"Наука под гнетом российской истории" - читать интересную книгу автора (Романовский Сергей Иванович)

Глава 8
Мутация русской науки в науку советскую

Не для кого не секрет, что «генеральная линия» российской истории протрассирована так, что ее главным врагом всегда было свободомыслие. До ХХ века преследовали религиозных, общественных деятелей, писателей. В ХХ веке стали изгонять мысль и из науки…

Протопопа Аввакума засадили в яму на 15 лет за приверженность старообрядчеству, А.Н. Радищева за тоненькую правдивую книжку о русской действительности «Путешествие из Петербурга в Москву» отправили в Петропавловскую крепость, а затем – в Сибирь; Н.И. Новикова за «вольнодумство» заперли в Шлиссельбургской крепости, А.А. Бестужева (Марлинского) за альманах «Полярная звезда» заковали в кандалы и – в рудники; декабриста – поэта В.К. Кюхельбекера – на каторгу, А.И. Полежаева за поэму «Сашка» отдали в солдаты; А.И. Герцена насильно выжали из страны и он провел жизнь в эмиграции; Л.Н. Толстого отлучили от церкви.

Как видим, фантазия у властей была богатой. После 1917 г. все упростилось. Инакомыслие теперь имело два исхода: ГУЛаг либо «стенка». Причем к инакомыслию политическому (это я так – для полноты картины, к концу 20-х годов с ним было бесповоротно покончено), культурному (с этим справились к середине 30-х годов) прибавилось и инакомыслие научное (его до конца так и не выкорчевали).

… За изучение теории относительности – лагерь, за эксперименты с дрозофилой – лагерь, но чаще – расстрел, за приверженность к философским системам немарксистского толка поначалу высылали за границу, но мера эта оказалась глупой, недальновидной; как выразился А.И. Солженицын в своей эпопее «Архипелаг ГУЛаг», большевики сами себя обкрадывали, выпуская за «зону» прекрасный «расстрельный материал». Затем спохватились и более уже таких ляпов не допускали. Все “иде-алисты, виталисты, механисты” и прочие философские недоумки судились по самой популярной статье – 58. Ее содержание, вероятно, знал каждый школьник.

Одним словом, если до 1917 года науку душили цензурой (церковной или светской), лишали средств к существованию, изолировали от остального мира, но все же не смогли убить живую мысль и тягу к знаниям, то коммунистический режим, как только его руководящая доктрина – ленинизм – взбесилась окончательно [367], сделал, казалось бы, невозможное: он убил мысль, т.е. попросту кастрировал науку. Наука стала выводиться из идеологии, преданно служить ей, она стала подлинно советской. Как это произошло, мы и попытаемся рассмотреть.

Еще В.В. Розанов прозорливо разглядел основную «осо-бость» русской революции: она будет продолжаться до тех пор, пока не сгниет воздвигнутый на ее фундаменте государственный строй. Революция каждый свой шаг, даже по прошествии длительного времени, будет рожать с мукою и всегда будет надеяться только на «завтра», но это «завтра» ее обманет и перейдет в «послезавтра» [368]. Ясно поэтому, что революция неизбежно должна сопровождаться «раздражением» общества, а чтобы его не было видно, есть одно незаменимое средство – страх. Он – главная черта революционной ментальности, от него всего один шаг до искренней, даже исступленной веры в революционные идеалы. Почему?

Потому только, что понятие тоталитарного государства так велико, что оно перестает быть средством, превращается в предмет мистического, по сути религиозного поклонения. Идее начинают служить преданно, верят в нее с “восторгом”, что тонко подметил В. Гроссман. При этом совсем незаметно интеллигент убивает в себе интеллектуала [369], т.е. он начинает верить, переставая думать. В этом и состоит смысл мутации русского интеллигента в интеллигента советского. Процесс этот оказался не таким длительным, как можно было думать. Он благополучно завершился уже к концу 20-х годов.

Одним словом, Ленин и его последователи сознательно лишали страну интеллекта. Сначала он мешал вождю закрепиться у власти, затем стал просто не нужен, ибо его с успехом заменила идеология. Воздухом советской системы стало единомыслие, ибо разномыслие порождает инакомыслие, а инакомыслие – это сомнения и неуверенность в правильности избранного пути, что подрывает фундамент системы и чревато самым страшным: девальвированием Главной идеи.

Чтобы ничего этого не случилось, надо предельно упростить любые объяснительные схемы политической действительности, поделить человечество – да и свое об-щество – на друзей и врагов, выстроить стройную и вполне доступную для понимания любого человека «генеральную линию» и пообещав народу немедленное улучшение жизни, как только он поможет своей родной партии расчистить завалы проклятого прошлого, двинуть воодушевленные этими посулами массы на свершение трудовых подвигов.

Делать все это именно в России было несложно: русскому человеку не привыкать жить в условиях тотального гнета, его сознание исторически сложилось так, что он всегда уповал не на законы, а на справедливость, что тождественно, по Н.А. Бердяеву, целостному (тотальному) миросозерцанию. Оно же всегда стремится к уничтожению «лишних» сущностей [370], как бы нарушающих цельное и привычное восприятие окружающей действительности.

К тому же единомыслие – идеальная база для пропагандистского возбуждения коллективного самопсихоза, а постоянный гнет полностью мифологизированной истории страны непрерывно подогревает социально – психологическое восприятие и идеологических мифов. Поскольку вся история, особенно приближенная к судьбоносному революционному реперу, оказывалась сотканной из мифов, т.е. попросту подогнана под нуж-ную схему, то доступ в нее реальным проблемам и действительным фактам был наглухо закрыт, как, впрочем, и заказаны любые недоуменные вопросы. Люди при подобном воспитании были лишены выбора, они становились самодостаточными фанатами социальной веры и чувствовали в себе неисчерпаемые силы для любых трудовых свершений. Они гордились своей нынешней – пусть и нищей – жизнью, ибо жили они только ради «завтра». А в него они не просто верили, они знали, что оно наступит.

Профессор С.А. Эфиров обобщил все эти прелести, наз-вав их “социальным нарциссизмом” – самолюбованием и самовосхвалением, справедливо посчитав его характерным проявлением тоталитарного режима в самосознании людей. Социальный нарциссизм дает народу уверенность в правильности избранного пути, он поселяет в душе каждого человека гордость за «единственную в мире страну» и за свою сопричастность к ее делам. Он же, покоясь на всеобщем единомыслии, приводит ин-теллект нации к единому знаменателю – все в равной степени твердо убеждены “в обретении единственно универсальной истины” [371].

Сила подобного сознательного и методичного оглупле-ния нации – в том, что осредненные показатели всегда статистически устойчивы и постоянно растут в нужном направлении. Поэтому в целом, за весь народ, коммунисты могли не беспокоиться – он был с ними, а тех же, кто выпадал за пределы статистически надежного сознания, можно было легко распознать и изолировать.

… Глава московской математической школы конца 20-х годов профессор Д.Ф. Егоров на заседании общества марксистов – статистиков (объявилось и такое) 12 октября 1930 г. заявил: “Что вы там толкуете о вредительстве… Худших вредителей, чем вы, товарищи, нет, ибо вы своей пропагандой марксизма стандартизируете мышление” [372]. Профессора, понятное дело, арестовали.

Приведение страны в состояние устойчивого единомыслия как бы мимоходом решало еще одну наиважнейшую для большевиков задачу – формирование общественного мнения. Отпала необходимость в тонких методах его подготовки, ибо прелесть единомыслия в том и состояла, что достаточно было одной передовицы в «Правде», чтобы вся страна в тот же день заговорила ее словами.

Немаловажно и то, что тщательной иерархизации постов была поставлена в однозначное соответствие дозировка прав, возможностей и даже конкретных знаний. Вождь знал все и мог все. Его соратники по Политбюро обладали привилегией единственно верного понимания любой доктрины, в том числе и естественнонаучной. Чуть ниже – обласканная властью научная номенклатура, она имела возможность подстраивать правильное толкование теории под сиюминутные потребности дня. Еще ниже – армада беспинципных разносчиков этих истин (пропаган-дистов и агитаторов), доносивших высочайше дозволенное знание до миллионов единомысленников. Ну, а те, озверев от просветления, были готовы разорвать в клочья тугодумов, не понимавших очевидного.

Когда мысль отсечена, то за истину можно было выдать любое шарлатанство: и философское, и историческое, и естественнонаучное. Что и делалось с большим успехом.

Революционные романтики, зараженные всесокрушаю-щим вирусом оголтелого ленинизма, мечтали о наступлении эпо-хи всеобщей «радостности», когда будут окончательно уничтожены за ненадобностью все теории биологии, физики, социологии, научной методологии. Фанаты первых лет революции об этом бредили, а в пору взбесившегося ленинизма подобный бред объявился жуткой явью и воплотился в жизнь тем, что, изгнав из научного оборота все «буржуазные теории» и убив за ненадобностью многие «буржуазные лженауки», он попросту кастрировал так называемую советскую науку, превратив ее в предмет гордости сограждан и одновременно – в посмешище остального мира.

