени не прошло, не смогут забыть того, что случилось.

Отомстить за мертвых и за живых.

За Леночку. За Саню. За глупого, контуженного этими первыми днями войны, как и они все, рядового Вербицкого. За Семена Густолапова и Ивана Летунова. За тех, кто остался в плену, за тех парней, мимо которых он прошел, осторожничая, и мог бы, но не стал вытаскивать из плена…

За всех тех, кого он знал и кого не знал, но кто точно так же, как его товарищи, остались в лесах Белоруссии.

Только жив ли он сам?…

Ему казалось, что он погиб, в тот самый момент, когда пуля или осколок ударила в Лену, накрыла Сашку. И остался с ней там, с ними. Навсегда.

И он честно пытался это забыть, чтобы не бередить себе душу, и не мог. Образ погибшей наивной, чистой девчонки со своими смешными суждениями, великими планами и глобальными мечтами, хрупкой и сильной, стоял перед ним, цельный, до взглядов и улыбок яркий. Каждый час с момента, как он увидел ее на перроне в обществе сестры и подруги, до последнего мига, страшного в своей жестокости, он помнил все. Память отсеяла ненужное, выкинув прочь все что было до и оставило только эти десять дней, за которые он прожил всю жизнь. И получил то, что не чаял получить, и потерял то, что казалось, не может его тронуть.

Та пуля словно убила двоих: Лену и Николая, того, что еще не мог и не хотел верить, что смерть бывает настолько внезапной и злой, что может забрать самое дорогое в любую секунду.

А теперь точно знал, что на войне каждый миг — цена жизни. Но теперь прошлого не вернешь…

Машину трясло на ухабах, подкидывая пассажиров. А мимо живой рекой текли беженцы, бабы, женщины с детьми на руках или за руку, толкая впереди себя коляску, набитую скарбом или на себе неся узлы. Больно было смотреть на эту бесконечную вереницу с одним и тем же выражением лица на всех, на котором застыла скорбь. Они шли и шли, огибая пехоту, караваны машин с военными, танки, и будто не чувствовали одуряющей жары, пыли, что стояла в воздухе и забивала легкие.

Лейтенант то и дело закрывал глаза и не только потому, что у него нещадно болела голова — чтобы не видеть горе, что шло параллельно полуторке, вышагивало маленькими ножками и еле передвигало старческие, измученные ноги.

Он не мог простить происходящего ни себе, ни тем, кто был поставлен над народом, толкал красивые лозунги и заверял, что спасет, отстоит, не допустит. И не отстоял, допустил, не защитил.

Войска отступали, но он очень надеялся, что там, на Двине, фрицев наконец остановят. Санин готов был лечь там, лишь бы искупить вину пред всеми, кто оставался за спиной, за всех, кому не смог помочь, за всех кто не вышел, не дошел. Его долг теперь бить врага и за них.


У переправы жахнуло. С низким воем налетели мессеры и начали лупить по скоплению людей и техники. Беженцы кричали, без ума метались, видные на открытой дороге, как на ладони.

Санина выбросило в кювет, прямо на труп молодой женщины и раненого ребенка. Мальчишка смотрел на него темными от боли глазами и только шевелил обескровленными губами. А на рубашонке прямо на груди, алело, расплываясь красное пятно, а вместо ручки торчала культя из обрубка кости…

Николай дико закричал, вскочил и начал втупую палить прямо из автомата по пикирующим мессерам. Ему было все равно — прав, не прав, глупо или умно. Шок достиг своего предела, психика дала крен с которым уже не было невозможного, за которым только ярость и желание любым способом убить, и разум тут был уже бессилен.

Следом заклацали винтовки, но смысла в том не было. Бойцов, гражданских все равно равняли и утюжили, кучно ложа бомбы и поливая очередями.

Танкист, видно, как и Николай не выдержал и ахнул из пушки по идущему на бреющем на беспомощную толпу самолету. Вспышка и страшный грохот, скрежет. Самолет врезался в танк, снося на своем пути все встречное, собрал крылом полуторку и телеги, технику, людей.

Осколки рассыпались в разные стороны, скашивая тех, кто еще был жив, в лица дохнуло пеплом, порохом и огнем. Кто-то истошно закричал, охваченный огнем. Николая откинуло в сторону, осколки впились в лицо и грудь. Еще пару секунд лейтенант видел языки пламени, копоть и черный дым, вздымающийся в небо, и потерял сознание.


Она закричала, выныривая из забытья. Распахнула глаза, тяжело дыша и, с ужасом уставилась на знакомого угрюмого старика: что он здесь делает? А где Коля?

