"От каждого – по таланту, каждому – по судьбе" - читать интересную книгу автора (Романовский Сергей Иванович)

Максим Горький

О Горьком, что легко проверить, написано больше, чем о любом другом писателе XX века. Поэтому автор будет считать своей личной удачей, если его скромный очерк не затеряется в этом море литературы.

Чем же заслужил Горький столь невиданную популярность? Об этом мы еще поговорим. Пока скажем главное: если прав Ф. Достоевский, что вся русская литература вышла из «Шинели» Гоголя, то столь же прав и Леонид Леонов, сказавший однажды, что советская литература вышла из горьковского рукава. Больше, вероятно, материи на нее не потребовалось.

Любая работа о Горьком, – конечно, если автор с пиететом относится к своему герою, – как правило, сопровождается набором классических диалектизмов, с помощью которых пытаются вскрыть (и оправдать) противоречивые несообразности его сложной натуры.

Вот первый: Горький был личностью всегда и во всем абсолютно независимой, он никогда, никому и ничему не служил безоглядно; даже будучи активным сторонником большевизма на ранних стадиях его практического вбивания в жизнь, он клял большевиков и их вождей за «издевательства» над Россией, за безумный и бессмысленный эксперимент, который они, не крякнув и не охнув от натуги, поставили над многомиллионным народом.

А вот и второй: Горький на заре литературной карьеры воспевал человека и возносил сильную личность, любовался ею. А на закате своего писательства он полюбил ГУЛАГ как незаменимое средство перековки темных и отсталых людей в сознательных творцов своего лучезарного будущего. К тому же в конце жизни, как точно подметил Борис Парамонов, Горький уже ненавидел всех: «…евреев так же, как он не любил интеллигентов, не любил большевиков, буржуев, мужиков, как не любил в конце концов навязанную ему “культуру”, которую трактовал как насилие именно потому, что его она насиловала».

Круг замкнулся: Горький начинал жить в семье, где все друг друга терпеть не могли, и закончил в той же атмосфере, только теперь ненависть излучал он сам.

Вообще говоря, Горькому его последующую изломанную судьбу, говоря фигурально, накликал «Буревестник». Самую короткую, но достаточно точную его биографию, занимающую всего две строки, написал человек хорошо его знавший, редактор газеты «Речь», а в эмиграции издатель многотомного «Архива русской революции» И.В. Гессен. Вот она: Горький «после недолгих капризных колебаний побежал за колесницей победителей, у них преуспел и с большой помпой похоронен в Москве». И нигде-нибудь, добавлю от себя, а в Кремлевской стене. Даже смерть, как видим, не разлучила писателя ни с Лениным, ни со Сталиным. Один в Мавзолее, другой – в земле, а он – в нише.

Но еще при жизни Горький был удостоен таких почестей, каких не знал ни один писатель ни до, ни после. Его именем назвали город Нижний Новгород, практически в каждом мало-мальски крупном городе СССР была улица, либо проспект, либо площадь, носящие его имя. Именем Горького названы станции метрополитена в Москве и Ленинграде (теперь – Петербурге), десятки институтов, школ и пионерских дружин в советские годы были названы именем «пролетарского писателя». МХАТ в Москве и БДТ в Ленинграде получили дополнение к названию – «имени М. Горького». В небо один раз поднялся гигантский самолет «Максим Горький». Москвичи любят бывать в Парке культуры и отдыха имени М. Горького. И т.д. и т.п. Это далеко не полный перечень. По этой чести с Горьким даже Пушкин не потягается.

Конечно, никому не надо доказывать, что так называемое общественное признание в России всегда было и остается делом чисто политической конъюнктуры. Горький во время стал своим ядовитым пером партийного публициста обслуживать набиравшую силу сталинскую тоталитарную систему. Его мировой авторитет был нужен вождю, и тот не скупился на почести. К тому же Сталин, будучи тонким психологом (а как бы еще он получил неограниченную власть, находясь в окружении более умных, талантливых и сильных «вождей»), безошибочно уловил основную мотивацию творчества Горького: писательство для него всегда было только общественным служением. Пушкинские строки о поэте

Горького не касались. Они – не про него.

Надо ли говорить, что фигура Горького в советские годы была абсолютно неприкасаемой. Традиции эти, к сожалению, во многом сохраняются по сию пору. Связано это с тем, что жизнь и творчество «буревестника революции» продолжают изучать те литературоведы «зрелых» лет, которые занимались этой же проблематикой еще в достославные советские годы. А потому менять традиции и взгляды им явно не с руки. Более же молодые поколения исследователей интересуют, увы, другие имена.

Одним из расхожих штампов именно советского горьковедения являлось сравнение писателя с другим самородком земли русской – М.В. Ломоносовым. Горький, мол, это человек «ломоносовс-кой породы». В определенном смысле это, конечно, так, хотя использовать столь банальные параллели не хотелось бы. В чем же схожесть, помимо очевидного, – и тот, и другой из самых низов русского общества, благодаря недюжинному дарованию и целеустремленности сумели подняться на самую вершину славы и признания.

Основное, что роднит Ломоносова и Горького, – все же в другом. Если Ломоносов стал родоначальником русской науки, первым русским академиком Петербургской Академии наук и вообще, используя известный пушкинский образ, сам стал «первым нашим университетом», то и Горький первым пошел поперек традиций классической русской литературы, пытаясь сломать их и приучить читателя любить не «лишних людей», ни нытиков, ни нигилистов, ни комплексующих интеллигентов, но людей сильных, людей порыва и действия; людей, стремящихся преодолеть постылое и повести за собой усталую и озлобленную тупую массу к свету и свободе.

Горький всю жизнь был верен этой своей установке и прошел вместе с читателем путь от героического романтизма первых своих рассказов до социалистического реализма, когда писатель был уже самым популярным и любимым в России.

Горький, надо сказать, нащупал самый больной нерв литературы своего времени. Русское общество 80 – 90-х годов XIX века жило в напряженном ожидании перемен. Атмосфера была душной и наэлектризованной. Люди жаждали и ждали нового, русский человек ведь исстари уповал на манну небесную. А так как литература в России заменяла собою и университеты, и мифические свободы, то именно в литературные новинки и всматривался с надеждой истосковавшийся по переменам читатель.

Максим Горький сочинил «Старуху Изергиль» с бессмертным Данко, «Челкаша» и еще множество других рассказов, где действовали невиданные ранее в русской литературе не персонажи, но герои – бродяги, босяки, воры. Они были свободны и смелы. Они действовали! И понуждали к тому же взирающую на них чернь.

Горький, сам бывший босяк, как никто другой умел выразить именно эти чаяния русского общества, которые, если отвлечься от абстрактного романтизма, легко перекодировались в ставшие привычными желания: скорейшее свержение самодержавия и обретение желанных свобод. Делал это он не только талантливо, но и смело. Одна «Песня о Буревестнике», сочиненная им в 1901 г., стоила десятков тонн декларативных прокламаций.

Горького не просто читали на рубеже веков, им зачитывались. Его книги ходили по рукам. А имя его уже в начале XX века стало едва ли не самым популярным в России, затмив собою читательскую востребованность Л. Толстого и Чехова.

Итак, первый порыв – от сердца, он всегда искренен. Так и в творчестве Горького. Уже самые первые его рассказы отразили глубинную суть горьковской натуры: романтику миросозерцания, мечтательность и непредсказуемость поступков. Он в большей мере был человеком настроения, чем рассудка. Настроение же – материя иллюзорная. Только «настроениями» на протяжении жизни писателя, как правило, предопределялись зачастую весьма экстравагантные и необъяснимые разумом выходки его неуправляемого пера. Мифическая «противоречивость» его натуры порождена капризами все того же переменчивого настроения.

Переменчивость же писательского настроения порождалась неустойчивым мировоззрением. Метания мировоззрения Горького выразились с предельной ясностью уже в «Старухе Изергиль». На самом деле, Данко (это мы знаем со школы) вырвал свое сердце и, пожертвовав жизнью, спас людей, осветив им путь огнем своего сердца. Но это не вся правда и не всё, что хотел сказать Горький.

Данко вырвал свое сердце, чтобы наглядно показать людям, что без него они – толпа, стадо овец, что они, кроме изливания беспомощной злобы ни на что более не способны. И не будь с ними его, Данко, они бы неизбежно погибли.

Именно этот, «второй смысл» более всего нравился. Люди русские всегда согласятся, что без Данко они – стадо.

Вдумчивые, однако, мрачнели, ибо Данко, как его не толкуй, – вождь. А при наличии царя на троне появление вождя (пусть и литературного) радовать никак не могло. Скорее настораживало.

Итак, перед нами не «сложная и противоречивая» натура «пролетарского гуманиста», а клубок его спутанных социально-политических настроений разных лет.

… Встал с левой ноги в конце XIX века, почувствовал себя героем-романтиком, вдохновенным певцом «вождей», выводящих ценою собственной жизни обезумевшую от страха толпу на свет Божий; встал в начале XX века с правой ноги, тут же обернулся большевиком, борцом за народное счастье; вновь встал не с той ноги в начале 10-х годов, почувствовал себя чуть ли не христианским социалистом, богостроителем в духе А.А. Богданова и А.В. Луначарского; в конце того же десятилетия вновь встал с правой ноги и тут же превратился в весьма довольного собой гуманиста – защитника общечеловеческих ценностей от вандализма еще недавно любимых большевиков. И так далее. «Вставал» он, как легко догадаться, еще множество раз. И позиции свои менял столько же.

Да и мудрости Горького по той же причине не стоит умиляться. Был бы мудр, не был бы переменчив, капризен и зол. «Мудрость» его наносная – из книг, коих он прочел без счета, а главное – без системы.

Так же, кстати, петляли и исторические ориентиры Горького. До конца XIX века – это чисто народническая концепция героической личности. Затем с 1900 г. под влиянием К. Маркса историю в понимании Горького стали «двигать» народные массы, она теперь воспринималась как производная классовой борьбы. В 1910-х годах им овладела мистическая идея некого «бога-народушки», которого надо было «построить» в своем сознании самостоятельно, а в Христа, сына Божьего, верить было необязательно. До середины 20-х годов Горький мучительно искал тайну «русской национальной души», вынеся при этом за границы своего восприятия русское крестьянство, т.е. тот самый пласт населения, из коего только и могла произрасти эта мифическая «национальная душа», если это понятие вообще имеет хоть какое-то разумное толкование.

После 1917 г. он вынашивает идею социалистического выбора, понимая под ним не столь уж и отдаленную перспективу всеобщей справедливости и правды. В 30-х годах историческое миросозерцание Горького легко уместилось в авоське с тремя томиками «всепобеждающего учения Маркса – Ленина – Сталина».

Очень точно, хоть и зло, отразил эти душевно-интеллекту-альные метания Горького В.В. Маяковский в открытом письме писателю, его опубликовал журнал «Новый леф» в январе 1927 года.

Романтическая непоседливость ума неизбежно приводит к легкой обманываемости и этот обман далеко не всегда «возвышаю-щий». Вывод из этой логической двухходовки я даю возможность сделать Владиславу Ходасевичу.