Как только мысль стала собственностью тоталитарной системы, власть начала распоряжаться ею по собственному ус-мотрению: одни научные теории возносили до небес, другие хулили, третьи вообще запрещали и изымали из науки. И это, кстати, вполне объяснимо, ибо для подобного общества характерна только так называемая «приемлемая наука» – она согласна с политическими целями, действует строго ангажированным образом, утверждая и обосновывая господствующие политические идеалы.

Уже в 1925 г. академик С.Ф. Ольденбург писал Предсовнаркома А.И. Рыкову, что именно наука “в наших великих построениях нового мира поведет нас настоящим, верным пу- тем” [373]. Если это не чистой воды конъюнктура, то остается лишь дивиться, сколь же мало времени потребовалось зрелому ученому, чтобы поверить в идею…

Все подобного рода сомнения отпали в конце 20-х годов, во-первых, потому, что к этому времени большевики дожали, наконец, Академию наук, и она стала абсолютно податливым материалом в их руках и потому еще, что в 1930 г. был принят уникальный по своей прямолинейности академический устав, обязавший всю советскую науку содействовать “выработке единого научного метода (? – С.Р.) на основе материалистического мировоззрения” [374]. А уже через год, в 1931 г. началась и коллективизация советской науки.

“Для ученых, – писал академик Б.А. Келлер, – наступает своя великая эпоха плановой социалистической организации коллективного труда, начинается свое колхозное движение… Мы идем к своего рода колхозам в науке” [375]. Не надо искать скрытой иронии в этих словах – ее здесь нет.

Да, уже к концу 20-х годов все гуманитарные да и естественные науки стали вполне марксистскими, а диалектический материализм оказался единственным из дозволенных официальной философией методом поверки научных результатов. В конце 40-х – начале 50-х годов наука подцепила и вовсе постыдную болезнь – космополитизм. И умные люди добровольно отдались в лапы эскулапов – целителей. Их завелось множество. Долгие годы в науку сознательно инъецировались толпы правоверных бездарей и неучей, которым значительно легче работалось на «диалектическом» уровне, чем на предметном. Настало их время и они оживились. Причем повели себя крайне напористо, ибо серость всегда агрессивна да к тому же она опиралась на могучую спину партийной идеологии. Люди талантливые оказались незащищенными, они не понимали: как можно воевать с абсурдом. Предпочитали признавать «грехи» и обещали исправиться.

Это крайне позорная, прежде всего своим вырожденным примитивизмом, картина заслуживает более подробного описания…

Направленная идеологическая деформация науки началась еще в 20-е годы. Первыми под теоретические устои нового общества поспешили подстроиться науки гуманитарного цикла: философия, история, филология. Пропуском в большую науку стали не знания, а критерии совсем иного рода: анкета, «пра-вильность» взглядов и неколебимость идейной позиции. Истинность любого научного утверждения теперь поверялась не фактами, а тем, как надежно оно укладывается в марксизм и сколь прочно сцепляется с диалектическим и историческим материализмом. Только эти критерии стали убедительны, только они гарантировали живучесть научных концепций. Разумеется, развивать науку с помощью марксистско – ленинского цитатника нашлось великое множество. Все они встали неодолимой стеной на пути тех, кто по старинке добывал знания в лабораториях, проверяя и перепроверяя эксперименты. Постепенно сторонники «классовой» науки заняли в ней все ключевые посты: кафедры в университетах, лаборатории в академических институтах, а начиная с 30-х годов все настойчивей стали прорываться и в саму Академию наук.

Уже с конца 20-х – начала 30-х годов выкованные в Коммунистической академии марксистские кадры да окрепшие и вошедшие в образ ученых шариковы из «выдвиженцев» и «ра-бочих – аспирантов» начали невиданную «культурную революцию», а проще говоря, открытую классовую войну на научном фронте. Это было, разумеется, лишь идеологической ширмой. На самом деле, эти ученые – марксисты начали смертельную схватку за свою науку, за то, в чем они были сильны, а вследствие поверхностной образованности искренне полагали, что с помощью диалектического и исторического материализма они быстро раскроют все тайны мироздания: от строения атомного ядра до механизма наследственности.

Науку стали “грубо и с бранью заталкивать в марк- сизм” [376], а тех, кто сопротивлялся, сдавали в ОГПУ и с облегчением вздыхали: еще одним «вредителем» стало меньше.

Все эти порожденцы советской науки, кто явно, а кто стесняясь, стали своеобразным ГПУ научной мысли. От подобного, не совсем почтенного, амплуа им было не отвертеться: не для того рабоче – крестьянская власть учила их, не для того держала на своей шее, чтобы они, захватив командные посты в науке, не очистили ее от буржуазной накипи.

Так мостился экстенсивный путь развития науки. К тому же уже заработали с предельной нагрузкой институты красной профессуры, Коммунистическая академия, аспирантура при Академии наук и прочие кузницы научных кадров. Именно эта, зачатая второпях, советская интеллигенция первого поколения, в массе своей к науке вовсе не способная, стала самым верным, самым преданным и послушным проводником генеральной линии. Шаг влево, шаг вправо от этой линии означал научную смерть.

Для подобной научной интеллигенции 30 – 50-е годы были временем бурного расцвета. Они стали подлинными творцами того научного климата, который более всего их устраивал. За это время они успели наплодить себе подобных и те, не испытывая никаких комплексов, пошли вразнос, они насмерть стояли за «чистоту идеи». По сути это был махровый цинизм, ибо в годы взбесившегося ленинизма на все эти идеи новой научной номенклатуре было глубоко наплевать. Они лишь самозабвенно озвучивали их, оберегая собственное благополучие.

Но самое печальное – в том, что к хору такой интеллигенции во множестве присоединялись люди по-настоящему талантливые, которым, чтобы более или менее сносно работать, надо было соблюдать все сложившиеся правила игры, т.е. участвовать в проработках, занимать активную позицию в проводимых партией кампаниях. В противном случае их ждала участь изгоев. Так прорезалось еще одно свойство советской интеллигенции, которое дало возможность метко окрестить ее как гнилую.

Все ученые в те годы в разной мере были заражены вирусом «государева страха». Все находились в одинаковом положении, ибо все они жили под гнетом истории. Избавиться от него было невозможно, как нельзя избавиться от воздуха, которым дышишь.

Если рассмотреть более подробно сам механизм мутации русской науки, то несложно выделить именно те факторы, которые и предопределили появление мутанта под названием советская наука. Прежде всего, мутация происходила на фоне активного уничтожения старого интеллектуального слоя нации. Физический террор вкупе с активной эмиграцией из страны русской интеллигенции решили главную задачу – уничтожили корпоративный характер интеллигенции и тем самым обеспечили лояльность тех, кто остался. Новую, свою интеллигенцию большевики стали штамповать немедля. Они полагали, что избыточное увеличение численности решит все их проблемы [377]. Поэтому они не скупились на организацию новых научных институтов ни в Академии наук, ни в составе многочисленных Главков и Наркоматов. Параллельно набирал внушительную скорость образовательный процесс в вузах. Туда детей рабочих и крестьян принимали по желанию, без всяких экзаменов. Когда эти два процесса слились воедино, то большевики уже могли быть уверены в том, что интеллектуальный слой нации теперь не просто будет лоялен их власти, но станет преданно и самозабвенно служить ей.

… В 1926 г. академик А.Н. Крылов писал С.Ф. Ольденбургу: “… Мне представляется, что значительная часть «ученых учреждений» Академии не есть результат ее естественного роста, а что они суть болезненные чужеядные наросты на ее теле, и, чем скорее Академия от них избавиться, тем лучше. Мое мнение, что благодаря своим «многочисленным ученым учреждениям» Академия напрасно пыжится и может лопнуть, не выросши в вола, как лягушка в басне” [378].

Действительно, академические институты стали возникать как бы из ничего, по мановению палочки тщеславия.

В 1918 г. созданы институты: Физико – химическо-го анализа, По изучению платины и других благородных металлов; в 1921 г. – Физико – математический, Яфетодологических изыска-ний; в 1922 г. – Радиевый, 1924 г. – Химический; в 1925 г. – Физиологический и Почвенный им. В.В. Докучаева. К 1925 г. в системе Академии наук числилось уже 42 научных учреждения.

Значительное число академических организаций было со-здано на базе Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС), возникшей в Академии по иници-ативе В.И. Вернадского еще в 1915 г.

В апреле – мае 1918 г. в составе КЕПС были образованы: Отдел оптики под руководством профессора (в будущем – академика) Д.С. Рождественского, преобразованный затем в Государственный оптический институт (ГОИ); Отдел каменных строительных материалов во главе с академиком А.Е. Ферсманом, От-дел по редким элементам и радиоактивным веществам во главе с академиком В.И. Вернадским, Отдел исследований Севера во главе с академиком А.П. Карпинским. Во второй половине 1918 г. образованы еще 8 отделов, в частности, Физико – технический во главе с академиком А.Ф. Иоффе, выросший затем в Физико-технический институт.