В комнату заглянул Дроздов, озабоченно хмурясь, навис над ней, и Лена успокоено закрыла глаза: Саша здесь, жив, значит и Коля здесь, значит и Коля жив. Его смерть ей только приснилась. Кошмар. Это был обычный кошмар…


Раздробленные части четвертой и десятой армии выходили их окружения, прорываясь к линии фронта с боями. А «линии» не было, как не было связи, не было стойкого понимания происходящего. Кто-то принимал бой, отстреливаясь до последнего патрона, и погибал, кто-то сдавался. Кто-то просто чего-то ждал, группируясь в лесу разрозненными частями. Кто-то переодевался в штатское и оседал в «кунаках». Кто-то, имея одну единицу бронетехники — Т-28 давил моторизованную колонну немцев у Минска, а кого-то уже гнали в лагерь для военнопленных.

Немцы, огибая населенные пункты, которые выказывали особое сопротивление, замыкали их в кольцо и планомерно давили траками, бомбили с помощью авиации, поливали минометным огнем, пока не сравнивали с землей.

После восьмого июля прорывающихся частями или малыми группами по два — три человека, стало мало. Поток схлынул, словно иссяк.

Немцы начали зачистку занятых районов, поручив часть населенных пунктов набранным из добровольцев-дезертиров народным группам обороны, местной жандармерии. Раненых, которых оставили ушедшие части, расстреливали или отправляли в лагеря военнопленных. В одном из лесков набралось очень много раненых — его просто подожгли. Вместе с вековыми соснами сгорели и те, кто после стал числиться "без вести пропавший".

По дорогам на Запад двигались вереницы военнопленных, а навстречу им сплошным потоком шли немецкие колонны.

Войска РККА все отступали и отступали. Сильная Красная армия оказалась бессильной. Танковыми дивизиями ломали оборону. Диверсионные группы полка "Брандербург 800" десантировали в красноармейской форме и занимали мосты, плотины, шоссе, и встречали ничего не ведающие отходящие части РККА, гражданских беженцев огнем.

Никто уже ничего не понимал. Везде царила неразбериха и хаос, люди в панике бежали, кто в лес, кто к старой границе СССР, хватая с собой порой совсем ненужное: сломанные велосипеды, цветы в горшках.

В тылу росли очереди и спешно скупались спички, соль, крупы.

В воздушном пространстве царствовали люфтваффе. По полям и дорогам шли фашистские танки и стояла брошенной армейская техника оставляющих позиции красных частей.

Рылись окопы, повсеместно шли ожесточенные бои, позиции красноармейцев закидывали провокационными листовками. Связь часто не работала, невозможно было понять, где немцы сейчас и где будут через час. А вокруг рвались бомбы, стояла канонада боев, валялись убитые и раненые. До первых уже не было дела, до вторых часто не доходили руки.

Взрывались стратегические объекты, эвакуировались заводы, горели поля и леса. Пейзажи менялись на глазах, и казалось, рушится сам мир.

Кругом гуляла смерть.

А за никому неизвестной "линией фронта" начался поиск виновных в разгроме двух армий.

Все это было неизвестно Николаю, тем более Дроздову и Скрябиной. Последние оказались в глубоком тылу.


22 июня — день летнего солнцестояния. Или — равностояние.

В 1938, после репрессий 37 года, достигших небывалого размаха, было принято постановление ЦК ВКП(б) о перегибах, после которого многих отпускали, восстанавливали в партии и на местах. Так, например, восстановили И. Ильичева, в дальнейшем начальника ГРУ, а над его доносчиками был устроен показательный процесс.

РУ РККА было преобразовано из ГШ КА в ГРУ в январе 1942. Тогда же и произошло разделение на две самостоятельные части: агентурную и войсковую разведку. РУ стала войсковой разведкой, ГРУ агентурной.


Вячеслав Михайлович Молотов — Наркомдел с 3 мая 1939 года и Председатель СНК СССР, родился в 1890 году в большой семье приказчика Михаила Прохоровича Скрябина, служившего в богатом доме купца. Кроме него у Скрябиных было еще девять детей, трое из которых умерли в раннем возрасте. Один из братьев Молотова, Николай, стал впоследствии известным композитором.


СССР помогало Германии сырьем и продовольствием. Так же многие немецкие офицеры проходили обучение на советских военных курсах.