Горький пал жертвой собственного «примитивного мышления». Аргументирует это свое наблюдение Ходасевич экзерцициями Горького с пролетарской революцией. «И хоть сама революция оказалась не такой, какою он ее создал своим воображением, мысль о возможной утрате этого образа, о “порче биографии” была ему нестерпима. Деньги, автомобили, домá – всё это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался, но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни».

Он захотел стать «великим пролетарским писателем» при жизни, а это возможно лишь в СССР. От него же потребовали, как и от прочих, не службы, а «рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошел».

Еще 16 мая 1918 г. Горький писал в газете «Новая жизнь», обманываясь сам и обманывая других: «Социализм – научная истина… нас к нему ведет вся история развития человечества… он является совершенно естественной стадией политико-экономической эволюции человеческого общества, надо быть уверенным в его осуществлении, уверенность успокоит нас».

Подобное он чередовал с открытым поношением большевиков, пытавшихся в силу своей политической самодостаточности вколотить эту утопическую идею в жизнь. А в 30-х годах о социализме Горький писал как о свершившимся факте. Именно подобная убежденность плюс горьковский авторитет были востребованы Сталиным. Вождь был уверен, что под горьковское перо он может подкладывать любую свою политическую пластинку. И не ошибся!

Сгубила Горького (помимо прочего) доверчивость и детская (не по уму) наивность. Это и стало его судьбой.

И еще. Трагедией Горького, на которую он сам себя и обрек, стало то, что он, большой художник, начал в меру своего разумения заниматься практической политикой. Он вляпался в политику и отмыться от ее ароматов не смог до конца своих дней. Конечно, практическая политика – не его дело. Но провести некую демаркационную линию, разделяющую слово и дело, так и не смог. От этого – блуждания впотьмах сомнительных идей, разочарования, новые шатания, вновь разочарования. И так всю жизнь. И каждый раз Горький, сам того не замечая, терял (или уступал) частичку своей души. Но бóльшую ее часть оставил все же себе. Ничего с этим не смог поделать даже Сталин.

Биография Алексея Максимовича Пешкова (Максима Горького) изучена, что называется, вдоль и поперек. Поэтому мы на ней останавливаться не будем, выделив лишь самое необходимое.

У Горького всегда всего было вдоволь: он много повидал, много пережил, много страдал. А главное – упорно трудился, всегда и везде, т.е. очень много писал, занимаясь своим любимым делом – литературой.

Еще в детстве он испытал немало горя. Даже родная мать не любила его, считая Алексея повинным в смерти своего мужа: сын заразил отца холерой, отчего тот и умер. Мать, как бы мстя сыну, поселила в его легких туберкулез, от которого она сама умерла в 35 лет. Такая мистическая цепочка. Да и следующая не слаще. Воспитывался, точнее – харчился, Алексей в доме своего деда Каширина. Дом этот был переполнен до краев взаимной враждой, постоянной руганью и драками. Когда умерла от скоротечной чахотки мать, дед тут же выставил десятилетнего внука «в люди», т.е. обрек его на самостоятельный прокорм.

Тут-то и начались его «университеты»: поденная работа где придется, служба «мальчиком» на побегушках у кого придется, работа посудником на пароходе, учеником в иконописной мастерской, продавцом в лавке, грузчиком на пристани, рабочим в пекарне и на железной дороге.

Годы шли, а жизнь опускала его все ниже и ниже. В 1885 г. (в 17 лет) он поселился в Нижнем Новгороде в жуткой ночлежке с «бывшими людьми». Ниже «дна» опуститься, как известно, некуда. И в 19 лет Алексей решает свести счеты с такой жизнью. Достав дешевый револьвер, он выстрелил себе в грудь. Но попал не в сердце, а пробил лишь левое легкое.

Вновь началось бродяжничество и каторжный подневольный труд: ходил по Волге от Казани до Астрахани, бродил по Украине, Бессарабии, Грузии, Азербайджану. Наконец, в феврале 1895 г. приезжает в Самару и впервые начинает зарабатывать пером – устроился в «Самарскую газету». В той же газете познакомился с Екатериной Павловной Волжской. В 1896 г. она стала его первой женой.

С 1898 г. ведут отсчет тюремные скитания Горького. Арестовав в Нижнем, как личность подозреваемую «в одном деле», его переправляют в Тифлис и на две недели запирают в Метехской крепости. Так к нему впервые пришла слава «мученика идеи». А маялся он в то время «социалистической идеей».

Тогда же в Нижнем Новгороде вместе с энергичным предпринимателем К. Пятницким Горький создает независимое издательство «Знание» для печатания и распространения среди рабочих «хороших и дешевых книг». Издательство стало приносить им весьма ощутимый доход.

В 1904 г. Горький разошелся с первой женой, влюбившись в актрису Московского художественного театра Марию Федоровну Андрееву, красивую женщину и фанатичную большевичку.

Как только началась революция 1905 г., Горького тут же арестовали за написанное им воззвание «Всем русским гражданам и общественному мнению всех европейских государств» и посадили в Петропавловскую крепость. Вся мировая общественность взревела от возмущения, и Горького через месяц выпустили.

В 1906 г. Горький с М.Ф. Андреевой (она его сопровождала в качестве «подруги») уезжает за границу: Швеция, Дания, Германия, Швейцария, Франция, США. Цель: популяризация идей русской революции и сбор денег для большевиков. Турне ожиданий в целом не оправдало. Как только пуританская американская публика узнала, что «буревестник русской революции» прибыл к ним с любовницей, пресса облила его такой грязью и презрением, что он поспешил до срока ретироваться.

Визу дала Италия, и Горький 13 октября 1906 г. отбыл в эту благословенную (особенно для его легких) страну. Здесь он в общей сложности проживет 18 лет: сначала на о. Капри вблизи Неаполя, затем в Сорренто.

В 1913 г. дому Романовых исполнилось 300 лет. По этому случаю была объявлена довольно широкая амнистия. Горький смог вернуться в Россию.

В Италии Горький писал мало. Критики злобствовали: это «конец Горького». «Какой конец? – вопрошал Юрий Айхенвальд. – Он и не начинался!»

В 1915 г. Горький основывает уже целиком свое издательство «Парус». Решил выпускать книги для детей и юношества.

До 1917 г. оставалось менее двух лет. И мы на это время оставим нашего героя в покое.

Одно более всего поражает в жизни Горького: его постоянная ненасытная тяга к знаниям. В жизни он постигал все сам – и грамоту, и культуру, и науку. Читал запоем все подряд – от дешевых популярных изданий до серьезных научных трудов по античной и западноевропейской философии, многотомники Н.М. Карамзина и С.М. Соловьева по истории России, читал классиков естествознания и многочисленные сочинения по так называемым общественным наукам: социологии, политической экономии. Одним словом, читал обо всем том, что его интересовало в данный момент. Начитанность его была не просто феноменальной, она поражала воображение современников, им она казалась аномальной, причиной его неустойчивого, постоянно менявшегося мировоззрения, его шараханий от Фридриха Ницше до Карла Маркса.

Читая книги, Горький восполнял недостаток систематического образования. Он тянулся и к знаниям, и к людям, этими знаниями обладавшими. Но все же постоянно чувствовал несколько пренебрежительное отношение к себе. От этого у него с юности развился своеобразный и очень сильный комплекс собственной неполноценности. Интеллигентом при всей своей невероятной начитанности он так и не стал. По этой причине он очень быстро сменил любовь к интеллигенции на лютую ненависть к ней.

Кстати, отсутствие систематического образования сказалось, в частности, на том, что и литературные устремления Горького были несамостоятельными, его литературный дар постоянно нуждался в указующем персте, ему был необходим своеобразный политический маяк, который бы освещал ту часть жизненного пространства, которую Горький и избирал бы в качестве своей творческой делянки. Понятно, что по этой именно причине его литературный талант также был политически запрограммирован.

Темы сочинений Горького, если использовать статистический термин, жестко коррелировались с его политической ориентацией в момент их написания. Достаточно вспомнить время создания рассказов «Песня о Соколе» (1894), «Челкаш» (1894), «Старуха Изергиль» (1895), «Песня о Буревестнике» (1901), романов «Фома Гордеев» (1899), «Трое» (1900), пьес «Мещане» (1901), «На дне» (1902), романа «Мать» (1906) *, чтобы с уверенностью сказать, какие политические убеждения владели в те годы умом писателя.

Повторим еще раз, ибо это крайне важно: литература для Горького – его личное оружие общественного переустройства. И не более того. А если учесть, что он был вынужден самостоятельно постигать азы грамотности, то остается лишь поражаться скорости созревания его писательского дарования. Уже в 1892 г., в 24 года, впервые под рассказом «Макар Чудра» появляется незнакомое русскому читателю имя – Максим Горький. А уже через два года Горький публикует «Челкаша», свой маленький шедевр, который сразу понравился публике и множество раз впоследствии переиздавался. Именно этот рассказ сделал Горького знаменитым.

«Челкаш» и еще ряд его ранних рассказов создали ему славу быструю и заслуженную. Хорошо написал и вовремя: читателю уже успели надоесть обедневшие брюзжащие помещики, да беспомощные блудящие словом интеллигенты. Читатель жаждал людей сильных, людей действия, подвига. И горький дал их.

А вместе с ним – веру в перемены. Этого так тогда не хватало. В его рассказах «не было сочувствия “страдающему русскому народу”. Человек здесь был гордым бродягой. Горький дал читателям воздух и солнце, радость жизни и желание действовать» (Г. Хьетсо). К тому же все они написаны под очевидным влиянием самого тогда популярного философа Ницше. И это заметили сразу. Горький облек в художественную форму философскую паутину немецкого мыслителя и попал в яблочко: читатель зачитывался Горьким. Он и оглянуться не успел, как стал знаменит.

В 1899 г. Горький написал свою первую повесть «Фома Гордеев». Сам понял – не шедевр. Да и читателю она не понравилась. Л. Толстой не смог дочитать ее до конца. Не далась и следующая повесть – «Трое» (1901). Пьесами же он сам никогда доволен не был, хотя написал их около 20. «Мещан» (1900) Чехов назвал «гимнази-ческой работой».

Единственная его общепризнанная удача, как драматурга, – пьеса «На дне» (1902). Она была самой «играемой» в XX веке.

Первое время коллеги по перу относились к Горькому явно снисходительно, не желая допускать его в свою среду («поди ж ты, нигде не учился, а пишет. И совсем неплохо для начинающего самоучки»). Горького это сильно обижало, злило, он насупливался, делался угрюмым и ершистым.

Американский горьковед И. Уайл резонно подметил, что в глазах породистой русской интеллигенции «низкое происхождение Горького, “босяцкая” тема, с которой он вошел в литературу, подкрепляли его положение своего рода “представителя”». Если эту мысль еще более спрямить, то станет ясно – Горький многими долгое время воспринимался как некая экзотика, как нечто второсортное, как лидер лишь «лапотной литературы».

Когда в 1899 г. Горький впервые появился в Петербурге, то в холодной заносчивой столице к нему отнеслись плохо. Да и ему вечно стонущие, заламывающие руки и закатывающие глаза декадентствующие литераторы сразу стали противны. Его тошнило от их псевдодемократической снисходительности. Зинаида Гиппиус назвала Горького «негром в шелковой шляпе», а для ее мужа Дмитрия Мережковского он и вовсе был «пугалом», символом окончательного разложения черни, он напоминал ему «Смердякова с гитарой», являл собой ни больше, ни меньше, как символ самодовольной посредственности, – явления, которое вскоре якобы поразит всю русскую культуру. Излишне говорить, что для Горького эта парочка стала врагами до конца его жизни.

