"Сельма Лагерлеф. Предание о старом поместье" - читать интересную книгу автора

взволнован до глубины души. Он решительно сказал себе, что не может оставить
это юное создание на погибель у каких-то бездомных бродяг. Он вошел в шатер
и, застав здесь господина и госпожу Блумгрен, предложил им отдать ему
девочку на воспитание. Старые акробаты расплакались и сказали, что, хотя из
девочки никогда не получится цирковой артистки, они все-таки хотели бы
оставить ее у себя. Но потом они рассудили, что девочка будет счастливее,
если станет воспитываться в настоящем семейном доме, у людей, которые живут
оседло. И они согласились отдать Ингрид господину пастору, если только он
пообещает, что она будет для него все равно что родное дитя.
Пастор обещал им это, и с той поры девочка жила в пасторской усадьбе.
Это был тихий и кроткий ребенок, о котором все окружающие заботились нежно и
любовно. На первых порах приемные родители души в ней не чаяли, но когда она
подросла, в ней развилась сильная склонность к мечтам и фантазиям. Мир
видений и грез увлекал ее настолько, что, случалось, средь бела дня она
роняла работу из рук и погружалась в мечтания. Пасторше, женщине проворной,
работящей и суровой, это было не по нраву. Она жаловалась, что девочка
ленива и медлительна, и до того донимала ее своей строгостью, что та в конце
концов превратилась в несчастное, запуганное существо.
Когда Ингрид исполнилось девятнадцать лет, она тяжко занемогла. Никто
толком не знал, что у нее за болезнь, потому что в те далекие времена
лекарей в Рогланде не водилось. Но девушка была очень плоха, и скоро всем
стало ясно, что дни ее сочтены.
Сама же она только и делала, что молила Всевышнего взять ее к себе. Она
твердила, что хочет умереть. И Господь как будто решил испытать, вправду ли
она так жаждет смерти. Однажды ночью она почувствовала, что тело ее застыло
и похолодело и что всю ее охватило глубокое оцепенение.
"Наверное, это смерть моя пришла", - сказала она себе.
Но что удивительно, сознания она не потеряла. Она сознавала, что лежит,
как мертвая, что ее заворачивают в саван и кладут в гроб. Но ни страха, ни
ужаса, оттого что ее живой зароют в могилу, она не ощущала. Она думала лишь
о том, какое это счастье, что она наконец умерла и избавилась от этой
немилосердной жизни. Она единственно опасалась, как бы кто-нибудь не
обнаружил, что она не умерла, ведь тогда ее не зарыли бы в могилу. Должно
быть, жизнь и впрямь стала ей немила, раз смерть ее нисколько не пугала.
Впрочем, никто не обнаружил, что она жива. Ее отпели в церкви, потом
отнесли на кладбище и опустили в могилу. Но землей ее не засыпали, потому
что, по здешнему обычаю, ее хоронили утром, перед большим воскресным
богослужением. После обряда похорон все отправились в церковь, а гроб
оставили в открытой могиле. После литургии люди намеревались вернуться на
кладбище и помочь могильщику засыпать могилу землей.
Девушка ощущала все, что с ней происходит, но страха не испытывала.
Если бы даже она и захотела показать, что жива, то все равно не могла бы
пошевельнуться, но если бы она и могла шевелиться, то все равно лежала бы
неподвижно. Она была только рада, что ее принимают за умершую.
Хотя, с другой стороны, едва ли ее можно было бы счесть по-настоящему
живой. Ни сознания, ни ощущений в обычном смысле у нее не было. В ней жила
лишь та часть души, которая принадлежит ночным грезам.
Сознания ее недоставало даже на то, чтобы понять, как ужасно было бы
для нее очнуться после того, как могилу засыпали бы землей. Она владела
своим разумом не больше, чем владеет им человек, спящий глубоким сном.