6 Как ни странно, но большинство комсостава ЗапОВО встретило войну, где угодно, но не на боевом посту. К. Симонов в то время добирался в Гродно для работы в газете политотдела 3-й армии: "В вагоне ехали главным образом командиры, возвращающиеся из отпусков. Судя по нашему вагону, половина ЗапОВО были в отпусках". Летние отпуска комсостава выиграли в тот роковой июнь злую шутку. В отпуске был: полковник Гришин — 2-я стрелковая дивизии, майор 8-й дивизии Светличный, генерал-майор артиллерии Дмитриев, полковник Иванов — 284 полк 86 стрелковой дивизии, военврач Шапиро 208 моторизированная дивизия. Его например по прибыли в Ленинград ждала телеграмма "Срочно вернитесь в часть", но это было 21 июня и понятно, вернуться из Ленинграда в Волковыск он просто не смог. Туда уже было не добраться.

На очередные экзамены в ленинградскую Артеллерийскую Академию убыли "студенты — заочники" — 248 и 383 полк, полковник Доватор попав весной во время учения под лед, лечился в Москве. Полковник Маслов — 148 танковый полк, уехал в Брест, чтобы встретить семью. Подполковник Могильный — 29 моторизированная дивизия — был в служебной командировке в Москве. Начштаба Усольцев был вызван в Минск на совещание.


Нападения Гитлера ждали со стороны Украины. Однако основные силы — армию «Центр» бросили на Белоруссию, которую заняли очень быстро, взяв к «котел» не одну дивизию. Немцы рвались к автостраде "Минск — Москва". 28 июня взяли Минск и вышли на прямую дорогу к Москве.


Переброска советских войск с Дальнего Востока началась в конце апреля 1941 г.


Ганс, иди сюда.

Адольф, что случилось? Куда ты пропал?

Техническая реорганизация и реконструкция железнодорожного полотна в Западной Белоруссии, Украине и Прибалтике, началась в 1941 после назначения Нач Ген Штаба Жукова. Железнодорожные войска были брошены на Запад и интенсивно вели реорганизацию ж.д. полотен, одновременно со строительством автомобильных дорог.


Первый партизанский отряд на территории Беларуси появился 23 июня 41. К концу июня без учета стихийно организованных отрядов, действовало 35, в августе — 61. В числе первых партизанских отрядов был пинский (командир В.З. Корж), "Красный Октябрь" (командир Т.П. Бумажков), которые начали свои операции в конце июня 41. Уже в июле 41 партизанское движение в Беларуси стало серьезной силой против захватчиков, и доставило им огромные неприятности, что подтверждало немецкое агентство «Трансокеан»

(так 20 июля оно сообщила о захвате белорусскими партизанами штаба 121 дивизии) и подтверждало Совинформбюро (сводка от 24 июля 41). Бумажков и Павловский стали первыми из партизан удостоенными званий Героя Советского Союза (приказ от 6 августа 41 г)


Девушка желает стать подругой бравых солдат?

Иди сюда красавица.

ведьма

Все приведенные здесь и далее примеры фашистских зверств основаны на реальных событиях и были повсеместны, что подтверждено свидетельскими показаниями, документами. Нюренбергский процесс.

На 22 июня 41 ЗапОВО состояла из 3-й и 10 армии, насчитывала фактически 19 дивизий, включая танковые, моторизированные, артполки, стрелковые корпуса. В резерве стояла 85-я Уральская ордена Ленина стрелковая дивизия в лагере Солы, вблизи Гродно.

Летний период армия традиционна перебазировалась для боевых учений в летние лагеря. За счет этого она теряла способность быстро собраться во едино, теряла связь меж подразделениями и свою монолитность. Так арт войска находились в одном месте, химвойска в другой, инженерные в третьем, стрелковые части рассредоточивались. Например 57 танковый полк оказался на стрельбах под Гродно, где не стрелял… а разгружал новые Т-34 и КВ. А вот в Червонном Бору севернее Ломжи наоборот произошло большое скопление советских частей армии и бронетехники. Арт полки, стрелковые, пехотные, гаубичные и т. д.


Исторический факт, как и все остальное.

2 °Cлучилось возле северной Зельвы и Крокотки, где немцы взяли разрозненные части 10 армии в котел. 144 кавполк пошел за неимением патронов в атаку с шашками и полег. Весь. 48-й Кубанский кавполк напоролся на заслон южнее Зельвы и попал под жестокий огонь. Память о том неравном бое хранит разбитый храм на пригорке. А 22 августа 41 немцам сдастся 436 батальон во главе казака, майора полка И.Н Кононова. И с согласия немцев тот сформирует казачий эскадрон из перебежчиков и взятых в плен, посетив лагеря военнопленных под Могилевым, Смоленском, Бобруйском. К 19 сентябрю 41 полк будет сформирован из 77 офицеров и 1799 бойцов (60 % казаков), и будет именоваться 120-м казачьим. После войны генерал — майор КОНР Кононов укроется в Австралии, которая не выдавала беглецов СССР. И 15 сентября 67 года погибнет в автокатастрофе при туманных обстоятельствах.