А вот Л. Толстому и А. Чехову творчество Горького понравилось. И сам он произвел на них должное впечатление. Хотя Горький был недоверчив. Он чувствовал, что интерес Толстого к нему «этнографический… Я в его глазах – особь племени, мало знакомого ему – и только».

Сразу же понравились сочинения Горького и лидеру российских социал-демократов Г.В. Плеханову. Он без колебаний ставил Горького в один ряд с Достоевским и Львом Толстым. В. Набоков посчитал Горького слабым писателем, он был твердо убежден, что никакой талант не заменит «полуинтеллигентность» да его низкий культурный уровень.

Подобный разброс оценок лишний раз доказывает справедливость уже высказанной нами мысли: творчество Горького имело не только отчетливую политическую ориентацию, оно по этой же причине и оценивалось полярно.

Горький, однако, никогда не был лидером «лапотной литературы». И босяки не стали его любимыми героями. Правда, в начале своего пути он вместе с ними пошел напролом через все традиции русской классической литературы. Ведь для нее темы «униженных и оскорбленных», маленького забитого человека были ее темами. Горький же подобных людей презирал. Он считал, что не сирых надобно жалеть, а с любовью взирать на сильных. Они и должны были стать, по твердому его убеждению, теми положительными героями, которых так не хватало русской словесности.

Именно по этой причине, как считала Нина Берберова, «русские писатели XIX века в большинстве были его личными врагами. Достоевского он ненавидел, Гоголя – презирал как человека, больного физически и морально… Над Тургеневым он смеялся. Лев Толстой возбуждал в нем какое-то смятение, какое-то мучившее его беспокойство».

Как только свои литературные мечтания Горький начинал соотносить с политическими идеалами, он последовательно оказывался то с народниками, то с социалистами в широком смысле слова, то с большевиками. Ведь на какие бы теории они не опирали свои политические вожделения, они тем не менее все сводились к одному: массы на борьбу с самодержавием поведет идейно сплоченная и организованная команда единомышленников во главе со своим лидером, со своим Данко. Горькому это нравилось. Более того, это еще более возбуждало его перо, ибо борьба с самодержавием вела Россию прямёхонько к социальному взрыву, т.е., по разумению Горького, в верном направлении.

Когда русской интеллигенции стало ясно, что горьковский буревестник залетел прямехонько в лагерь большевиков, они еще до 1917 г. постарались отбежать от него подальше. Его «интелли-гентский большевизм» (А.С. Изгоев) был им органически неприятен.

Горький искренне верил, исходя из своих стародавних ницшеанских принципов, что жизнь надо строить, не скуля и не ноя, а бодро и радостно. Писатель же должен изображать не ту жизнь, какую он видит как рядовой обыватель и тогда превращается в примитивного бытописателя, а ту лишь, которая должна быть и он ее обязан зрить, как художник.

Знаменитую тютчевскую строчку «умом Россию не понять…» Горький считал философией типичного мещанства, убаюкивающей деятельную энергию творца. Все можно понять, было бы желание…

Однако Андрей Синявский все же рассмотрел, что Горький становился подлинным художником именно тогда, когда он, мягко говоря, не понимал действительность, к которой прикасался. Именно в этом случае его герой оказывался «существом-загадкой». От этого рассказ наполнялся каким-то внутренним беспокойством и напряжением. Таковы многие рассказы Горького, включая и ранние. Больших же художественных форм это обобщение, к сожалению, не касается.

«Социалистический реализм», как единственный метод воспроизведения действительности, сконструировал для советской литературы именно Горький. Истоки метода в виде сложного гибрида из романтических фантазий и реальности восходят к раннему периоду творчества писателя. Но вполне законченную форму этот метод получил в горьковской пьесе «На дне»: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой». Как считает Б. Парамонов, это и есть тема Луки – «о ненужности правды, об утешении ложью, возведенной в высший ранг поэзии».

Горький так и считал: лучше благостная ложь, чем жестокая правда. Если правда тяжела, лучше ее не знать. Без обмана нет надежды, а без надежды – будущего.

Это, надо сказать, проблема глобальная. Из нее и пророс социалистический реализм. Лука это русифицированный Христос, который бродит среди страждущих и врачует их души.

Метод этот пробивался не просто. Горькому еще до 1917 г. приходилось прилагать массу сил, чтобы «не пустить» к читателю и зрителю все то, что может вселить в души пессимизм и неверие.

Большой резонанс получила его открытая борьба с руководством Московского художественного театра, пожелавшего в 1913 г. инсценировать «Бесы» Достоевского, этого, по словам Горького, «злого гения России». Он был уверен в том, что «не Ставрогиных надобно… показывать теперь, а что-то другое. Необходима проповедь бодрости, необходимо духовное здоровье, деяние, а не самосозерцание, необходим возврат к источнику энергии – к демократии, к народу, к общественности и науке. Довольно же самооплеваний, заменяющих у нас самокритику…»

Разве писатель скажет такое? Это слова политического проповедника. Такому человеку после победы социализма переквалифицироваться в публициста-обличителя было проще простого.

Вывод напрашивается очевидный. Горький и Достоевский – антиподы во всем. Достоевский всякого человека любил, ибо для него человек – мера всех вещей. Горький людей не любил никаких. Он поклонялся лишь силе и воспевал сильных. Все прочие – стадо. А стадо любить невозможно.

С таким пониманием задач русской литературы Горький и приступил к созданию литературы советской. Главное для нее – пропаганда достижений. А чтобы за этим не терялась художественность и должен быть использован метод социалистического реализма. Критиковать что-либо сущностное воспрещается категорически, критики и злопыхатели – те же враги. Всё просто и ясно. Сталину подобный подход к литературе очень нравился.

Чем же отличается социалистический реализм от реализма как такового? Если следовать Горькому, то только тем, что в произведениях социалистического реализма существующий строй не критикуется, а воспевается, со своими недостатками он справиться другими методами. Зато произведения эти в художественной форме воспевают мечту человека о счастливом социалистическом будущем. Литература, прочно стоя на грешной земле, тем не менее как бы парит над нею и не замечает пыли, грязи, бездорожья, деревенских развалюх и угрюмых физиономий строителей светлого будущего. Горький думал, что подобный метод «откроет широкий простор для всех стилей, и никто уже не станет вмешиваться в литературное творчество».

Что это: наивность старого ребенка или глупость ослепленного почестями и славой старика?

Уже скоро именно его методом начнут душить любую стилевую оригинальность советских писателей.

Н.И. Бухарин, выступая на I съезде Союза советских писателей, с гордостью заявил: «Я утверждаю, что… не удастся оторвать наших писателей от партийного руководства». Само собой. Коль скоро на всех пишущих один Союз, один метод и одна идеология, а ее стережет ЦК. Не грех заметить, что и Союз писателей, и метод социалистического реализма – порождения горьковского взгляда на литературный процесс в стране строящей социализм.

А Бухарин, между тем, так разъяснил писателям суть их нового метода: «Социалистический реализм отличается от простого реализма тем, что он в центр внимания неизбежно ставит изображение строительства социализма, борьбы пролетариата, нового человека и всех многосложнейших “связей и опосредований” великого исторического процесса современности».

Вот Вам, Алексей Максимович, и «широкий простор для всех стилей!»

И далее: по сути социалистический реализм – это романтический реализм.

Наконец, главное: «социалистический реализм антииндивидуалистичен», т.е. литература теперь имеет полное право вообще забыть о человеке. Человек отныне станет одним из «механизмов», «винтиков» либо процесса коллективизации, либо индустриализации, либо человек может надеть форму гэпэушника и разоблачать «врагов народа». Более советскому человеку, согласно горьковскому методу, заниматься нечем. Не любовью же, на самом деле!

К большевизму Горький пришел через литературу и свое собственное толкование исторического процесса. История, что он хорошо усвоил, развивается, благодаря борьбе классов. Рабочий класс должна цементировать партия, а во главе партии, само собой, стоит ее лидер, т.е. вождь. Понятно поэтому, что иного пути, кроме как в лагерь большевиков, у пролетарского писателя не было.

Еще в 1901 г. народник П.Ф. Якубович-Мельшин заметил, что Горький окончательно «заразился марксизмом». А уже в 1903 г. он – большевик и деятельный участник большевистского подполья.

Став большевиком, Горький как будто «озверин» принял: сразу стал жестким, злым и нетерпимым. Только немедленное свержение самодержавия, на иное он был не согласен. Он жаждал действия. Будучи в 1906 г. в США, Горький в одном из многочисленных интервью буквально зарыдал от нетерпения: «Нужно свергнуть царя! Теперь! Теперь! Теперь! Помогите нам деньгами и материальными ресурсами – кровь мы (он хотел сказать: они. – С.Р.) пожертвуем сами».

И еще большевизм мгновенно излечил писателя от потаенной его любви к русской интеллигенции – он всегда тянулся к ней, мечтая в душе, чтобы и она считала его своим. Теперь всё: отныне и навсегда интеллигенция – злейший враг Горького.

В январе 1905 г. он пишет Е.П. Пешковой: «Итак, началась русская революция, мой друг, с чем тебя искренне и серьезно поздравляю… Убитые да не смущают – история перекрашивается в новые цвета только кровью». Пишет и тут же забывает. А помнил бы эти свои слова Горький в самом конце 1917 г., глядишь, и не поссорился бы с Лениным, раздразнив того своими «Несвоевременны-ми мыслями»: чего это вдруг убиенные его впечатлять стали – история ведь «перекрашивается только кровью»…

Кстати, с Лениным Горький познакомился еще в 1906 г. на о. Капри. И тут же подпал под его влияние. С ним было легко. Можно было перестать метаться между различными идейными концепциями и избавиться, наконец, от политического тика. Но к Горькому ездили многие. С каждым он говорил, спорил. А когда наведывались оппоненты Ленина, то они с легкостью переубеждали писателя и перенастраивали его эмоции на свои мелодии. Именно так случилось в 1909 г., когда Горького ненадолго увлекли идеи «богостроительства». На сей раз повлияли его беседы с А.А. Богдановым и А.В. Луначарским.

Ленин же незамедлительно взъярился, обругал и саму эту идею, да и Горького заодно. Писатель обиделся, сел за стол и написал будущему вождю: «Порою мне кажется, что всякий человек для Вас – не более, как флейта, на коей Вы разыгрываете ту или иную любезную Вам мелодию, и что Вы оцениваете каждую индивидуальность с точки зрения ее пригодности для Вас – для осуществления Ваших целей, мнений, задач…» Отношения прервались на пять лет.

Итак, Горький был нетерпелив. Еще в 1905 г. он надеялся на ликвидацию монархии, а уже в 1906 г. был уверен, что вот-вот человечество осчастливит и «всемирная революция».

А что в России заменит ликвидированный монархизм? Горький отвечал уверенно: «рабочая демократия». Если Н.А. Бердяев считал, что государственность российскую цементирует «идея царя», не будь этой идеи, российское государство немедленно рассыплется на множество кусков и начнется анархия, то Горький был уверен, что практически безграмотную Россию способны цементировать только «разум и культура». Начитанность, как видим, мудрость заменить не в состоянии.