Однако за рост численности надо было платить. Платой стала полная утрата автономии Академии наук: сначала ее подчинили Главнауке Наркомпроса РСФСР, а с 27 июля 1925 г. сделали щедрый подарок Академии наук к 200-летнему ее юбилею – подчинили непосредственно Совнаркому СССР, намертво прикрепив ее к государственной управляющей машине. Отныне даже академические уставы будут утверждаться на самом «верху»: сначала в Совнаркоме, затем – в ЦК КПСС. Да и кандидатуры на пост президента Академии сначала подбирались в аппарате ЦК, а затем «рекомендовались» Общему собранию Академии для утверждения.

Тоталитарное государство стремилось создать и, конечно, создало тоталитарную академическую науку.

Карпинский и его товарищи по Академии наук, придавая излишнее значение количественному росту академических учреждений, видимо, полагали, что количество неизбежно должно было перерасти в качество. Однако они не учли одно решающее обстоятельство – государственную систему, в которой теперь функционировала Российская Академия наук. Этой же системе была нужна не наука как таковая, а только та ее мизерная часть, которая позволяла системе укрепляться: наращивать военную мощь, поражать мир гигантскими стройками, подводить научный базис под любые начинания большевистских лидеров. Наука в целом уже с середины 20-х годов должна была стать исключительно марксистской. Не только науки гуманитарные, но и естественные “должны были делиться на марксизм без остат- ка” [379].

Однако все эти тенденции стали видны только с определенной временнóй дистанции. Непосредственно в те годы ученые их не замечали. Они, несмотря на крайне тяжелые условия, продолжали трудиться и, надо сказать, добивались впечатляющих результатов. Любопытную оценку психологического климата тех лет дал академик В.И. Вернадский. Вот что он писал И.И. Петрункевичу 10 марта 1923 г.: “… Мне хочется как раз коснуться положения науки в России… Научная работа в России не погибла, а наоборот, развивается… Приходилось и приходится бороться каждый день, каждый шаг. Но в конце концов – пока – здесь идет сейчас огромная творческая работа удачно. В разговорах скажу, как это достигнуто и сколько погибло! Людей погибло” [380].

В другом письме от 21 августа 1924 г. Вернадский сообщает: в Академии наук “… жизнь научная в некоторых областях идет, и, несмотря ни на что получаются крупные результаты, совершенно сравнимые с работой Запада… Почти во всех областях научной мысли русская научная работа не прервалась, даже растет, причем несравнимо большая ее часть совершается в пределах России… Я мрачно смотрю на ближайшее будущее России – и мне кажутся эти искания и достижения непрочными – но они есть… Я уверен, что все решает человеческая личность, а не коллектив, elite страны, а не демос, и в значительной мере ее возрождение зависит от неизвестных нам законов появления больших личностей… В силу свободной мысли я верю как в единственную реальную силу более могущественную, чем мы это думаем в политических наших расчетах… Большая научная работа и сейчас в России возможна в исключительных случаях – она идет у Павлова, у Иоффе и др. в зависимости от талантливости руководителей, и русская научная литература и работы русских ученых и сейчас заметно начинают все больше приобретать значение в текущей мировой научной работе” [381].

Оценка Вернадского, конечно, смещенная, ибо он имел возможность наблюдать лишь за работой своих товарищей по Академии наук, а общее же направление политики большевиков в отношении высшего образования и науки «изнутри» было не разглядеть.

Екатерине II приписывают слова: “Народом темным и неграмотным управлять легче”. Для России XVIII века так оно и было. Тонкая пленка культуры, расслаивавшая общество на небольшой слой образованного дворянства и темную богобоязненную народную массу, делала российский монархический тоталитаризм вполне устойчивой системой. Однако в ХХ столетии, когда страна взбаламутилась революционными потрясениями, уничтожившими к тому же почти поголовно лучшую, наиболее образованную культурную часть общества, требовался иной подход к построению управляемой модели тоталитарной системы. Большевики уразумели быстро, что на одном энтузиазме, не подкрепленном знаниями и культурой профессионалов своего дела, далеко не уедешь. И они настежь распахнули двери российских университетов и вузов для рабочей и крестьянской молодежи. Подобный напор на образование могли выдержать только большие таланты. И такие нашлись. Однако подавляющее большинство студентов, заполонивших университетские аудитории в начале 20-х годов, были сильны только классовой ненавистью, но отнюдь не знаниями.

… Уже в 1918 г. был принят уникальный декрет, по которому в вузы можно было «записаться» с любым уровнем образования, а зачастую – и без какой-либо предварительной подготовки. Высшую школу надо было как можно быстрее «завоевать». 28 декабря 1918 г. в университетах организовали факультеты общественных наук (ФОНы) с тремя отделениями – экономическим, юридически – политическим и историческим. Уже с 1921 г. старую профессуру стали активно вытеснять специалисты новой выучки [382]. В том же 1918 году образовали Социалистическую академию, преобразованную затем в Коммунистическую. В 1936 г. ее слили с Академией наук.

В 1921 г. законодательно был закреплен «классовый принцип» приема в вузы представителей разных социальных групп населения. Рабочих и крестьян ни в чем не ограничивали, а для детей интеллигенции ввели «процент доступа». В 1924 г. провели первую «чистку» студенчества, избавив университеты от «излишков» интеллекта. Одним словом, пропуском в науку стала анкета, собственное желание да поддержка партийцев.

Даже в аспирантуру можно было попасть по рекомендации партийных комиссий. Профессора брали тех, кого им «ре-комендовали». Это были так называемые «выдвиженцы». Среди них полагалось иметь не менее 60% членов партии. Доехали, разумеется, и до полного маразма, создали «рабочую аспирантуру», куда рабочие могли поступить, не имея высшего образования. А чтобы преподаватели не очень роптали и не вредили, оценивая знания «выдвиженцев», дали послабление: разрешили принимать в вузы детей преподавателей. Подобный штурм науки продолжался до начала 30-х годов. Лишь в 1932 г. ввели вступительные экзамены в вузы.

Реакцию русских ученых на подобные чудовищные эксперименты нетрудно предугадать. Вот отклик академика И.П. Павлова на организацию рабфаков: если возьмут туда людей “совсем неподготовленных, кое-как их в течение двух лет настрополят и затем откроют перед ними двери высшей школы, то что из этого может выйти?… Тут одно из двух: или будет комедия, церемониальный марш этих мало подготовленных людей, которые окажутся дрянными специалистами, или они будут отброшены как непригодные” [383]. Это он говорил студентам Медико – хирургической Академии в 1923 г. А вот что писал в том же году И.И. Петрушкевичу В.И. Вернадский: “Идет окончательный разгром высших школ, подбор неподготовленных студентов – рабфаков, которые сверх того главное время проводят в коммунистических клубах. У них нет общего образования и клу-бная пропаганда кажется им истиной. Уровень требований понижен до чрезвычайности – Университет превращается в прикладную школу, политехнические институты превращаются фак-тически в техникумы… Уровень нового студенчества неслыханный: сыск и доносы” [384].

Свое мнение Вернадский высказал в приватной перепис-ке. Павлов – в открытой лекции. Ее стенограмму тут же услужливо доставили в Кремль. Возмущенное послание ученый получил от Л.Д. Троцкого, язвительную статью «Интеллигенция и революция» в журнале «Красный учитель» (1924, № 2) напечатал Г.Е. Зиновьев, а журнал «Красная Новь» (1924, № 1) поместил резкую статью Н.И. Бухарина. Они не скрывали, что “классовый подход” к образованию – политика сознательная, ибо в противном случае коммунистам была бы уготована роль “навоза” для взращивания нового капиталистического строя; они сразу поняли, что успех их дела прямо зависит от малограмотности населения, ибо чем более интеллектуально развитым будет новое общество, тем оно быстрее перестанет воспринимать их идеи, тем менее оно будет устойчивым. Подобный откровенный цинизм привел И.П. Павлова в ярость [385].

Но не только высшим образованием ограничивалась в начале 20-х годов сознательная линия на интеллектуальное ос-кудение нации. 6 июня 1922 года был создан Главлит, т.е. восстановлен в полном объеме институт тотальной предварительной цензуры, “одной из самых жесточайших, которые когда-либо знал мир” [386]. Она коснулась не только современного печатного слова, но даже классиков прошлого. Советские люди теперь читали лишь то, что дозволялось, а такие писатели и мы-слители как Платон, И. Конт, А. Шопенгауэр, Вл.С. Соловьев, И. Тэн, Дж. Рескин, Фр. Ницше, Л.Н. Толстой, Н.С. Лесков и еще десятки других гениев стали недоступны. Им на смену пришли советские писатели [387].

Одним словом, коммунистическая машина, – как писал В.И. Вернадский сыну 13 июля 1929 г. – “действует прекрасно,… но мысль остановилась и содержание ее мертвое” [388].

