"Эдуард Самойлович Кузнецов. Дневники (Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967) " - читать интересную книгу автора

малолетка. Уж батя потом на все пружины жал, чтобы хоть до червонца срок
сбить. Ну ништяк - сейчас они с мамашей обкатывают потерпевшую и ее старуху,
чтобы они помиловку написали. Я тоже ее матери пишу: дескать, люблю и
женюсь. Вроде клюнула". Сюда его привезли 2-го сентября - как и Салтыкова
(целую партию их что ли забросили?) - свидетелем по делу о досрочном
освобождении из лагеря за взятки. Навязчив, болтлив, шумен всячески... - вот
это мне подарочек! Лучше бы я с Салтыковым сидел - мы с ним и словом не
перекинулись за последние две недели.
Но этого хлопца я быстро поставлю на место, благо опыт у меня большой,
даже и кулачный, - к тому же есть и чисто формальные зацепки: в лагере он
работал художником, т.е. на сучьей должности, да и здесь в качестве
свидетеля... Но сначала попытаюсь ужиться с ним по-хорошему, а то опять хрен
на редьку сменяешь.

21.11. Белкин с упоением читал письмо к матери "потерпевшей", как он
неизменно называет свою жертву. Цветистый лакейский стиль. После принялся за
составление послания к какой-то Вале - "заочнице", которую он атакует вот
уже месяца два. Увидел ее фотографию в газете и теперь приглашает к любви.
Поиск "заочниц" для многих уголовников занятие, поглощающее массу времени и
энергии. Обычная цель: вырвать посылку и заманить на свидание. Последнее по
закону хоть и не разрешается, но лагерное начальство, а, следовательно, и
сотрудничающие с ним заключенные, с законом запанибрата. На мой вопрос, как
же он отправит 2 письма (ему положено одно в месяц), похвалился, что
следователь сам отсылает его письма - без счета. Проговаривается по
молодости или фанфаронствует?

22.11. Пришла в голову одна мысль. Как реализовать? Через адвоката
исключено - когда я с ним в единственную нашу встречу tete-a-tete заговорил
на какую-то, с его точки зрения, скользковатую тему, он так недвусмысленно
взглянул на стену со штепсельными розетками, что я понял, что он вполне
приспособился к жизни в этой стране. Записку он, конечно, не возьмет, да и
раздевают меня догола перед встречей с ним. Разве что во время суда удастся
как-нибудь шепнуть Юрке. Обвинение нас в измене родине строится на
уверенности - ничем, разумеется, не подтвержденной, - что мы стали бы вести
себя враждебно по отношению к советскому государству, представься нам к тому
возможность. В качестве одного из доказательств, что я не одержим никакими
политическими амбициями, я могу сказать, что собирался, оказавшись в
капиталистическом аду, первым делом добиваться разрешения на выезд за
границу моей матери. Это правда. Но, во-первых, я решил вообще ничего не
говорить, а во-вторых, мне никакие доказательства не помогут: браки, как
известно, заключаются на небесах, а приговоры по такого рода делам, как
наше, выносятся в Москве. Но Юрке или Алику[3], а то и обоим сразу, этот
довод может пригодиться. Не на суде - вышеприведенный сымпровизированный
афоризм касается всех подсудимых, - а позже, если доживем до пересмотра
дела. Суд же, я уверен, даст им под завязку - хотя по справедливости Алик,
например, должен бы получить меньше всех, - ведь они единственные неевреи на
скамье подсудимых. Вот за их счет и будет еще раз заявлено миру об
отсутствии в СССР дискриминации. Кстати, меня могут тоже русским объявить -
ведь нам с Дымшицем дадут, конечно, поровну: один еврей, один русский. Я
просил во время следствия затребовать мои заявления в струнинскую городскую