Революцию, пока он не познакомился с нею в 1917 г. поближе, Горький любил самозабвенно, как книгу или женщину. Он считал революцию столь же «строго законным и благостным явлением жизни, как судороги младенца во чреве матери».

А вот русского мужика Горький ненавидел всеми фибрами. В его глазах крестьянин – слепой раб, привязанный к своей земле, стяжатель и землесед. Когда Горький под впечатлением разгулявшейся русской вольницы засел за статьи «о русской революции», крестьянина он уже ненавидел со всей своей пролетарской свирепостью, ибо Горький в тот момент разлюбил большевиков, а поскольку именно разоружившийся и дезертировавший с фронтов первой мировой войны русский солдат (мужик) помог большевикам удержать власть, то теперь этот мужик в глазах Горького стал чуть ли не его личным врагом.

В марте 1919 г. Горький был на съезде деревенской бедноты: «десять тысяч морд» (Это он с К.И. Чуковским поделился).

Город и деревня для него – «как бы две расы». В этом он, надо сказать, был недалек от истины. На самом деле, русской деревни практически не коснулись даже петровские реформы, она как жила в XVII веке, так и продолжала жить. Это была своя цивилизация. Культура народа и культура общества не имели ничего общего, а потому все спасительные рецепты интеллигенции деревня отвергала напрочь. Ходоков в народ (народников) поначалу это искренне обижало, а затем они начинали люто ненавидеть деревню. Она не вписывалась в их теории, была жупелом, бельмом, оно мешало. Деревня олицетворяла собой исконную, по многим характеристикам даже дониконовскую, Россию, ее практически не коснулись интеллектуальные изломы многочисленных «столичных историй». Она жила своей жизнью. Можно сказать поэтому, что на протяжении многих десятилетий шла непримиримая борьба двух культурологических стихий, в которой народники должны были проиграть и проиграли.

Но радетели-насильники на Руси никогда не переводились. Вслед за народниками в очередную схватку за русскую деревню ввязались большевики. А с ними и Горький. Ради искоренения у крестьянина земельного собственнического инстинкта он готов был простить большевикам любые их зверства, лишь бы они добили русского мужика.

Всю свою «желчь на русскую деревню» (Н.Н. Примочкина) Горький излил в своей брошюре «О русском крестьянстве» (Берлин, 1922). Она полыхала такой ненавистью к русскому мужику (значит и к России, ибо в те годы крестьянство составляло более 80 % населения), что этот горьковский пасквиль не переиздают до сих пор – стыдно перед памятью «русского пролетарского гуманиста».

А ненависть (в таких вопросах), как известно, родная сестра политической недальновидности и следствие безусловной собственной неправоты. По Горькому, крестьянство после революции «ожило (? – С.Р.) ценою гибели интеллигенции и рабочего класса». В очередной раз Горький пал жертвой своей избыточной начитанности и эмоциональности. Начитанность надстраивала его необразованность и на поверхность выплескивались лишь пропитанные желчью эмоции. Поэтому к его суждениям нельзя относиться как к выводам аналитика, она лишь плод его разгоряченных нервов и общей озлобленности. Не будем к тому же забывать, что для Горького писательство в те годы было вторично, он прежде всего был весьма удачливым и состоятельным предпринимателем. Революция же отняла у него практически все его состояние. Не сразу, правда.

После фактического изгнания из России в 1921 г. Горький пересмотрел свои «несвоевременные мысли» и все зло революции теперь связывал не с бесконтрольным бесчинством большевиков, а с… русским крестьянством. «Наш враг – это мужик, – говорил Горький на заседании “Всемирной литературы” 26 марта 1919 г., – деревня и город должны непременно столкнуться, деревня питает животную ненависть к городу…»

Писатель Борис Можаев заметил, что ненависть к крестьянству у Горького была патологической, не от ума. И в итоге, очередной недостойный ляпсус: «вместо того, чтобы искать причины насилия, Горький защищал преступления коммунистов против слабой и страдающей группы населения».

В конце 20-х годов, увидев, что его отношение к крестьянству полностью расходится с линией партии, он тут же излечился от своей «патологии». В 1928 г. Горький писал: «Город и деревня – две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут… для них пришла пора слиться в одну, необоримую творческую силу, слиться так плотно, как до сей поры силы эти никогда и нигде не сливались». Эти «откровения» Горький излил по случаю, в проходной рецензии на книгу Михаила Исаковского «Провода в соломе». А что значит «слиться»? Только одно: когда крестьянин будет полностью ассимилирован городским люмпеном. Что вскоре, впрочем, и произойдет.

Горький, как видим, уже полностью созрел и для всеобщей коллективизации, и для ликвидации кулачества как класса, т.е. если вспомнить Бориса Пастернака, – «для всеобщей готовности». Лучше бы, конечно, ликвидировать все крестьянство. Но раз партия считает иначе, значит так тому и быть: ограничимся пока кулачеством.

Сталин теперь мог в своей политике раскрестьянивания положиться на авторитет Горького. Ибо Горький в самый разгар коллективизации изрекает, что «высочайшей целью» советского строя является… «уничтожение частной собственности, уничтожение моей земли, избы, семьи». Как к этому прикажите относиться? Ведь Горький – не комиссар-фанатик, он – писатель. И все же?

Только как к верноподданическому бреду. А как еще?

Основным в восприимчивой натуре Горького было то, что он практически никем, кто с ним сталкивался, не воспринимался как человек убеждений, а скорее настроения: капризного, переменчивого и непредсказуемого. От переменчивого настроения и вечные «проти-воречия», коими он опутал многих исследователей. На самом деле «противоречия» можно усмотреть лишь у убежденного в чем-либо человека, а у эмоционального и впечатлительного – не противоречия, а смена «капризов».

Если скрупулезно прочесть публицистику и письма Горького, то несложно заметить, что в разные годы по одним и тем же вопросам он высказывался диаметрально. Кое-что из его «позиций» мы уже отметили. То же касается и его суждений о Ленине, и о революции, и об интеллигенции, и о культуре, и о чем угодно. Неизменен он был лишь в любви к книге и к женщине, да в ненависти к русскому мужику.

Д.В. Философов, имея в виду именно переменчивую натуру Горького, называл его «безвольным и бессознательным», а И.А. Бунин – «изломанным и восторженным». Д.С. Мережковский, не любивший всякого Горького, вообще окрестил его «двурушником… Когда он с нами – он наш. Когда он с ними (с большевиками. – С.Р.) – он ихний… Он искренен и там и здесь» (Это запись К.И. Чуковского 17 ноября 1919 г.).

Известная исследовательница жизни и творчества Горького Л. Спиридонова думает, что эта определенная размазанность натуры Горького от неустанного поиска. Он, мол, всю жизнь всё искал. От этого метания, шарахания и более чем уродливая для его ума и возраста непосредственность и наивность.

Есть, однако, и другая причина. По мере того, как Горький из босяков выбивался в люди или, иными словами, по мере его взросления, коэффициент интеллектуальности тех, с кем ему интересно было общаться, непрерывно повышался, а сам он из-за отсутствия систематически ориентированных знаний (образованности) справедливо считал, что сам еще этому коэффициенту не соответствует. Отсюда – тяга и одновременно неприязнь к тем, кто уже знает то, что ему удавалось добыть с таким трудом. Он вновь накидывался на книги, знания (узнавание нового) его расширялись, но единой системы знаний все равно не выстраивалось. Он поэтому так и не мог на чем-либо долго задерживаться.

Горький поневоле становился «сердитым человеком».

Вот что записал К.И. Чуковский в своем дневнике 14 февраля 1920 г.: «Блок третьего дня рассказывал мне. “Странно! Член Исполнительного Комитета, любимый рабочими писатель, словом, М. Горький – высказал очень неожиданные мнения. Я говорю ему, что на Офицерской, у нас, около тысячи рабочих больны сыпным тифом, а он говорит: ну и чёрт с ними. Так им и надо! Сволочи!»

К 1917 г., что мы уже знаем, Горький был «законченным большевиком». Но и в этом он оказался на высоте своей двуличности: после Февраля он был демократом, а после Октября – пролетарием пера. Единственное, что его ужаснуло, – поведение его заединщиков. Он, вероятно, думал, что вся Россия смиренно склонит свою православную покорную голову перед распоясавшимся люмпеном. А она не склонила. Большевики это предвидели, оттого и взлютовали, взвинтив от отчаяния террор и бессудные расстрелы до невиданных масштабов.

А чтобы возмущенный Горький поостыл, его выставили в конце 1921 г. лечиться за кордон. Там он пришел в себя, оплакал смерть Ленина, сел на финансовую мель и потихоньку стал проникаться делами большевиков.

Но не сразу. Поначалу он был весьма зол на них. Но не только на них – и на русский народ злился, и на Россию. Он был убежден, что его страна, погрязнув в «варварстве и жестокости», на «спасение» рассчитывать не может. Для Горького, вообще говоря, характерно, что когда злость насквозь, как зубная боль, пронзала его, то в итоге разум топился в желчи, и в таком состоянии он мог ляпнуть что угодно. Например, что Россия вообще ничего не дала мировой цивилизации, да и не даст в будущем. Об этом он поведал миру в той своей брошюре «О русском крестьянстве» (1922 г.).

А в конце 20-х годов Горький публично, не смущаясь собственных старых взглядов, поддерживал сталинский режим, до небес возносил «воспитательную работу органов», умилялся их таланту по выявлению «врагов народа» среди интеллигенции. К сожалению, пролетарский писатель не понимал того, что было очевидно для многих его современников, – коли и существовал когда-либо подлинный «враг народа», то им был не отдельный вредитель, террорист или любая другая контра, а само государство российское, ныне, правда, одетое в большевистский френч.

Горький в результате возлюбил советскую власть, большевизм и даже все (без разбора) его начинания. Но это касалось только абстракций. Когда же дело доходило до отдельных людей, то он вновь становился «сердитым человеком». Ему было дело до всего.

… Писателю А. Каменскому разрешили выехать за рубеж. Горький тут же пишет Генриху Ягоде: кого отпускаете? Ведь он «начнет шуметь на тему об отсутствии свободы в Советском Союзе? Такого следует сослать на Соловки. Весьма удивлен, что эту вошь выпустили за рубеж».

… К Горькому обратился Б. Пастернак с просьбой похлопотать за него о визе, ведь он более 10 лет не видел своих родителей. Горький пишет по тому же адресу: «Пастернак, разумеется, не Каменский, он вполне порядочный человек, но он – безволен. Ведь от него будут ожидать разоблачений…» Так и не узнал поэт – за что, почему ему не доверяют?

Еще одна весьма любопытная особенность горьковской натуры, высветившаяся в советские годы, – его уникальная способность доносить «куда надо», когда его просили помочь, выручить и т.д., но никак не делиться своими соображениями с «инстанциями».

… М. Булгаков просил Горького помочь с публикацией в серии ЖЗЛ заказанной ему книги «Жизнь господина де Мольера». Горький пишет письмо-рецензию: «Это талантливо, но издательство может иметь неприятности с цензурой». Помог. Книгу эту не издавали 30 лет.