Но и это далеко не все. Большевики прекрасно понимали, что поверить их посулам русской интеллигенции поможет страх и предельная простота толкования текущего момента. А чтобы интеллигенция уж вовсе потеряла ориентиры от страха, «врагов народа» стали выискивать прежде всего в их среде да так, что никто не мог понять логику, а потому жил в состоянии априорного страха. Процессы, сменяя друг друга, сваливали свои жертвы в ГУЛаг, как готовые детали с ритмично работающего конвейера. И, что поразительно, народ привык к «образцовым процессам», даже ждал их, ибо стал верить, что наконец-то разоблачены злейшие враги и более никто не встанет на пути заботящейся о его благе большевистской партии.

Жизнь ухудшалась (проезд в петроградском трамвае в 1921 г. стоил 5 млн. рублей), пропаганда усиливалась, надежды крепли. Люди стали искренне верить тому, что им внушали с утра до ночи. Их звали в светлое будущее, где не будет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, до него уже было рукой подать, а тут вновь очередная «банда заговорщиков» решила повернуть страну вспять, в царство помещиков и капиталистов.

Контры из «Тактического центра» (август 1920 г.), «Та-ганцевское дело» (1921г.), вредители из Главтопа (май 1921 г.), реакционные церковники Москвы (апрель – май 1922 г.) и Петрограда (июнь – июль 1922г.), эсеровские предатели революции (июнь – август 1922 г.) – ими, разумеется, не исчерпывалась длин-ная вереница «врагов народа», как бы выстроившихся живой очередью в ВЧК.

В каждом из этих сфабрикованных по инициативе Ленина [389] «дел» активную роль играли русские ученые. Так, только по «Таганцевскому делу» был расстрелян 61 человек (см. «Петроградскую правду» от 1 сентября 1921 года). Среди них 15 женщин, жен «заговорщиков». По «делу» проходили 31-летний профессор географии В.Н. Таганцев, профессор – юрист Н.И. Лазаревский, профессор – химик М.М. Тихвинский и многие другие. Перед Лениным ходатайствовал президент Академии на-ук А.П. Карпинский, академик Н.С. Курнаков, профессора Л.А. Чугаев и И.И. Черняев. Не помогло. Ленин искренне считал, что наука и контрреволюция “не исключают друг друга” [390].

Список расстрелянных был расклеен по всему Петро-граду. В.И. Вернадский вспоминал, что он “произвел потряса-ющее впечатление не страха, а ненависти и презрения” [391]. “Нас глушат процессом эсеров и церковным судом”, – отметил в своем дневнике 23 июня 1922 г. Г.А. Князев [392]. Он был уверен, что это сознательная линия власти для отвлечения людей от повседневных трудностей. Пусть, мол, знают, кто им мешает жить достойно.

Несколько особняком стоит еще одна акция большеви-ков, нацеленная на сознательное уничтожение интеллекта нации. Речь идет о принудительной высылке за рубеж более 200 видных деятелей русской науки и культуры в 1922 году. Многими исследователями это деяние воспринималось как странное, непонятное, выпадающее из привычного набора большевистского ус-трашения [393]. Действительно, почему не расстрел, не ГУЛаг, не ссылка в Сибирь, наконец, а высылка во вполне комфортную Европу?

Между тем вопрос прояснится, если иметь в виду характер инициатора выселения, масштаб личностей высылантов, да и внутриполитическую ситуацию, складывавшуюся в стране в начале 20-х годов.

Дело в том, что после завершения гражданской войны новый режим столкнулся со сложным клубком политических и экономических проблем, усугубившихся страшным голодом 1921 года. Кронштадтское восстание в марте 1921 года явилось наглядной иллюстрацией обманутых надежд у тех, кто помогал большевикам взять власть в 1917 году. Ленин понял: надо что-то делать, причем делать немедля и решительно. И он придумал: НЭП в экономике, изъятие у церкви материальных ценностей, окончательный разгром оппозиции и массовую департацию тех, кто не сочувствуя новой власти, мог своим авторитетом смутить колеблющихся. Ленин все делал, как задумал, не считаясь ни с чем. К тому же спешил решать больные вопросы, причем решать сразу, одним махом. Поэтому он потребовал составить заранее списки высылаемых. За любым из попавших в этот список никакой конкретной вины не было, к тому же это были видные, уважаемые люди, многие из них – с мировой известностью. Поэтому поставить их всех «к стенке» даже Ленин не рискнул. Весь мир бы понял – в стране власть взяли просто бандиты. Решили по этой причине все сделать «законно»: 10 августа 1922 г. приняли декрет «Об административной высылке», начали шумную газетную кампанию по “изобличению контрреволюционной сущности” высылаемых (писателей и профессоров пресса представляла как наймитов и военных шпионов).

Только за то, что много знали, были умными и не очень пока боялись большевиков – и ни за что другое – были навсегда лишены родины десятки математиков, экономистов, историков, философов, социологов, инженеров, агрономов, кооператоров. Среди высылантов оказались историки А.А. Кизеветтер, А. Фло-ровский, И.И. Лапшин, В.А. Мякотин, А. Боголепов, С.П. Мель-гунов, социолог П.А. Сорокин. Наконец, философы Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, Н.О. Лосский, С.Н. Булгаков, Л. Шестов, Ф.А. Степун, Б.П. Вышеславцев, И.А. Ильин, Л.П. Карсавин, А.С. Изгоев, В.В. Зенковский и еще многие, многие другие.

Разрекламированный в печати – по личному указанию Ленина – акт высылки мгновенно трансформировался в долговременную кампанию травли интеллигенции, превращения ее в захребетников, изгоев общества, в выработке у русского человека устойчивого рефлекса презрения к людям умственного труда. Мысль была окончательно загнана в подполье. Туда же, разумеется, свалилась и наука.

До конца 20-х годов, как ни суетились большевики вокруг Академии наук, ничего они с ней поделать не могли: она как работала до их пришествия, так и продолжала работать. “Русская Академия наук, – писал в 1923 году Вернадский, – единственное учреждение, в котором ничего не тронуто. Она осталась в старом виде, с полной свободой внутри. Конечно, эта свобода относительна в полицейском государстве, и все время приходится защищаться…” [394]. Да и центр научной работы все же был в России, а не в эмиграции. Однако “высылка ученых большевиками «исправит» многое…” [395], – с грустной иронией замечает Вернадский.

Еще один варварский метод принудительного поглупления науки изобрели в конце 20-х годов. В высших эшелонах управленческого аппарата ЦИК, ВСНХ и Госплана сразу оценили дальнобойность и пробивную силу идеи 70-летнего биохимика А.Н. Баха. Бывший народоволец, проведший 32 года в эмиграции (1885 – 1917) и не принимавший поначалу большевизм, он, как только режим окреп и сковал железным обручем единоверия научную мысль, вспомнил «народолюбие» своей юности и, как химик, соединил воедино искренний, хотя и надуманный, позыв народников XIX столетия (знание и просвещение – народу) с одной из основных тактических задач большевиков – искоренить свободомыслие русской интеллигенции. В итоге получилась ядовитая смесь из полуобразованных, но зато идейно выдержанных и крайне амбициозных советских интеллигентов, рассевшихся по многочисленным ведомственным учреждениям и институтам и жаждавшим не столько работы, сколько активной деятельности. Их надо было объединить единой целью, дать им максимум полномочий и двинуть эту стаю швондеров в бой с заплесневелой Академией наук. К тому же они лучше, чем кто-либо смогут обнажить подлинную антисоветскую сущность старой русской интеллигенции и тем самым идеально подготовят общество к восприятию задуманных взбесившимся ленинизмом политических процессов.

Речь идет, как читатель уже догадался, о Всесоюзной ассоциации работников науки и техники для содействия социалистическому строительству в СССР, или – по привитой нам любви к аббревиатурам – ВАРНИТСО.

7 апреля 1927 г. в Москве прошло совещание крупных аппаратных тузов, одобривших иезуитскую идею Баха и принявших решение: ВАРНИТСО быть! Ее крестными отцами стали: сам А.Н. Бах – член коллегии ВСНХ, Б.И. Збарский – заместитель председателя президиума коллегии Научно – технического управления ВСНХ, А.Я. Вышинский – ректор I МГУ, Ф.Н. Петров – Глава ученого комитета при ЦИК СССР, В.М. Свердлов – председатель коллегии НТУ ВСНХ, А.А. Яриков – председатель бюро съездов Госплана [396]. По заведенной советской традиции – инициатива наказуема! – Баха поставили во главе рожденного им монстра.

Приняли, как водится, программу этой Ассоциации, одним из основных ее пунктов стала задача по укреплению материальной базы так называемой отраслевой науки с одновременным “ослаблением материальной базы Академии наук и к ней примыкающих”. Казалось бы, раз принята установка на полную дискредитацию Академии наук, коли откровенное презрение к ней сквозило из всех бумаг, рождаемых деятелями ВАРНИТСО, то надо выманивать ученых из Академии, принижать ее, чтобы членство в ней стало позорным клеймом для подлинно советского ученого. Ан, нет. Идея ВАРНИТСО была, хотя и страшной, но все же анемичной. К тому же цинизм ее вождей оказался беспределен. На ближайшие же выборы в Академию наук ВАРНИТСО выдвинула своего лидера и тот в 72 года надел на себя камелавку академика.