А еще 21 люди веселились, кто-то планировал, как проведет выходной — воскресенье 22 июня. Кто-то уехал на дачи, кто-то был на выпускном, что прошли 21 по всей стране. На границе 21 давали концерты в военных частях группы самодеятельности, показывали фильмы: "Валерий Чкалов", "Веселые ребята".

Из всего этого спокойствия и размеренность были вырваны миллионы и поставлены в жесткие условия стресса буквально за несколько часов.

Ночью на большинстве аэродромов не было летчиков и техников — разъехались по домам к семьям.

В Минске на пункте «ВЧ» — спец связи высокой частоты, был только дежурный — остальные спали домаязи высокой частоты, был только дежурны — остальные

22 многие командиры еще возвращались из отпусков, кто-то не понимал, что делать, застигнутый врасплох налетами врага. Еще действовал приказ "не отвечать на провокации". Его не успели отменить, как не успели развести по частям красный конверт с планом «Гроза», кому-то просто не могли дозвониться — дома все были, с семьями.

Два дивизиона 27 дивизии вместе с гаубицами по приказу сверху дали марш в сторону Гродно 21. Отмахав 37 км, они получили приказ возвращаться. Так солдаты вступили в бой уставшие после 75 километрового марша. Многие боеприпасы просто не поступили в части — хранились закрытыми и люди не решались вскрыть арсеналы.

Сейчас много споров, почему СССР постигла катастрофа 41 года. И каждый оперирует цифрами у кого сколько и чего было, но почему-то не учитывается как психологическое состояние людей, не готовых к тому что произошло, так и действительное положение дел в армии, которое благодаря всем знакомой советской бюрократии сильно отличалось в деле от того, что было на бумаге. Одно учить убивать, учить сражаться, другое — применять на практике. После чистки в рядах Красной армии, больший костяк составляли молодые и неопытные офицеры. Лишь единицы имели опыт ведения боев в реальных условиях войны. А вот примеры бюрократических нестыковок в той же 4 и 10 армии ЗапОВО: 223 полк накануне войны получил матчасть артиллерии и должен был полностью перейти на мехтягу. На бумаге. Но на деле «ездовых» не было, да и тракторы для передислокации артиллерии поступили только в 3 дивизию, а 1 и 2 их получила только на бумаге. Устаревшие орудия 122-мм гаубицы образца 38 года сдали, а новые опять же приняли только на бумаге. 19 июня 41 с орудий 235 гаубичного артполка 75 дивизии 4 армии были сняты и увезены в Минск на проверку все оптические приборы: панорамы, буссоли, стереотрубы, теодолиты. Один танковый дивизион был без танков — они еще только шли. Эшелон на 22 был только в Лиде. Или были орудия, но не было снарядов. 71 танковый полк 75 дивизии был обеспечен бензином на 46 %, из числа приписанных к 147 стрелковой дивизии автомашин 33 % требуют ремонта, из них 16 % капитального. Обеспеченность бензозаправкой и смазочными маслами выполнена всего на 5 и 6 %. 33 — й зенитный имеет только 4 орудия, остальные матчасти не имеют. Одна танковая дивизия имеет 58 бронемашин и 66 танков, другая 118 танков и 72 бронемашины. Потребность в боекомплекте на июнь 41 — более 60 % Или были организованы 3 противотанковых бригады, но ни одного трактора не имели, а лошади были уже неположены. Или авиация — за 70 МиГами закреплено 70 летчиков, но только 16 могли вести бой днем в простых метеоусловиях, но в простых условиях ночью — уже только 4. В 124 истребительный полк еще в марте 41 поступают новые МиГ, к июню они собраны, но к ведению боев еще не готовы. Пушки ШВАК на Илах имели слабый патрон, но оказались совершенно ненадежными и захлебывались после первой же очереди.

Еще один факт: к 29 июня ЗапОВО потерял 10 окружных и головных складов боеприпасов, более 25 000 ж-д вагонов опять же с боеприпасами.

То есть, номинально, на бумаге, войска имели полное обеспечение, а реально — часто вовсе никакого.

Если учесть, что воевать шашками и голыми руками можно, но сложно, то потери 41 становятся вполне понятны.

От автора