… Прочел Горький в рукописи по просьбе автора роман А. Платонова «Чевенгур». Талант Платонова он признавал, но этот роман ему явно не понравился. Назвал его «анархистским». Не верит, что в «обозримое время» его напечатают. И далее: «Хотите Вы это или нет, но Вы придали освещению действительности характер лирико-сатирический, это, разумеется, неприемлемо для нашей цензуры». Ему, как говорится, виднее. Роман этот напечатали через 60 лет.

… Из Сорренто Горький пишет Сталину, пишет регулярно, а главное пишет обо всем и обо всех. И о каждом с горьковской прямотой: «напоминает вредительство», «смахивает на вредительство», причем все это с фамилиями, датами, фактами. Это, конечно, не наивность мудрого человека, это имеет другое название.

… Горький почти насмерть «забил» критикой поэта-деревенщика П. Васильева. Н.Н. Примочкина, изучившая этот сюжет, отмечает, что 14 июня 1934 г. Горький сразу в нескольких газетах печатает статью «О литературных забавах». В ней он доказывает, что «от хулиганства до фашизма расстояние “короче воробьиного носа”». Горький не постеснялся написать и самому поэту, что его «долг старого литератора, всецело преданного великому делу пролетариата, охранять литературу Советов от засорения фокусниками слова, хулиганами, халтурщиками и вообще паразитами».

Это была команда «фас!» морально безупречным советским писателям, и 10 января 1935 г. П. Васильева исключили из Союза писателей, его перестали печатать, а добили его коллеги открытым письмом в «Правду» 24 мая 1935 г. Подписали его 20 поэтов: Н. Асеев, С. Кирсанов, И. Уткин, В. Луговской, Б. Корнилов и др. Достучались-таки в нужные двери: 15 июля 1935 г. П. Васильева «за пьяные дебоши» посадили, а 15 июня 1937 г. расстреляли. Было ему 27 лет! Заварил же всю эту мерзкую историю Максим Горький.

… 14 апреля 1930 г. застрелился В. Маяковский. Журналисты попросили Горького высказаться. И тот сказанул: он связал смерть Маяковского с легендой о самоубийстве от несчастной любви. «Вероятно, это делают для того, – сказал писатель, – чтоб причинить неприятность возлюбленной». Маяковского, как видим, уже в гробу, но все же догнала месть Горького за «ужа и сокола».

Как ни крути, какой факт ни бери, но вывод напрашивается один: публицистика Горького всегда была непримиримой, теперь же она стала еще и доносительной. Ему было необязательно писать «куда надо» (он и туда, впрочем, писал), достаточно было одной его газетной статьи, чтобы бригада «скорой политической помощи» могла выезжать на очередную зачистку.

И еще одна черта прорезалась в горьковской натуре, как только он понял, что без советской власти ему не прожить, – показная наивность. Ему было удобно ничего не видеть, не замечать, не понимать. Так ему было спокойнее. Когда в 1927 г. к Горькому в Сорренто пожаловал Лев Каменев и стал горделиво рассказывать прослезившемуся от умиления писателю об успехах в строительстве социализма, тот предпочел тут же забыть содержание горы писем, приходивших к нему из СССР, – их содержание не вязалось с рассказом этого вождя.

… Во время посещения концлагеря на Соловках в 1929 г. к Горькому прорвался 14-летний мальчик и попросил того поговорить с ним наедине. Писатель согласился. Проговорили более часа, затем гости уехали. Мальчика тут же расстреляли. Охрана сразу поняла, чтó мог говорить Горькому этот зэк. Горький же был «выше» этих нюансов.

Там же Горький встретил заключенного, с которым вместе сидел еще в 1905 г. Тот его сразу узнал. Писатель, как всегда, прослезился. «Пиши заявление, – сказал он зэку и пошел». «Куда? Кому?» – но писатель был уже далеко.

К. Чуковский считал, что Горький обладал «баснословным даром» закрывать глаза на все, что могло его огорчить или доставить какие-либо моральные неудобства. Он тогда виртуозно не замечал ничего. Когда же его все же вынуждали насильно, он тут же пускал слезу, скорее всего искреннюю.

В 1901 г. в «Песне о Буревестнике» Горький призывал: «Буря! Скоро грянет буря!… Пусть сильнее грянет буря!…» Когда эта буря в 1917 г. разразилась, от нее в тихой заводи никто укрыться не мог. Не укрылся и автор этого безумного призыва. Более того, он оказался как бы между стульев: не вполне умостился на большевистском, но и встал со своего привычного кресла независимого художника. Он стал зависим сам, а благодаря его влиянию в большевистских верхах и даже личных приязненных отношениях с Лениным, от него теперь напрямую зависела и судьба многочисленной армии российской интеллигенции. И ей он, надо сказать, в первые, самые страшные, годы большевизма активно (чем мог) помогал. Эта грань его деятельности хорошо известна, а сам Горький за это вполне заслуженно обласкан потомками.

Хотя не исключен и такой разворот вопроса: а не могло ли тешить самолюбие писателя, что от него, вчерашнего босяка и самоучки, зависит теперь судьба интеллектуальной элиты России, к которой он при всей его феноменальной начитанности не принадлежал. Скорее всего так оно и было.

Прочтем письмо Горького Л.М. Леонову (декабрь 1930 г.), где он делится с молодым своим коллегой возмущением по поводу «подлецов» из Промпартии: «Отчеты о процессах подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства. В какие смешные и нелепые положения ставил я себя в 18 – 21 гг., заботясь о том, чтоб эти мерзавцы не подохли с голода!» «Эти мерзавцы» это не подсудимые по делу Промпартии, это русская интеллигенция в целом, которая действительно помирала в гражданскую войну и которой Горький тогда помогал. Суть в том, что русскую интеллигенцию Горький просто ненавидел, а процессы 30-х годов, в которые он поверил, стали лишь предлогом, чтобы открыть долго сдерживавшийся желчный поток.

Впрочем, восприятие Горьким реалий большевизма прошло длительный путь психологической эволюции. Поначалу его ужаснули кровавые реалии пролетарской революции, и он со свойственной ему прямотой и всегдашней убежденностью в собственной правоте высказал свое отношение к происходящему в «Несвоевременных мыслях». Такое незамеченным остаться не могло, и уже вскоре Горький почувствовал, что большевистский вождь начинает тяготиться им, а когда его с большевистской заботливостью выставили лечиться за границу, он понял – в нем более не нуждаются. Он уехал очень сердитым на большевиков.

Однако все по порядку.

Захват власти большевиками Горький воспринял как вооруженный переворот, как путч.

(А задумывались ли когда-либо изучавшие историю КПСС, почему Ленин, коли пролетарская революция была естественным итогом поступательного развития российского исторического процесса, так вызверился по поводу «предательства» Зиновьева и Каменева, выдавших через газету – кстати, горьковскую «Новую жизнь» – срок вооруженного восстания. Ведь если все «естественно, то какая разница: 25, 26 или 27 октября большевики возьмут власть? Разве можно выдать дату события объективной истории? А Ленин все же боялся и все прикидывал: «вчера рано, завтра – поздно». Значит, все же – путч. А далее через нечеловеческую жестокость заставили они и историю работать на себя).

«Плохо с Русью, плохо», – пишет Горький Екатерине Пешковой.

Горький категорически не принял ленинских методов социализации России. Он почти мгновенно, на чисто интуитивном уровне, понял, что миром правит зло, к справедливому миропорядку оно не приведет.

Хотя революцию (она, ведь, не в октябре началась, а в феврале) Горький принял восторженно и с радостью оповестил мир, что русский народ «обвенчался со свободой», от этого брака он ждал многого. Временное правительство дало ему «добро» на издание газеты «Новая жизнь», и Горький с апреля 1917 г. по июль 1918 г. издавал ее, печатая во многих номерах статьи по волновавшим его вопросам. Впоследствии эти статьи, собранные вместе, составили книгу его публицистики «Несвоевременные мысли», резко обособленную от всего прочего, понаписанного им после 1917 г., своей действительной демократичностью.

Разочарование в «февральской демократии» пришло быстро. Полная недееспособность пришедших к власти революционных демократов могла охолодить любой восторг. 7 августа 1917 г. Горький пишет Е.П. Пешковой: «Не знаю, не вижу, не чувствую, что будет дальше, но и того, что сейчас имеется, вполне достаточно для того, чтоб сделаться мизантропом».

А дальше был Ленин со своей партией. Россия стала Советской. И тут-то Горький заметался, как пойманный в силки буревестник. Его раздражало всё: и солдатские рожи, с презрением взиравшие на его шляпу, и полный разор в Петрограде, и безработица, и нищета, и зверства комиссаров. Он не был против социалистической идеи, он сам воспевал ее уже много лет, он категорически восстал против методов ее навязывания людям.

Писал яростно, много, почти в каждый номер. Успел опубликовать несколько десятков своих «несвоевременных мыслей», пока в июле 1918 г., в день расстрела царской семьи, газету «Новая жизнь» большевики не закрыли окончательно.

В «Несвоевременных мыслях» поражают не сами мысли, ибо в те годы нечто схожее приходило в голову многим здравомыслящим людям. Поражает то, что Горький их высказал публично, ничего и никого не боясь, что писал он свои статьи сразу, по горячим следам калейдоскопически менявшихся событий, что, наконец, автором их являлся именно Максим Горький, еще совсем недавно полностью разделявший все идеи Ленина.

Но как только тот же Ленин эти идеи стал примерять на громадную страну и она стала корчиться от боли, Горький не выдержал и сказал вслух всё, что он думает по поводу пролетарской революции в России.

Да, самодержавная власть была «бездарна», но инстинкт самосохранения верно подсказывал ей, что главный ее враг – «человеческий мозг», свободная творческая мысль. Поэтому даже наука всегда была в России «под враждебным надзором чиновника». Никогда в России не развивалась нормальная экономика, а на фоне экономической разрухи «всегда и неизбежно» возникает социальное разложение. И даже свободное слово, произнесенное в стране еще вчера рабской, оказывается словом «неприличным», что в этой свободе мы неизбежно захлебнемся, как в грязи, ибо сами ее и разводим. Эти мысли пришли в голову Горькому между Февралем и Октябрем.

Но вот свершился переворот, и власть упала к ногам большевиков. Они долго не могли поверить, что все оказалось столь просто, что никто им поначалу даже не сопротивлялся. А они ждали отпора, потому всю накопившуюся ненависть к «буржуям» стали выплескивать на городского обывателя. Революция стала «звереть» на глазах, она утвердила «звериное право» толпы на самосуд. Людей хватали без разбора и без суда – к стенке.

«Пролетариат не победил», пишет Горький, а революция эта привела пока лишь к междоусобной бойне. Причем главный ее грех – в том, что она не возвысила человека, а низвела его до уровня зверя или скота – кого как. А ленинский призыв «грабь награбленное» фактически узаконил элементарный бытовой грабеж, разбой и ничем неприкрытый бандитизм.

Да и сами вожди, которых Горький имел неудовольствие наблюдать, «уже отравились гнилым ядом власти… Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к социальной революции – на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции». Горький верит, что «разум рабочего класса, его осознание своих исторических задач скоро откроет пролетариату глаза на всю несбыточность обещаний Ленина, на всю глубину его безумия…» Путь Ленина – это путь в кровь. Ленин – не чародей, а «хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата».