Идея этой Ассоциации оказалась как нельзя кстати. В декабре 1927 г. XV съезд ВКП(б) потребовал усилить борьбу с враждебным влиянием интеллигенции на социалистическое строительство. Ясно, что лучшего цербера для этой цели, чем ВАРНИТСО, было не сыскать. Ее потенциальную значимость большевики оценили сразу. Недаром устав ВАРНИТСО рассматривался на совместном заседании Совнаркома и Совета Труда и Обороны. 21 февраля 1928 г. он был утвержден. А уже 23 – 26 апреля созывается Первая конференция ВАРНИТСО. На ней избирается президиум во главе с Бахом, принимается решение о создании «первичек» по всей стране и о выпуске собственного издания.

Большевики дали деятелям ВАРНИТСО практически неограниченные полномочия. Они имели возможность не только идейно, но в самом прямом смысле слова терроризировать ученых. ВАРНИТСО была задумана как ГПУ в науке и по сути стала таковой. Это не эмоции автора. Это – факты истории. В апреле 1929 г. ВАРНИТСО вызвала на соревнование ГПУ: кто больше выявит вредителей. Проводился и активный обмен кадрами между этими родственными организациями. Те из членов ВАРНИТСО, у кого был развит нюх на вредителей, становились штатными сотрудниками «органов», а «органы», в свою очередь, сплавляли всех бездарей в ВАРНИТСО. Так наука стала активно засоряться сотнями неприкасаемых недоумков, чувствовавших себя в научной среде подлинными господами положения. Впоследствие и из них вылущилась армада научной номенклатуры.

В.М. Свердлов составил записку «Общее настроение ученых и технической интеллигенции». Она стала своеобразным руководством к действию. Свои притязания на Академию наук деятели ВАРНИТСО обнаружили с детским прямодушием: “Мы считаем необходимым, – писал Свердлов, – изменить Устав Академии наук в таком смысле, чтобы она не являлась замкнутой организацией, с одной стороны, а с другой стороны, чтобы избрание академиков не находилось бы в зависимости от «бес-смертных», а в нем принимали бы участие более широкие круги лиц” [397]. Это им, конечно, удалось на славу. Помощь ВАРНИТСО в деле «коренного перелома» академических двухвековых традиций оказалась неоценимой.

Всех ученых ВАРНИТСО поделила на три группы: 1) активные “строители”, полностью солидарные с линией партии (им – зеленая улица); 2) колеблющиеся (с ними – активная работа: они либо станут “нашими” либо будут сданы “органам”); 3) противники советской власти, “тайно или явно враждебные социалистическому строительству” (им – беспощадный бой) [398]. Партийным идеологам теперь не надо было морщинить лоб, чтобы подстроить «теорию» под «Шахтинское дело», процессы «Промпартии», «Союзного бюро» и т.п. – за них это делали мыслители из ВАРНИТСО.

Многие ученые клюнули на конъюнктуру и стали активными союзниками Баха: академики А.И. Опарин, О.Ю. Шмидт, Н.Я. Марр и др. Иные просто испугались идеологического террора и также встроились в первичные организации ВАРНИТСО: А.Н. Самойлович возглавил ячейку ВАРНИТСО в Академии наук, Н.И. Вавилов стал во главе варнитсовцев Ленинграда. После речи Сталина 23 июня 1931 г. на совещании хозяйственников, в которой он осудил “спецеедство”, тысячи запуганных интеллигентов хлынули в ячейки ВАРНИТСО.

Как тут было не испугаться, если журнал «ВАРНИТСО» к прямому вредительству отнес даже псевдомарксистские теории, слабую требовательность к студентам и снижение качества руководства аспирантами. Этот бред хотя бы оконтурен. Но додумались и до “потенциальных вредителей” [399]. А это уже запредельно. Им мог быть объявлен любой, даже обременительных доказательств не требовалось. Органам после подобной те-оретической проработки их проблематики жить стало легче. Они могли свой карающий меч опустить на любую голову и твердо при этом знали, что не ошиблись: если и не пойман на вредительстве явном, зато уличен в потенциальном. «Органы не ошибаются! Они – компетентные!» – теперь это стало ясно каждому. Пусть попробуют усомниться.

В 1933 г. членами ВАРНИТСО были более 15000 человек и рост ее ячеек не притормаживался. В 1936 г. Академию наук, напомним, слили с Коммунистической академией и она стала полностью большевистской. Наука оказалась целиком зависимой частью государственной политики. ВАРНИТСО свое дело сделала. В 1937 г. ее упразднили, передав основные функции НКВД.

И в заключение – еще один сюжет. Им завершается по сути процесс мутации русской науки. Речь пойдет о 1929 годе, который Сталин назвал «годом великого перелома». Именно тогда был окончательно сломлен хребет российской научной интеллигенции как независимой социальной группе [400], именно тогда была поставлена на колени Академия наук, именно с того года можно было забыть о русской науке и говорить только о науке советской.

Итак, в 1927 г. Академия наук приняла свой первый советский устав, в нем она заверила власть, что ученые отдадут все свои силы строительству социализма. В 1928 г. большевики благополучно прикончили НЭП, приняли первый пятилетний план и взвинтив до жертвенного экстаза энтузиазм людей, ринулись всей страной на выполнение и перевыполнение. Понятно, что многие явно завышенные контрольные цифры плановых заданий без научной подмоги повисали в воздухе. И большевики впервые обратили серьезное внимание на науку, но, разумеется, сделали это по-своему, т.е., не доверяя «буржуазным ученым», решили и саму науку, и Академию наук переделать на свой лад да так, чтобы ученые готовы были выполнить любое задание партии, не рассуждая и не комплексуя.

К тому же – придется повторить – уже вовсю работал конвейер Коммунистической академии, все науки гуманитарного цикла стали стерильно марксистскими, появились свои «кори-феи» в истории, философии, экономике, литературоведении и они, как старуха в сказке о золотой рыбке, быстро насытившись тем, что было для них легко доступно, вперили свой вожделенный взор в Академию наук. Разумеется, свои ничем не обоснованные притязания эти новоявленные гегели и карамзины держали при себе, а своим партийным хозяевам с легкостью внушили, что у них под боком, мол, процветает антисоветски настроенная Академия наук, где – подумать страшно! – до сего дня нет ни одного ученого – коммуниста. Власти приняли эту подачу и решили срочно выправить недопустимый идеологический перекос.

Однако сделать это следовало, хотя бы внешне, деликатно. Ведь академиков пока еще избирали тайным голосованием. Можно, конечно, было и поломать сей псевдодемократический пережиток и просто назначать в академики решением ЦК. Но коммунисты на это не решились. Зато придумали иезуитский ход: увеличили вдвое штат Академии, что, разумеется, никак не вязалось с естественным ростом науки, да еще навязали свою – большевистскую – демократию выборов: выдвижение кандидатов «снизу» трудовыми коллективами, публичное обсуждение претендентов общественностью, тройной фильтр голосования в самой Академии: сначала в специальных предметных комиссиях, затем – в Отделениях и, наконец, на Общем собрании.

Большевики рассчитали точно: подарив Академии 42 вакансии, они были уверены, что в благодарность за столь широкий жест, академики не будут очень строги к кандидатам – коммунистам. К тому же и печать сделает свое дело – уж своих-то она сумеет подать как надо, особенно на фоне обильно унавоженных конкурентов. Одним словом, большевики, не постучавшись, вломились в Академию наук и ждали радушного гостеприимства.

Но тут случилось непредвиденное. Никак не думали апостолы взбесившегося ленинизма, что после красного террора да стольких показательных политических процессов против интеллигенции, у нее еще сохранилось чувство собственного достоинства, и она еще что-то такое смеет. Разыгрались прямо-таки шекспировские страсти, но только в отличие от великого англичанина, у которого в финале его трагедий все, как правило, погибают, в этой истории никто не погиб физически, зато все были поставлены на колени. Так и стояла советская наука, не меняя позы, более полувека.

Итак, первый акт драмы [401]. Его мы назовем «Роковое непослушание».

19 апреля 1928 г. «Правда» в заметке «От Академии наук СССР» оповещает народ о 42 вакансиях академиков и одновременно излагает новый порядок выборов. И сразу же всколыхнувшаяся общественность заваливает Академию письмами, предлагая несметное число кандидатов в «бессмертные». К концу июня список претендентов из 207 человек был сформирован, и С.Ф. Ольденбург уведомляет об этом Отдел научных учреждений Совнаркома СССР. 21 июля «Известия» его публикуют.

Как и следовало ожидать, далее развернулась направленная обработка прессой так называемого общественного мнения. Вся периодическая печать пестрела статьями, возносившими до небес кандидатов – коммунистов, нередко отдавалось должное некоторым беспартийным ученым, – тем, кто не конкурировал с коммунистами, но большей частью статьи были переполнены клеветой и злобой. Одновременно дотошно анализировалась и вся работа Академии наук.

