"Олег Куваев. Два выстрела в сентябре" - читать интересную книгу автора

часто, гораздо чаще, чем это положено в нормальном лесу. Этот молодой сосняк
рос на стратегически важных участках, где лес был начисто сметен войной и уж
посажен вновь человеком, вернувшимся с войны лесником.
На исходе третьего десятилетия после войны лес все-таки жил, как
положено ему жить. Утки взлетали в болотах, заваленных боевым ржавым
металлом, стада кабанов рыли землю на бывших полях сражений, и строили хаты
бобры.
Я часами сидел у зеркальных бобровых озер. Сидеть было хорошо, потому
что комар уже умер, а дожди еще не пришли. Сильно хотелось курить. Дядяяким,
который научил меня этим сидениям без ружья, пошутил однажды, что бобер и
здесь самый умный зверь, потому что сдерживает людей от ненужного табачного
яда.
Он сильно уважал бобров. Когда после долгого терпеливого выжидания в
кустах возобновлялся шум бобровой работы по кормовому снабжению и прокладке
коммуникаций, он улыбался счастливо, как будто именно он обучил работящего
зверя мудрости трудовых процессов.
По вечерам над рекой начинал стучать шестисильный движок лодки
бакенщика. Его лодка двигалась медленно и надежно.
Было слышно в темноте, как лодка в спокойном стуке мотора поднимается
вверх, с трудом справляясь с быстрым течением Березины, знаменитой реки,
погубившей когда-то остатки наполеоновских войск. Стук стихал. Невидимый
бакенщик выходил на берег, опускал на блоке фонарь, заправлял керосином
семилинейные лампы, чиркал спичкой и поднимал вверх уже зеленые, красные и
белые спаренные огни, по которым ориентировались катера, тащившие вверх по
исторической реке огромные груженые баржи.
Можно было бесконечно смотреть, как зажигаются и ползут вверх эти огни,
за поворотом поворот, слушать тяжкий труд буксирного катера под обрывом, а
за спиной был шум леса или, точнее сказать, тишина, потому что естественный
шум природы для горожанина уже тишина.
Деревня стояла на высоком песчаном обрыве. По сторонам деревни были
поля, а за полями начинался сотовый лес. Но лес присутствовал всюду: сосны
торчали на межах, разделяющих поля, и в самой деревне они были не вырублены,
а сохранены, а там, где не сохранились, например в огороде, там росли
отдельные Ветлы и ивы, как будто здешний житель не мыслил себе жизни без
дерева под рукой.
Внизу, под обрывом рядами лежали черные, долбленные из тополя лодки с
жестяными заплатами на днищах и по бокам, через реку ходил ветхий паром, и
ничто: ни новые обитые дома, ни древнего вида лодки, ни деревья на улицах -
не напоминало о том, что здесь когда-то было сожжено и вновь создано людьми
на пустом месте.
Но память людей была крепче памяти дерева. В тот раз Дядяяким снова шел
на участок, и я увязался снова за ним с бельгийским своим ружьем, потому что
по дороге он обещал показать мне место засидки на кабанов. Мы спустились
вниз по обрыву, подошли к парому, и паромщик, сутулый мужик в неизменном
ватнике, подпоясанном ремешком, молча бросил окурок, и паром со скрипом
пошел поперек течения, а Дядяяким стоял на корме спиной к паромщику и
молчал.
- Спасибо, - сказал я паромщику, но он ничего не ответил и в том же
печальном скрипе поплыл, как Харон, через мрачные воды.
Дядяяким же паромщику не сказал ничего, как будто его и не было совсем.