Первый итог революции для Горького страшен: похоронили совесть и стало «не стыдно» убивать, равнодушно наблюдать за бессудными расстрелами знакомых людей, не стыдно стало жить жизнью скота.

Ленин для Горького конца 1917 – начала 1918 года – личный враг, ибо он повел Россию на эшафот. Но Горький не был бы Горьким, если бы был последователен в своих оценках. Сменив диоптрии на своих политических очках, он стал различать то, чего ранее не замечал, – революция «не только ряд жестокостей и преступлений, но также ряд подвигов мужества, чести, самозабвения, бескорыстия». Он с удивлением обнаружил, что «большевики -… тоже люди, как все мы, они рождены женщинами, звериного в них не больше, чем в каждом из нас. Лучшие из них – превосходные люди, которыми со временем будет гордиться русская история».

Заметил, что продолжает работать Академия наук, университет, создаются новые институты. И вывод делает: раз работает «мозг нации», значит не за горами наше духовное возрождение.

Уж не посетили ли Горького громилы из ЧК и не пригрозили ли «шлепнуть» его, если пластинку не сменит? * Да нет. Никто ему не грозил. Он сам такой: над чем утром плачет, над тем вечером смеется. Либо наоборот.

Напомним: в июле 1918 г. газету «Новая жизнь» большевики закрыли, и Горький остался наедине со своими «несвоевременными мыслями». Немного поостыв, понял: большевиков ему не переделать, дихлофосом их не выведешь, а потому самому следует как-то приноровиться к жизни в их обществе.

И Горький принял мудрое решение: делать все от него зависящее, чтобы не погибли хотя бы русская культура и наука.

Весной 1918 г. он основывает издательство «Всемирная литература», объединяет вокруг него более 300 литераторов и дает им реальную работу, т.е. попросту спасает от голодной смерти.

В 1919-1920 гг. Горький написал гору писем во спасение русской науки. Для ученых работу не надо было «придумывать», они и так работали из последних сил. Их надо было просто кормить. И Горький, заручившись поддержкой Ленина, создает Комиссию по улучшению быта ученых (КУБУ), да еще открывает в Петрограде, в бывшем великокняжеском дворце, Дом ученых.

Как видим, в годы гражданской войны Горький был еще за русскую интеллигенцию, он жалел ее, делал, что мог, чтобы она не вымерла от голода. С Лениным по этому вопросу взаимопонимания у него не было. В сентябре 1919 г. Горький писал вождю: «Для меня стало вполне ясно, что “красные” такие же враги народа, как и “белые”. Лично я, разумеется, предпочитаю быть уничтоженным “белыми”, но “красные” тоже не товарищи мне». Что его так возмутило? Оказывается то, что большевики, пытаясь ввести в управляемое русло разгул русской вольницы, т.е. политическую и бытовую уголовщину, решили сражаться с теми, кто им и сопротивляться не в состоянии, т.е. с русской интеллигенцией. Очень просто и удобно, да и отчитаться легко.

И все же личной трагедией для Горького стало другое: его влияние на большевистских вождей уже в 1919 г. заметно упало. Это больно ударило по его самолюбию: несмотря на его энергичные хлопоты, в 1919 г. расстреляли великих князей. Не смог он помочь и А. Блоку выехать на лечение в Финляндию: боялись – не вернется. Не спас жизнь и своему соратнику по «Всемирной литературе» Н. Гумилеву.

Но многих Горькому спасти все же удалось. Однако почти у всех от этого его гуманизма оставался неприятный осадок. 17 декабря 1920 г. А. Блок записал в дневнике: «Правление Союза писателей. Присутствие Горького (мне, как давно уже, тяжелое)».

В том году Россию, как известно, посетил английский писатель Герберт Уэллс. Затем стал печатать в английских газетах статьи об этой поездке. Д. Мережковский (он уже жил эмигрантом) пишет Уэллсу открытое письмо: «Вы полагаете, что довольно одного праведника, чтобы оправдать миллионы грешников, и такого праведника Вы видите в лице Максима Горького. Горький будто бы спасает русскую культуру от большевистского варварства.

Я одно время сам думал так, сам был обманут, как Вы. Но когда испытал на себе, что значит “спасение” Горького, то бежал из России. Я предпочитал быть пойманным и расстрелянным, чем такспастись.

Знаете ли, мистер Уэллс, какою ценою “спасает” Горький? Ценою оподления…

Нет, мистер Уэллс, простите меня, но Ваш друг Горький – не лучше, а хуже всех большевиков – хуже Ленина и Троцкого. Те убивают тела, а этот убивает и расстреливает души…».

Но и такая помощь не всегда удавалась Горькому. Он стал раздражать вождей своей назойливой гуманностью. И постепенно перестал быть для них «любимым товарищем». «Не хочу навязываться с советами, – пишет Ленин Горькому, – а не могу не сказать: радикально измените обстановку и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно». Это, конечно, не дружеский совет, это – угроза вождя революции…

Горький – не грех и повторить – слишком глубоко влез в практическую политику и стал путаться под ногами, мешать. В 30-х годах он сам вспоминал, что Ленин, однажды, как бы шутя, сказал ему: «Не поедете – вышлем». И выслали бы в 1922 г. на «философс-ком пароходе» вместе с несколькими десятками философов, историков, писателей, экономистов и др. А согласившись на индивидуальную «высылку», Горький уехал вроде бы сам и «на срок» – полечить легкие. И путь назад ему был не заказан.

16 октября 1921 г. Горький пересек границу Советской России.

То, что его выставили почти насильно и он уехал злым на большевистский режим, доказывают и самые первые выступления Горького за рубежом: брошюра «О русском крестьянстве» (1922 г.), да публикация его протестов против процесса над эсерами (июль 1922 г.) и судебного преследования патриарха Тихона.

Одним словом, Горький покинул Советскую Россию очень «сердитым товарищем».

Сначала Горький поселился в Германии. Но сразу стал хлопотать об итальянской визе. Как только получил ее, уехал из катастрофически нищавшей Германии.

Своими методами «лечить» большевизм Горький не прекращал ни на один день. Затевается процесс над эсерами? Горький заступается за них. 1 июля 1922 г. он пишет заместителю председателя СНК А.И. Рыкову: «Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством – это будет убийство с заранее обдуманным намерением, гнусное убийство. Я прошу Вас сообщить Л.Д. Троцкому и др. это мое мнение. Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо за все время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране». Еще он пугает советских лидеров, что «социалистическая Европа» объявит России «моральную блокаду».

Ленин это письмо назвал «поганым», а Карл Радек поставил свой диагноз: Горький – это «больной зуб в челюсти пролетариата», его надо «вырвать». В газете «Красная звезда» Горького объявили «политическим врагом». А «Правда», как всегда, взяла самую верхнюю ноту: она потребовала, чтобы этот «враг народа» немедленно вернулся и покаялся перед пролетариатом. А там… посмотрим.

Горький, однако, не угомонился. В марте-апреле 1923 г. он писал свои гневные протесты против гонений на патриарха Тихона. Москва огрызнулась мгновенно: «… недавно в Москве запретили продавать мои книги «Детство», «Воспоминания» о Толстом, Андрееве и прочее… Я хочу писать, много писать и не чувствую ни малейшего желания возвращаться в Россию», – пишет он Ромену Роллану 21 апреля 1923 г.

Как только официальная советская пресса закончила заклеивать Горького политическими ярлыками, слово взяли «пролетарские писатели». Их возмущало, что бывший «буревестник революции» превратился в злопыхателя, что все начинания и инициативы советской власти им охаиваются, что он всюду сует свой мещанский нос. А главное – их раздражало, что несмотря ни на что, Горький для большевистских властей остается лидером советской литературы, с ним считаются, хоть и ругают его.

Многих пролетарских страдальцев раздражал простой факт: он там, в благоухающей Италии живет в свое удовольствие и еще смеет оттуда поучать их, как им быть да какие книги писать. Они же жмутся в коммуналках, стоят в очереди в общественный туалет, голодают, ходят в обносках, а их никто из властей попросту не замечает. Особенно по этому поводу на Горького ярился Маяковский.

И еще их возмущало: они всей своей партийной совестью ратуют за новую, пролетарскую литературу, Горький же их тянет назад – к Пушкину и Толстому. В 20-х годах копья по этому поводу ломались нешуточно. Горлопаны типа Леопольда Авербаха или Александра Фадеева готовы были втоптать Горького в грязь вместе с его «Матерью». Он же был непреклонен: не признавал ни ЛЕФ, ни РАПП, ни ВАПП, он ценил тогда только хорошую литературу.

После смерти Ленина в СССР вдруг завязалась весьма оживленная дискуссия – а пролетарский ли писатель Горький, коли он «из мещан». И вновь одним из самых озлобленных оказался Маяковский. Горький взирал на всю эту возню с сожалением и обидой. Но он не забудет ни одного выпада по своему адресу.

Через несколько месяцев после смерти Ленина Горький написал о нем свои воспоминания. Их ему никто не заказывал. И тем не менее он прекрасно понимал, что на родине эти его воспоминания будут восприняты как своеобразное политическое заявление. И еще он понимал, что в значительной мере отношение к нему, да и финансовые его дела будут зависеть от того, какими окажутся его воспоминания о Ленине. Писал он их вдохновенно и быстро. Очерк получился прекрасным и был, как того и ждал Горький, по достоинству оценен в СССР.

Уехал Горький из Советской России, как мы помним, в 1921 г., а впервые посетил СССР в 1928 г. За эти годы его настроения, что применительно к натуре писателя, были тождественны его убеждениям, менялись многажды.

В одном из интервью, которое Горький дал еще в Германии вскоре после отъезда из России, он заявил: «Я не большевик, не коммунист, а наоборот, я сейчас борюсь с ними… Но в сегодняшней России советская власть – единственно возможная власть. Всякая другая власть скоро обернется хаосом и развалом». Это не только горьковские настроения. Так по окончании гражданской войны думали многие.

Когда же в ноябре 1922 г. в Германию прибыли высланные из СССР около 200 деятелей науки, культуры и литературы, Горький решил повременить с возвращением, хотя уезжал он «лечиться» на три месяца. Так он сам сменил свой статус временного высыланта на политического эмигранта.

В январе 1924 г. Горький сообщает Р. Роллану, что чувствует себя «человеком без родины, без отечества». И далее: «Я уже склонен думать, что в России мне пришлось бы играть странную роль – роль противника всех и всего».

Однако и года не прошло, а он уже слюбился с советской властью. 19 августа 1925 г. он пишет Е.Д. Кусковой: «Мое отношение к Соввласти определенно – кроме нее иной власти для русского народа я не вижу, не мыслю и, конечно, не желаю». И в том же письме, начисто забыв о том, о чем еще недавно писал Р. Роллану, Горький уверяет ее: «Разумеется, я никому и никогда не говорил: “в Россию не вернусь”. Почему бы это?… Наверное, поеду в Россию весною 26 года, если к тому времени кончу книгу» (Он работал над «Жизнью Клима Самгина»).

Отчего эти метания и явная непоследовательность? Вероятно, оттого, что после смерти Ленина Горький все более отчетливо стал чувствовать себя «устраненным соучастником» и это развилось у него в своеобразный комплекс. Ему захотелось увидеть самому и страдать от того, как всё там не так делается. Ан, нет. Не дали ему страдать.