Наибольшей агрессивностью отличались журналисты «Ленинградской правды». (Напомню, что до 1934 г. Академия наук размещалась в Ленинграде). К травле ученых подключили ученых: стравливание стало излюбленной тактикой большевиков. Так, ректор Ленинградского университета М.В. Серебряков утешался лишь тем, что “буржуям – академикам” твердо противостоят такие “ученые – общественники” как Ольденбург и Марр, – “тайные коммунисты с партбилетами в кармане” [402]. Ско-рее все же – это не скрытый юмор, а глупость насмерть запуганного человека.

Одни названия статей в этом органе Ленинградского обкома ВКП(б) могли вызвать нервные колики: «Академический ковчег – целехонек» (17 июня), «Князь Дундук» и «Академичес-кие рвачи» (21 июня), «Уважаемые померанцы» (7 июля).

Еще 2 апреля 1928 г. Н.П. Горбунов, не таясь, заявил С.Ф. Ольденбургу, что “Москва желает видеть выбранными Н.И. Бухарина, Покровского, Рязанова, Кржижановского (председа-теля Госплана), Баха и др.” Это со слов мужа зафиксировала в своем дневнике Е.Г. Ольденбург [403].

ЦК ВКП(б) держал Академию под перекрестным прицелом. В сентябре для накачки руководителей Академии в Ленинград пожаловал секретарь ЦИК А.С. Енукидзе. Разумеется, «Ленинградская правда» взяла у него интервью, чтобы народ знал, что конкретно партия ждет от предстоящих выборов. Газеты не жалели эпитетов, вознося научные заслуги Н.И. Бухарина, Д.Б. Рязанова, М.Н. Покровского и других «своих» продвиженцев. И тут же – помои на головы философов Г.И. Челпанова, Э.Л. Радлова и Г.Г. Шпета, историков М.К. Любавского, В.Н. Бенешевича, экономиста В.Я. Железнова. У некоторых нервы сдали и они сняли свои кандидатуры еще до выборов.

Наконец, заработали и выборные комиссии в самой Академии наук. Их возглавили наиболее авторитетные ученые: В.И. Вернадский (по геологическим наукам), А.Ф. Иоффе (физика), В.Н. Ипатьев (химия), В.Л. Комаров (биология), А.Н. Крылов (математика и философия), Н.С. Курнаков (техника), Н.Я. Марр (язык и литература), С.Ф. Платонов (экономика и история).

В комиссиях, разумеется, знали о закулисной возне вокруг выборов. Членам комиссий было известно, что Д.Б. Рязанова и М.Н. Покровского выдвинуло… Политбюро ЦК ВКП(б). «Завалить» их поэтому было равносильно антисоветскому заговору со всеми вытекающими отсюда последствиями для Академии. Нельзя было прикасаться и к Бухарину, “любимцу партии”, поддержанному к тому же 37 организациями. Так что эти люди стали академиками самим фактом своего выдвижения. И даже наглое и циничное заявление Рязанова о том, что руководимый им институт Маркса и Энгельса вместе с Коммунистической академией “навязали” Отделению гуманитарных наук разработку вопросов экономики и социологии, а потому “потребовали” введения в состав Академии марксистов, академики были вынуждены проглотить молча [404]. Спектакль начался, сорвать его они уже не имели права.

Академия наук на одиннадцатом году существования советской власти должна была показать свое истинное к ней отношение и оно проявится в выборах. Ольденбурга об этом предупредил Н.П. Горбунов. Он же раскрыл карты до конца: «зава-лят» коммунистов, Академию разгонят, а лояльным академикам дадут институты и надлежащие средства.

Перепуганные Ольденбург и Ферсман уговорили Карпинского созвать у него на квартире совещание со всеми председателями комиссий и разъяснить им истинное положение дел. Одним словом, уговорить их не устраивать демонстраций [405].

5 и 12 декабря 1928 г., прошедшие через комиссии кандидаты баллотировались в Отделениях. Все 42 вакансии были заполнены: 24 по Физико – математическому отделению и 18 – по Гуманитарному. Академиками стали (курсивом выделены фамилии академиков – коммунистов): математики С.Н. Бернштейн, И.М. Виноградов, Н.М. Крылов и Н.Н. Лузин; физики Л.И. Мандельштам и Д.С. Рождественский; химики А.Н. Бах, Н.Я. Демьянов, Н.Д. Зелинский, В.А. Кистяковский, А.Е. Фаворский и А.Е. Чичибабин; геологи А.Д. Архангельский, А.А. Борисяк, И.М. Губкин и В.А. Обручев; биологи Н.И. Вавилов, К.К. Гед-ройц, В.С. Гулевич, Д.К. Заболотный, Г.А. Надсон, М.А. Мен-збир и Д.Н. Прянишников; «техники» Г.М. Кржижановский, В.Ф. Миткевич и С.А. Чаплыгин; обществовед Н.И. Бухарин; историки М.С. Грушевский, Н.М. Лукин, М.К. Любавский, Д.М. Петрушевский, М.Н. Покровский и Д.Б. Рязанов; философ А.М. Деборин; экономисты П.П. Маслов и С.И. Солнцев; востоковеды В.М. Алексеев, Б.Я. Владимирцов и А.Н. Самойлович; филологи М.М. Покровский, П.Н. Сакулин и В.М. Фриче[406].

Настроение в Академии после этих злосчастных выборов было тягостным. Все как будто согрешили. То, что подавляющее большинство вновь избранных академиков были действительно учеными выдающимися, утешало слабо. Все же в Академию наук еще попали явные бездари и прохвосты. Был создан прецедент! В.И. Вернадский 16 июля 1929 г. пишет сыну: “Выбрав комму-нистов, мы вступили в сферу сложных отношений, которые идут где-то вне нас и в которых мы разобраться не сможем. Главное значение будут иметь не сами академики – коммунисты, а небольшая группа фактически к ним близкая – Бах, Архангельский, Марр и еще кто-нибудь – научно люди довольно круп- ные” [407].

Оставалась пустая ритуальная формальность: утвердить результаты выборов на Общем собрании. Там сбои практически не случались. Но тут произошло то, что явилось полной неожиданностью для академиков, а коммунистами было расценено как откровенное (хотя и тайное) издевательство.

12 января 1929 г. на Общем собрании трех ученых – коммунистов закидали «черными шарами». Ими оказались Деборин, Лукин и Фриче.

Как это понимать? Очень просто. Эта троица в глазах академиков была с двойным изъяном: мало того, что они коммунисты (с этим можно смириться), так еще и бездарные ученые (а это уже слишком). Фриче к тому же был и горластым певцом маргиналов, теоретиком «пролеткульта», что вообще было несовместимо с наукой. Деборин, оседлав диалектический и исторический материализм, отбросил российскую философию на обочину мировой науки. Его труды – ничто иное, как исторически нелепый “пережиток гегельянства, которое отходит все дальше и дальше в историю”. (Так оценил Деборина в специально написанной «Записке» Вернадский). И у Лукина нашли «грех» – он был двоюродным братом Бухарина. На самого Бухарина рука не поднялась, зато через Лукина и ему дали понять, чтó на самом деле думают о нем академики…

Так закончился первый акт этой драмы. Второй под названием «Унижение» последовал сразу, без антракта.

Академики не на шутку перепугались. Они знали, чем это им может грозить. Большевики способны на все: они могут и разогнать Академию, а могут и полностью сменить ее состав, заменив старых академиков своими людьми. Хозяин – барин.

Опытный и мудрый Ольденбург сообразил быстро: надо во что бы то ни стало переголосовать на ближайшем же Общем собрании. И хотя эта процедура противоречит Уставу и явно унизительна для Академии, другого выхода он не видел.

Президент Карпинский 12 января 1929 г. созывает экстренное заседание Президиума Академии (А.Ф. Иоффе, И.Ю. Крачковский, А.Н. Крылов, С.Ф. Ольденбург и А.Е. Ферсман). Текст «соломонова решения» подготовил А.Н. Крылов. Суть его в следующем: провести повторное голосование, но с участием вновь избранных академиков. Шансов повторно «завалить» этих горе – ученых, тогда, мол, не будет.

Президиум одобрил такой ход.

17 января на Экстраординарном Общем собрании это ре-шение надо было еще утвердить. Развернулась жаркая дискуссия. И.П. Павлов, И.П. Бородин, Ф.Ю. Левинсон-Лессинг и Д.М. Петрушевский выступили против подобного реверанса Президиума. И.П. Павлов свою позицию обозначил, как всегда, четко и недвусмысленно. Он заявил, что на подобное предложение Президиума можно реагировать либо по-лакейски (чего изволите?), либо благоразумно (оппортунистически), либо, наконец, принципиально, опираясь только на один критерий – вклад в науку. Разумеется, он призвал всех идти по третьему пути. Но большинство расценили принципиальность Павлова как донкихотство и выбрали тропу спасительного благоразумия. За это ратовал последовательный С.Ф. Платонов. За Павловым пошло всего 9 человек, но среди них были и только что избранные академиками коммунисты Д.М. Петрушевский и П.Н. Сакулин. За подобные «осечки» коммунистам полагается публично оправдываться. 6 февраля 1929 г. Сакулин в «Известиях» замаливал свой грех инакомыслия.