Подоплека выманивания Горького из Италии была довольно простой. Как только Сталин почувствовал, что власть над страной и партией в его руках, он начал грандиозную экономическую революцию в гигантской стране: коллективизацию крестьянского труда, полную реорганизацию промышленности, т.е. невиданную перестройку на социалистический лад в его, Сталина, понимании всего народного хозяйства страны. Он предвидел сопротивление этому партийного и государственного аппарата на местах. Придется поэтому много пошуметь в прессе, раздавить саботажников и «врагов народа» на показательных судилищах. Ему был нужен авторитетный союзник. Нужен Горький!

Обстоятельную программу обольщения пролетарского писателя Сталин разработал лично, а ее реализацию поручил директору Госиздата А.Б. Халатову. Сталин хорошо изучил натуру писателя, поэтому сделал ставку на его безмерное тщеславие и привычку к безбедной жизни. Ну, а то, что в дальнейшем Горький заплатит по счетам, в этом вождь не сомневался.

Обставлено всё было тонко – так, чтобы Горький ничего такого не заподозрил. Друзьям было рекомендовано растравить ностальгические чувства писателя: посылать ему «русские» посылки – с икрой, грибами и т.п. Через подставные заказы Сталин регулярно снабжал писателя валютой. Горькому так же дали понять, что никто никогда не кольнет его стародавними «Несвоевременными мыслями». О них все внезапно забыли. И первым – Горький.

А когда почти один за другим подоспели два юбилея: 35-летие литературной деятельности Горького и его 60-летие, тут уж Сталин продемонстрировал всю широту своей кавказской щедрости: был создан специальный юбилейный комитет из весьма «высоких товарищей» – Н.И. Бухарина, М.П. Томского, А.В. Луначарского, И.И. Скворцова-Степанова, Я.С. Ганецкого, М.Н. Покровского, А.Б. Халатова и др. И хотя сам юбиляр был все еще в Сорренто, 35-летие его литературной деятельности все равно отметили, что особенно тронуло Горького.

Он принял решение: съездить в СССР и посмотреть на все достижения социалистического строительства своими глазами. Но перед тем надо было покончить с кое-какими личными проблемами: пора было указать «пролетарским писателям» их подлинное место в иерархии советской литературы, чтобы никогда впредь у них даже мысли не возникало трогать его, Горького.

Бой лефовцам и рапповцам он дал открытый – через газеты. В «Известиях» 20 апреля 1928 г. он печатает статью «О пользе грамотности» (отвесил оплеухи журналу «Октябрь» во главе с А. Серафимовичем), на следующий день в той же газете его статья «О пролетарском писателе», в ней Горький определяет свое понимание «пролетарской литературы». Указывает даже, как говорить надо: не «пролетарский писатель», а «писатель трудового мира». 1 мая 1928 г. в статье «О возвеличенных и “начинающих”» Горький обрушился на лефовцев и напостовцев, в пух и прах изругал В. Маяковского и А. Безыменского.

Литературное поле прополол. Теперь можно и ехать.

Рапповцы и лефовцы, нападая на Горького, не замечали, что времена изменились и что теперь Горький – литературный и даже политический идол, которого не клевать надо, а сдувать пылинки с его костюма. Не учуяли они своим писательским носом, что в СССР возвращается не «пролетарский писатель» (Горький плевал на эти дурацкие ярлыки), а партийный трубадур. Сталин же, кстати, сразу понял, что, заполучив Горького, ему значительно легче будет надзирать за этой не столько пишущей, сколько гомонящей братвой, да к тому же, если загнать их всех в единый овин – Союз советских писателей. Для этого дела Горький был незаменим. Так что недолго оставалось резвиться Авербахам, Теодоровичам и прочим Ермиловым.

Первым, кто понял, с кем они затеяли драку, был А. Фадеев.

Итак, притормозим немного на этом ключевом для Горького рубеже. В СССР его пригласили не для того, чтобы он тут страдал, выискивал недостатки и изобличал их. Горькому надо было воспеть и возрадоваться вместе во всем советским народом, как все здесь благодаря товарищу Сталину так делается. Горький, что мы уже знаем, всегда «убеждался» быстро, тем более когда к нему обращался не Вождь «босяцкой революции», а Хозяин великой державы. А потому, легко поверив в правду социализма, он стал ее талантливым воспевалой.

Е.Д. Кускова, которой Горький некогда советовал «побыс-трее умереть», все же намного его пережила и в 1954 г. опубликовала статью «Трагедия Максима Горького». Там есть и такие слова: «Возвращение на родину могло быть куплено лишь страшно дорогой ценой: безоговорочным признанием режима и его славословием… Буревестник на эту цену согласился, правда, не сразу и, вероятно, с чувством мучительным…»

Конечно, не все было столь прямолинейно цинично. Горький, скорее всего, не продался, его сумели нужным образом обработать и убедить в своей правоте эмиссары Сталина. Сделать это было несложно и потому, что социалистические идеи были своими для Горького еще с конца XIX столетия, и потому еще, что он очень легко умел «убеждаться», когда чего-либо ему очень хотелось. А он соскучился по России.

Хотя если не произносить адвокатских речей, то Е.Д. Кускова, хорошо знавшая Горького лично, тоже по-своему права.

Возвращался на родину Горький постепенно, дозированно. Четыре раза ездил в СССР, жил там лето и раннюю осень, затем вновь уезжал в Сорренто. Сталин не торопил. Он умел ждать.

Первый раз после 6,5 лет эмиграции Горький ступил на московскую землю 28 мая 1928 г. Встречали его как главу государства: на перроне Белорусского вокзала почетный караул, ему приветливо улыбаются и тянут руки Н. Бухарин, К. Ворошилов, С. Орджоникидзе, А. Луначарский, Е. Ярославский, М. Литвинов, А. Бубнов и многие другие. Сталин сознательно переслащивал. Он по себе знал, как приятно бывшему босяку ощутить себя на вершине Олимпа, среди богов. В душе Сталин Горького не любил, он вообще в искусстве не признавал слишком прямолинейный напор. Не жаловал поэтому Маяковского, зато высоко ставил М. Булгакова, хотя и хода ему не давал.

Первый раз в СССР Горький пробыл почти пять месяцев. Ездил, куда возили, верил тому, о чем ему говорили, частенько пускал слезу от умиления. Одним словом, мгновенно впал в эйфорию. Ему было любо в СССР всё. Он все же купился, но не на деньги – на обман. Ему втерли очки, и глаза его заслезились от счастья.

Не надо поэтому искать некое мифическое двойное дно в интеллектуальном чемодане Горького. Его там никогда не было. Горького даже просить не пришлось – он сам с удовольствием написал серию очерков «По Союзу Советов». В главном же ошибся сразу: всё, чему он умилялся, было не претворением в жизнь идеалов социализма, а лишь началом политического твердения тоталитарного монолита. Кстати, с его данными и его возможностями мог бы он это и разглядеть. Но не захотел. Зачем? Лучше один раз закрыть глаза, чем потом всю жизнь обливаться горючими слезами совестливого соучастника. Он обманывался искренне, а других дурил со злостью и яростью партийного публициста.

В мае 1929 г. Горький вновь приезжает в СССР. Он уже не присматривается. Он уже «свой». Горький стал не изучать незнакомую ему жизнь, что с удовольствием бы делал мало-мальски даровитый писатель, а слепо пропагандировать достижения социализма. А это уже никакого отношения к писательскому ремеслу не имело. При этом его социалистическая идеология стала неотличимой от сталинизма. Горький съездил в Ленинград, его свозили в Соловецкий концлагерь. Писатель О. Волков увидел эту поездку глазами зэка: «Раздувшийся от спеси… прошелся он по дорожке Управления. Глядел только в сторону, на какую ему указывали, беседовал с чекистами, обряженными в новехонькие арестантские одежки, заходил в казармы вохровцев…»

Более всего в сталинских начинаниях Горькому понравилась коллективизация. «Именно коренная ломка основ деревенской жизни, – пишет Н.Н. Примочкина, – коллективизация, проводимая большевиками, окончательно примирила с ними Горького, заставила его поверить в “подлинно социалистический характер” Октябрьской революции». Сталин объявил войну крестьянству, этому злейшему врагу Горького, и сразу стал «безупречным коммунистом» в его глазах. Отныне Горький верил Сталину безоглядно!

В 1930 г. Горький плохо себя чувствовал и в СССР не ездил. Но с каким-то садистским наслаждением следил за готовящимся в СССР процессом над деятелями так называемой Промпартии. Из-за своей бездумной преданности сталинской системе он полностью порвал контакты с Г. Манном, Е. Кусковой, резко обострил отношения с Р. Ролланом. Все поражались его близорукости, а он приходил в ярость от их «буржуазного скудоумия».

Горький ведет активную переписку со Сталиным. Причем уже в 1930 г. тон его писем становится абсолютно нетерпимым. Такое впечатление, что у него внезапно лопнул желчный пузырь: «Весьма прошу Вас: нельзя ли прислать мне показания подлеца Осадчего, а также показания идиотов “крестьянской партии” Чаянова, Суханова и других» (Из письма Сталину 17 ноября 1930 г.).

2 декабря вновь пишет Хозяину: «Замечательно, даже гениально поставлен (! – С.Р.) процесс вредителей. Я, разумеется, за “высшую меру” (речь идет о процессе Промпартии. – С.Р.), но, может быть, политически тактичнее будет оставить негодяев на земле в строгой изоляции. Возможно, что это оказало бы оздоровляющее действие на всех спецев и заткнуло глотки врагам, которые ждут случая поорать о зверстве большевиков».

А когда осужденных на смертную казнь Сталин помиловал, Горький написал ему из Сорренто 11 декабря: «Мне очень хочется набить морды этой сволочи, помилованной, конечно, не по чувству жалости к ней, а действительно по мудрости рабоче-крестьянской власти, – да здравствует она!»

Г. Ягоде Горький пишет, что «очень хотелось ехать в Москву на суд, посмотреть на раздавленных негодяев».

По материалам этого и других процессов Горький даже написал пьесу «Сомов и другие». Сталин распорядился, и Ягода присылал нашему «пролетарскому гуманисту» «тепленькие» материалы, только что пытками выбитые из подсудимых.

К крестьянству, старейшему заклятому врагу Горького, теперь добавилась интеллигенция. Он, правда, ее всегда не терпел. Сейчас же мог проявить свои чувства без стеснения. Гуманизм для него, писателя, перестал быть общечеловеческим. Он стал классовым. Одним словом, с возвращением в СССР Горький внезапно как бы поглупел.

Интеллигенцию он стал воспринимать только как «классово-го врага народа». Если вдуматься, то это почти фашизм, ибо отношение на классовом уровне ничуть не лучше, чем на расовом или национальном. Но, впрочем, это не только горьковский грех, это идеология большевизма.

Л. Спиридонова пишет: «Слова “вредитель” и “враг” Горький услышал сразу же по приезде в Москву. Классовый враг в деревне, вредитель на производстве, экономический саботаж во всех сферах народного хозяйства. Советские газеты сообщали, что органами ОГПУ раскрыт контрреволюционный заговор инженеров и спецов в Донбассе. 55 человек обвинили в сотрудничестве с иностранной разведкой, подрывных акциях, организации саботажа. Можно ли упрекать Горького, что он поверил в это, если правда о сфабрикованных ОГПУ процессах “вредителей” раскрылась лишь через 50 лет после его смерти?»

Наивный вопрос. Конечно, можно. Люди его ума и осведомленности в это не верили уже тогда. Достаточно почитать дневники В. Вернадского, М. Пришвина, вспомнить творчество А. Ахматовой, О. Мандельштама и А. Платонова. А ведь все они знали меньше, чем Горький. Но они наблюдали, анализировали, а он лишь вытирал платком слезы умиления, когда ему говорили о заботе «органов» о своих подопечных воспитанниках.

Дело еще в том, что в 30-х годах Горький окончательно перестал быть художником, а потому, утратив писательскую совестливость, он взамен подцепил профессиональное заболевание партийного пропагандиста – ненависть ко всем, на кого указывал хозяйский перст.

Под впечатлением присланных ему материалов следствия по делу Промпартии Горький пишет свою печально известную статью «Если враг не сдается – его уничтожают». Ее напечатали «Правда» и «Известия» 15 ноября 1930 г., т.е. за десять дней до начала процесса!

Вот краткая выдержка из нее: «Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами… – против нас всё, что отжило свои сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается – его истребляют».

Если продолжить цитирование этой статьи (не очень, правда, хотелось бы), то станет прозрачно ясно: «враг» для Горького – это русская интеллигенция. Он сдался сам и его искренне возмущало, что сдались не все, что еще остались люди со своими суждениями.

Уже в 1929 г. можно было утверждать безошибочно: Горький «поплыл» в социализм вместе со всеми, он уже не выбирал направление, а сплавлялся по течению. И ликовал (искренне, не поддельно!) по поводу разоблачения вредителей на транспорте, он радовался «Шахтинскому делу» и «Делу Пищевого треста», разоблачению «Инженерного центра», лютовал из-за мягкотелости прокуратуры на процессах Промпартии и Трудовой крестьянской партии. Он писал Р. Роллану о ситуации в стране: «Враг, против которого борются и необходимо бороться, – интеллигенция, стремящаяся реставрировать буржуазный строй, и зажиточное крестьянство, которое, защищая частное мелкое хозяйство… вредит делу коллективизации, прибегая к террору, к убийствам коллективистов… На войне – убивают».

Не стоит забывать: так рассуждает писатель с мировым именем, к голосу которого продолжали прислушиваться во многих странах. Но Р. Роллан не мог поверить и не поверил Горькому, что русские историки – академики С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле, М.К. Любавский и Н.П. Лихачев, арестованные по так называемому «Академическому делу», в 1930 г. мечтают о «фашистской» (?! – С.Р.) реставрации. Даже комментировать этот бессвязный «поток сознания» нет желания.

Чтобы познакомиться с общественно-политическими взглядами писателя, достаточно просмотреть его публицистические статьи тех лет. Они стали появляться в центральных газетах сразу же после первого визита Горького в СССР. Если попытаться дать оценку этим статьям, то можно сказать определенно: в ярости, желчи и озлобленности, как в серной кислоте, растворялись остатки художественного дарования Горького. Ибо статьи Горького, помимо прочего, были просто скучными и даже примитивными. Такое впечатление, что писал все эти грубые пасквили кто-то далеко не из самых даровитых партийных журналистов, а Горький лишь подписывал их, не читая.

Из публицистики Горького 30-х годов следует однозначно, что интеллигенция вредна советской власти, да и не нужна ей, ибо прогнившую насквозь интеллигенцию заменит большевистская партия. Этот вывод иначе, как глупостью, назвать невозможно.

Такую «стопроцентную эссенцию тоталитаристской идеологии» нынче не может выдержать никакой, «даже самый притерпевшийся желудок». Поэтому и не переиздают публицистику Горького. Так считает Б. Парамонов, а я думаю, что есть еще одна причина, – жалко потерять Горького для русской культуры.

Большая часть газетных статей Горького 30-х годов еще и совершенно бессодержательна, пересказать их «сюжет» невозможно. Это касается его писаний про армию, «рожденную Октябрем», про «займ индустриализации» и еще многих и многих других.

В статье «Пролетарский гуманизм» Горький уверенно говорит о предательстве «буржуазной интеллигенции» (своей, своей – советской!), она, мол, наглеет синхронно с ростом фашизма. Таким «обобщениям» мог бы и А.Я. Вышинский позавидовать.

А как прикажете относиться к этому выводу пролетарского писателя-гуманиста: «Под охраной поджарых волков из ГПУ коровы и овцы будут успешнее нагуливать вес!» Какие это «коровы и овцы»? Да все та же интеллигенция, не нагулявшая еще социалистического жирка.

В третий раз Горький посетил СССР в 1931 г. Сталин дал ему понять: пора кончать гастроли, надо перебираться окончательно. Писателю выделили под жилье роскошный особняк в самом центре Москвы (дом Рябушинского), дачу в Горках за трехметровым кирпичным забором. Одним словом, всё, что положено подлинно пролетарскому писателю.

По просьбе Председателя ОГПУ Г. Ягоды Горький в 1931 г. вошел в более тесное соприкосновение с лидерами РАПП, чтобы «обнажить» их перед органами. Горький задание принял. Тем более, что Л. Авербаха терпеть не мог.

1931 – 1933 гг. – время наибольшей близости Горького и Сталина. Вождь часто навещает писателя. Между ними идет активная переписка. Горький понял: Сталину необходимо его перо. О Ленине ведь написал. И неплохо. А чем хуже он? Ведь великую индустриальную державу строит. Надо бы увековечить. Но Горький все тянул. Уехал в Сорренто (в Москве не дают сосредоточиться), просил прислать материалы. Прислали. А перо все никак ему не подчинялось. В 1932 г. понял окончательно – написать не сможет. «Как великолепно развертывается Сталин», – писал Горький в 1932 г. А.Б. Халатову. А сам «развернуться» не смог. И не потому, скорее всего, что совесть писательская ему это сделать не позволила. К такому предположению нет абсолютно никаких оснований. Просто, как у певца иногда пропадает голос, так и у писателя желчь выжигает талант. Так случилось и с Горьким. Он просто не мог уже написать ничего путного.

Выручил Анри Барбюс. Ключевая мысль его очерка: «Сталин – это Ленин сегодня». Вскоре Барбюс умер.

В апреле 1932 г. Горький приехал в СССР в четвертый раз. С небывалым размахом отметили 40-летие его литературной работы. Именно в том году его имя разлетелось во множестве экземпляров по колхозам, поселкам, улицам, переулкам, площадям, садам и скверам, театрам и школам, институтам и станциям метрополитена. И т.д. И т.д. Горький был канонизирован, только по светскому обряду.

И еще в тот приезд Горького до глубины души потряс подвиг пионера Павлика Морозова, донесшего на своего отца. Горький плакал: наконец-то идея возвысилась над нравственностью. Какое счастье!

На этот раз Горький из СССР уехал в Сорренто только за «багажом». Ибо понял – после подобных воздаяний уезжать из страны просто глупо. Тем более, ему намекнули, что легкие можно лечить и в Крыму.

Летом 1933 г. Горький вновь в СССР. На сей раз – навсегда. Приехал в самый разгар жуткого голода, спровоцированного «ускоренной коллективизацией». Но ему сказали так: да, есть небольшие перебои с продовольствием. Виновны кулаки. Выявим и добьем.

Свою работу в СССР Горький начал масштабно, с размахом. В августе 1933 г. он организовал через Г. Ягоду поездку громадной бригады писателей (более 100 человек) на строительство Беломорско-Балтийского канала, соединившего Белое море и Онежское озеро. Трудились там сотни тысяч заключенных и надо было «правдиво воспеть» работу органов по перевоспитанию заблудших. Сказано – сделано. В 1934 г. толстенный том с многочисленными иллюстрациями «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» увидел свет. Горький написал вводную статью «Правда социализма». Название более чем двусмысленное, но тогда никто об этом не мог даже подумать. По словам Александра Солженицына, это стало очередным позором советских писателей, ибо «впервые в русской литературе» был восславлен «рабский труд».

В том же 1934 г. еще одно грандиозное событие – I съезд Союза советских писателей. И вновь у штурвала – Горький. Съезд этот организационно завершил дело давно начатое – ликвидацию многочисленных писательских объединений с созданием единого для всех отстойника, куда можно было попасть, пройдя сложную систему идеологического шлюзования.

Горький занимался этой работой с упоением. Ему льстило, что он еще и официально – первое писательское перо Союза. Он – вождь!

Съезд открылся 17 августа. Заседания проходили в Колонном зале Дома Союзов. На фронтоне портреты Ленина, Сталина и Горького. Сколько же в СССР завелось писателей, если уже в 1934 г. только делегатами съезда были избраны 372 человека. Съезд напоминал карнавал: писатели в национальных одеждах, оркестр в фойе, зал украшают гирлянды цветов, непрерывные одна за другой депутации с мест – и все с декламацией, со здравицами, со льстивыми стихами.

У штурвала съезда – А.А. Жданов. Но основной доклад делал, конечно, Горький. Наглость тогда ценилась как уверенность в своей правоте. Поэтому никого не удивили горьковские слова: «Мы выступаем как судьи мира, обреченного на гибель, и как люди, утверждающие подлинный гуманизм… гуманизм силы».

Еще до съезда написал Сталину. Он уже знал все «правила игры» в этой новой для него стране, усвоил прочно, что даже писательские дела без Хозяина не решаются. Поэтому предупредил, что коли руководить Союзом писателей будут люди типа Фадеева или Панферова, то он просит не занимать его время на абсолютно зряшную работу. Ибо был уверен, что «люди без таланта» повысить качество работы писателей не смогут.

Не помогло. Хоть и не на первых ролях, но в Правление они вошли – Фадеева Сталин любил. Ну, а за идеологической чистотой советских писателей теперь наблюдал А. Щербаков, «“скорпион”, едва умевший читать и писать».

М. Пришвин заметил абсолютно точно, что после писательского съезда началось «садистское совокупление литературы с советской властью».

Горькому оставалось жить чуть менее двух лет. Судьба, которую он сам выбрал для себя, в небесной канцелярии подводила его жизнь к естественному (при такой судьбе) финалу.

Когда он сделал всё, что от него ждали: поддержал ускоренную коллективизацию, многочисленные судебные расправы над советской интеллигенцией, все внутриполитические начинания вождя, включая организацию Союза писателей, – он более советскому руководству был не нужен. Его накрепко изолировали от не профильтрованного ОГПУ общения, и он тихо доживал свои дни в особняке на Никитской.

Конечно, ему было не сладко практически в полной изоляции. Но такая жизнь – не «лучшее оправдание Горького перед лицом истории», как считает Л. Спиридонова, а всего лишь нормальная плата по счетам той же истории.

Он в нее «вляпался» еще в начале века. Теперь – платил.

18 июня 1936 г. Горький умер. Сам ли, либо ему «помогли» Сталин и Ягода, гадать не будем. Ибо эта загадка без разгадки.

Зато другая загадка, касающаяся вклада Горького в духовное закабаление страны, вполне по силам молодым исследователям, не отягощенным традициями советского горьковедения.