Итак, Академия наук сделала роковой шаг к пропасти. Она дрогнула, и власти поняли, что теперь дожать ее – дело привычной им техники. Тем более, что на придуманный академиками крайне жалкий и унизительный маневр надлежало еще нижайше испросить соизволение Совнаркома.

Ситуация дурацкая. Иначе не назвать. Ясно ведь, что ака-демики были доведены до крайней степени отчаяния и готовы были на все. Да и Совнаркому деться-то было некуда. Поэтому исход был ясен заранее. Но большевистские монстры не отказали себе в удовольствии еще раз высечь насмерть испуганных академиков.

Страсти, как всегда, распалила пресса. Поднялся невообразимый газетный гвалт. Требовали разорить это “осиное гнездо”, упразднить Академию, передав ее функции ВАРНИТСО, привлечь внимание «органов» к антисоветчикам из Академии наук. Одним словом, в 1929 году большевики заявили твердо и нагло: любое поползновение против членов их партии будет расцениваться как заговор против советской власти. Хорошо, что хоть не предложили академикам избрать Деборина или Фриче своим президентом. Избрали бы непременно…

3 февраля на заседании ВАРНИТСО А.Я. Вышинский (его вскоре изберут в академики) потребовал проводить реорганизацию Академии наук до тех пор, пока она не станет такой, какая “нужна Союзу”. А за неделю до этого заседания, 25 января «Правда» напечатала статью Ю.А. Ларина «Академики и политика». С циничной прямотой он заявил, что неизбрание коммунистов – это не “неувязка в Академии наук”, как его преподнес Ольденбург, а “политическая демонстрация против рабочего класса”. Часть академиков (И.М. Виноградов, Н.Я. Марр и др.) поддержали Ларина. Вышколенная страхом советская интеллигенция возвысила свой принципиальный голос против «про-штрафившейся» Академии. Писали и в одиночку, и группами, и целыми коллективами. Как посмели эти оторвавшиеся от жизни академические черви поднять руку на верных ленинцев. Вот если бы провалили на выборах Бернштейна, Мандельштама, Гедройца или Надсона – слова бы не сказали. Значит заслужили – не доросли.

И все же самым гнусным выпадом против ученых явилась статья наркома Луначарского (и он скоро станет академиком) “«Неувязка» в Академии наук”. Ее напечатали «Известия» 5 февраля 1929 г. В ней интеллигентствовавший большевик с очаровательным хамством писал: “Перспектива окончательно приручить Академию, сделать этот крупный научный штаб советским, являлась привлекательной. Мы выжидали, мы были терпеливыми”. А далее оскорбления и угрозы: Академия наук – это де самая консервативная часть нашего культурного мира, а “почтенные сановники от науки захотели поиграть с огнем”. Это было зло и несправедливо. От Луначарского такой эскапады не ожидали. Видимо и его сильно прижали.

Били в тот год Академию все, кому не лень. Бил управляющий делами Совнаркома Н.П. Горбунов (ублажили и его, сделав в 1935 г. академиком), начальник Главнауки Наркомпроса РСФСР Ф.Н. Петров (этого определили в почетные академики). Во все инстанции и, в первую очередь в Академию наук, сыпались возмущенные послания из десятков городов, неофиты Академии давали возмущенные интервью прессе. Свежеиспеченный академик Д.Б. Рязанов бушевал более других. Его письмо Ольденбургу от 15 января 1929 года – настоящий политический донос [408]. Такое впечатление, что все дружно сошли с ума: академики, не избрав трех комму-нистов, сознательно сотворили чуть ли не новый Всемирный потоп, или – того хуже – на всех советских людей напустили порчу…

Криминальное заседание Совнаркома состоялось 5 февраля 1929 г. Вел его А.И. Рыков [409]. От Академии присутствовали А.Ф. Иоффе, А.Н. Крылов, Н.Я. Марр, С.Ф. Ольденбург, С.Ф. Платонов и Д.Б. Рязанов. Карпинский “спрятался за свой возраст” (ему шел 83 год) и не поехал в Москву. Вылив положенную по ритуалу дозу помоев на седовласые головы академиков, Совнарком, разумеется, «милостиво» разрешил повторное голосование.

13 февраля на Общем собрании по сути не избрали, а утвердили назначение Деборина, Лукина и Фриче в академики.

Сразу после выборов, не вынеся унижений, академики – секретари двух Отделений Академии А.Н. Крылов и И.Ю. Крачковский подали в отставку. Их сменили более стойкие В.Л. Комаров и С.Ф. Платонов. В «помощь» неуправляемому президенту Карпинскому Особое совещание Президиума Академии наук “рекомендовало” в качестве вице – президентов энергичных и по-нятливых А.Е. Ферсмана и Д.Б. Рязанова. Они быстро оттерли от руководства Карпинского и взяли все нити в свои руки. Уже 17 марта 1929 г. Ферсман изложил свои предложения по реорганизации Академии наук “в духе огосударствления науки и усиления чиновничьего начала в ее деятельности” [410]. Как говорится, приехали. Занавес опустился. Второй акт драмы закончился.

Но пьеса наша трехактная. Впереди последнее действие – «Чистка».

Поставив Академию наук на колени, большевики решили так проучить ученых, чтобы у них навсегда пропало всякое желание хоть в чем-то перечить властям. С помощью ОГПУ спешно состряпали «Академическое дело» и взялись за его «дока-зательства». Что могли придумать большевики? Конечно, монархический заговор [411].

Весной 1929 г. в Академии наук всеобщий сыск и обвальная чистка. Сыск устроило ОГПУ (явно по наводке из самой Академии наук) в академическом Архиве, в Пушкинском Доме, БАНе. Работала комиссия под руководством члена ЦКК-РКИ Ю.П. Фигатнера. «Обнаружили» то, что искали, зная – где что лежит [412]: оригиналы манифестов об отречении Николая II и его брата Михаила, документы корпуса жандармов, охранного отдеения, личный архив товарища Министра внутренних дел В.Ф. Джунковского, планы обороны Петрограда в I Мировую войну, архивы ЦК кадетской партии за 1905 – 1915 гг. и партии эсеров (по 1918 г. включительно), список членов Союза русского народа и другие материалы. Одним словом, настоящий “заговор монархистов”.

Нет сомнения, дело это – шито белыми нитками, ибо все то, что обнаружили в Академии наук, она не скрывала, она эти документы хранила и не делала из этого тайны. Они разными путями попали в ее фонды, но все – легально. Просто надо было добить ученую братию, окончательно сломить ее гордыню. Заодно большевики, изъяв из Академии эти документы (в первую очередь, Корпуса жандармов и Охранного отделения), рассчитывали использовать их в своих сложных политических интригах, ведь не всегда и не все были верными ленинцами, кое-кто из них до исторического материализма столь же верно служил и тайным осведомителем.

Комиссия Фигатнера за весну и осень 1929 г. «вычисти-ла» из Академии наук 781 сотрудника [413]. 13 декабря в Смольном состоялось общегородское собрание научных работников Ленинграда, оно потребовало “суровой пролетарской кары” для всех преступников [414].

Рыков просто телеграммой взял да и снял с должности не-пременного секретаря Академии наук Ольденбурга и самолично же определил на этот пост В.Л. Комарова, активного деятеля ВАРНИТСО и вполне «послушного» советского академика. Вре-менно отстранили от дел президента Карпинского. А уже в 1930 г. «Академическое дело» приобрело подлинно ГПУ-шный размах. Арестовали академиков С.Ф. Платонова, Н.П. Лихачева, М.К. Любавского, Е.В. Тарле, профессоров А.И. Андреева, С.В. Бахрушина, В.Н. Бенешевича, Д.Н. Бенешевича, В.Г. Дружина, Д.Н. Егорова, П.Г. Васенко, Ю.В. Готье, С.В. Рождественского, Б.А. Романова, Н.В. Измайлова, В.И. Пичету, А.И. Яковлева и других ученых Москвы и Ленинграда.

Но президент Карпинский большевикам оказался не по зубам. Слишком он был стар, чтобы гнуться, слишком мудр, чтобы не понимать бессмысленность подобного раболепия.

Еще продолжала свою варварскую «очистительную» миссию бригада Фигатнера, а Карпинский садится за стол и 10 октября 1929 г. пишет Луначарскому полное внутреннего достоинства письмо. Он дает понять наркому: ученые прекрасно знают, что такое “всякая революция”, они искренне признательны властям, что их хотя бы в живых пока оставили. И за то, мол, спасибо. “После Великой Французской революции, – пишет Александр Петрович, – Парижская Академия на некоторое время перестала существовать, и даже история ее и самой страны омрачилась казнью одного из величайших ее гениев, открыв-шего элемент, без которого ничто на Земле живущее не могло бы существовать. (В мае 1794 г. был гильотинирован, как откупщик, великий французский химик Лавуазье, открывший кислород. -С.Р.). Мы, академики, не настолько неблагодарны, чтобы не чувствовать к Вам особой признательности” [415].

Про недавно прошедшие выборы – ни слова. Но они не оставляли Карпинского в покое. Он прекрасно понимал, что выборы прошли строго по Уставу 1927 г. Но «нужные» коррективы в Устав внесли «наверху» с тем, чтобы надежнее обставить «осовечивание» Академии наук. Значит, если это – зло, то его надо устранить. И 19 ноября 1929 г. он представляет в Комиссию по пересмотру Устава Академии наук СССР свои соображения. Надеялся, что с его мнением все же посчитаются.

Карпинский просил закрепить в Уставе следующие положения: 1) право выдвижения кандидатов на академические вакансии должно принадлежать только научным и научно – техническим учреждениям, членам Академии наук, а также самим кандидатам (никакой общественности, к черту общественность -так и читается между строк); 2) право выбора в Академию должно быть отдано исключительно академическим собраниям, “без всяких посредствующих комиссий”; 3) “установить предельный жизненный срок для исполнения административных академических должностей” (70 лет); 4) Академия управляется Общим собранием с помощью избираемого им Президиума Академии, “в него не должны входить представители общественных организаций” [416].

Как и следовало ожидать, ни одно из этих предложений президента не было принято. Академия уже уютно умостилась у подножия коммунистического трона и конфликтовать с царем -партийцем не смела. Более подобных инициатив Карпинский никогда не проявлял.

Но в конце 1929 г. сделал такую запись: “Охрана и развитие научных и просветительских учебных учреждений является наиболее важной государственной задачей. Все остальное приложится. Без науки и просвещения самостоятельность страны, по многим неизбежным естественным причинам, пойдет на убыль” [417]. Кому адресовал Карпинский эти слова – не ясно. В его архиве сохранились лишь черновые листки. Несомненно одно – это еще одна его реакция на разрушительное вмешательство большевиков в научную жизнь страны.

Президент Карпинский терпел многое. Он оказался буфером между властями, с открытым пренебрежением относящимся к независимости науки, и членами Академии наук, вверившими ему свою судьбу и полагавшимися на него как на гаранта, если не независимости, то хотя бы личной физической неприкосновенности. Он же уже ничего не мог им гарантировать.

И Карпинский решается на отчаянный шаг. 20 декабря 1929 г. он порывается уйти в отставку. Он открыто заявляет о своем несогласии с тем давлением, которое оказывается на Академию наук, он протестует против обвинения ученых в контрреволюционных заговорах, он не приемлет чистку вверенной ему Академии. Главное: он сознает полное свое бессилие что-либо изменить. Оттого – искреннее отчаяние.

“… Сами обстоятельства слагаются таким образом, что действительно иногда очень трудно справляться… С некоторыми последними решениями, например, я абсолютно не могу согласиться… (Результат работы комиссии Фигатнера. – С.Р.). Абсолютно не могу и как самый старейший из академиков и по возрасту, и судьбой и вашим желанием поставленный сюда. Я, конечно, болею о значении Академии, боюсь, чтобы она не утратила того обаяния, которое, должен сказать, до сих пор она имела…

Что касается до политических вопросов, то, конечно, к старому никто из нас не хочет вернуться. Ведь в последнее время до скандальности дело доходило. Что касается до смены, то, конечно, смена может быть, но в контрреволюции мы не участники и если кто-нибудь об этом говорит, то это совершенно напрасно – мы контрреволюционных действий никаких не применяем и мы знаем, что если какое-нибудь контрреволюционное действие и возникло бы, то наши интеллигенты и ученые будут первыми, которые будут раздавлены без остатка. Мы, конечно, желаем некоторой эволюции того строя, который в настоящее время есть…” [418]

Не ушел. Уговорили. При всей трагичности ситуации вокруг Академии наук альтернативы Карпинскому не было [419].

Итак, 1929 г. стал переломным для русской науки. Именно в том году завершился процесс мутации и на свет Божий проклюнулось новое детище эпохи – советская наука.

В 1933 г. некий П.Г. Шидловский обобщил: “… подлинный поворот Академии наук в сторону обслуживания нужд социалистического строительства начал совершаться лишь в 1929 г., и особенно 1930 г., совпадая таким образом с годом великого перелома в области народного хозяйства СССР. Этот поворот Академия наук совершила не без классовой борьбы: имели место не только отдельные реакционные выступления, но и организованные контрреволюционные выступления, как, например, во время выбора коммунистов в академики” [420].

Эта косноязычная цитата – вся из «штампов». Ни одной собственной мысли, только набор пропагандистских клише из советской печати. Такое впечатление, что язык перестал быть продуктом мыследеятельностной системы, он превратился в лоскутное одеяло, сшитое из газетных вырезок. Иного языка не стало. Иной язык был опасен. Нельзя было задавать «прово-кационные вопросы» по поводу «социалистического строительства», «года великого перелома», «народного хозяйства», «клас-совой борьбы». Но и обходиться без этих штампов было невозможно.

Подобный языковый тоталитаризм наглядно, кстати, объясняет, почему многие умные люди, еще недавно не знавшие и не говорившие ничего подобного, вдруг, как после гипнотического сеанса, все и сразу забарабанили одними и теми же словами. Страх страхом, но не он один обратил людей в новую веру. Его надежным союзником стал все тот же язык.

Когда с утра до ночи из всех щелей слышишь одни и те же речевые обороты, их перестаешь замечать, над ними не надо думать; а когда они как-то исподволь вдруг превращаются в твое собственное достояние, начинаешь относиться к ним с неким даже глубокомыслием и почтением. В них хочется верить. Они становятся истинными. Любой отход от штампа уже режет ухо, настораживает. Поневоле начинаешь искать в этих словах какой-то скрытый смысл, а он всегда отдает душком антисоветчины. Так незаметно для себя умные люди втягивались в словесную наркоманию. А слова рождали веру. Вера – надежду и уверенность. Люди превращались в правомерных «бойцов идеологического фронта».

Вероятно, этим можно объяснить, что почти сразу после того, как Академия наук стала на “путь социалистического строительства”, все академики заговорили на некоем новом языке. Его не смогли выучить (по причине старости, разумеется) только Карпинский, Павлов, Вернадский да еще несколько «бур-жуазных ученых». Все остальные, в том числе и надевшие академические мантии в 1929 году, освоили его превосходно.

После 1929 г. Академия наук стала подлинно советской. И хотя название свое она сменила еще в 1925 г., Академией наук СССР с полным правом ее можно назвать только с «года великого перелома». Обратная метаморфоза случилась в 1991 г., когда она, обретя старое название – Российская Академия наук, по сути осталась подлинно советской. Тут ничего удивительного нет, ибо переклейка этикеток не затрагивает качество продукта.

… 21 декабря 1929 г. Президиум направил верноподданический адрес Сталину по случаю 50-летия лучшего друга ученых, Академия подписала договоры о социалистическом соревновании с Украинской и Белорусской Академиями наук, чего ранее не могло присниться даже в дурном сне; ученые во главе с президентом Карпинским стали выезжать на ленинградские заводы, демонстрируя свою близость рабочему классу. К такой поведенческой демагогии теперь относились вполне серьезно. Даже академические журналы писали о ней с бóльшим восторгом, чем о конкретных научных открытиях [421].

В практику работы Академии стали входить и показушные сессии. В 1931 г. сессия на тему: «Что может дать наука для осуществления лозунга: догнать и перегнать капиталистические страны». Она прошла в Москве. В ноябре того же года еще одна сессия (на этот раз в Ленинграде) на тему: «Производственные ресурсы и перспективы развития производительных сил Ленинградской области». Сессия работала в Большом зале Ленинградской филармонии. И хотя она была домашней, по сути также оказалась выездной: 35 бригад академиков (!) посетили промышленные предприятия города. С одной из них выезжал и 85-летний президент Карпинский. Пришлось ему возглавить еще одну выездную сессию в 1932 г. На сей раз она прошла в Свердловске. Ее тема «Проблемы Урало – Кузбасского комбината». А осенью того же года в Ленинграде еще одна сессия Академии. Посвятили ее 15 годовщине ВОСРа. И вновь Карпинский на заводах «Красный путиловец» и «Русский дизель».

Стала привычной и самолюбия ученых не задевала специфическая забота большевиков о науке. За ученых все их проблемы теперь решались в Кремле. Там корректировали в нужную сторону очередную редакцию академического устава. Академики лишь поднимали в единодушном согласии руки на Общем собрании.

15 июля 1936 г., не дожив полгода до 90-летия, скончался мудрый Карпинский. Нового президента Академии наук «подо-брали» заботливые хозяева. Им стал ботаник В.Л. Комаров. С ним большевистским вождям хлопот никаких не было. К тому же и вице – президентами утвердили своих: старых большевиков Г.М. Кржижановского и Н.П. Горбунова. С этих пор и до само-го трагикомического финала коммунистической эпохи президентов Академии отбирали по картотеке Общего отдела ЦК. Как вспоминал один из последних таких президентов академик А.П. Александров, если бы не тайное голосование академиков, то президента Академии наук просто бы назначало Политбю- ро [422]. Однако формальностей тайного голосования после 1929 г. коммунисты более не боялись. Осечек никогда не было. Советскую науку уже прочно сцементировала коммунистическая иде-ология и она верно ей служила…