"Наука под гнетом российской истории" - читать интересную книгу автора (Романовский Сергей Иванович)

Глава 4
Финансовая кабала государственной науки

Начнем с очевидного. Чтобы наука в стране успешно развивалась, необходимо – помимо прочих – соблюдение од-ного непременного условия: она должна финансироваться государством, причем финансирование обязано быть стабиль-ным и достаточным. Если государственное финансирование нау-ки является единственным источником ее существования, то нау-ка в прямом смысле становится зависимой от политики, иными словами, попадает в государственную кабалу. Мы хорошо знаем, что весь исторический период функционирования российской науки как государственного института как бы естественным образом распадается на три неравновеликих этапа: до 1917 года, когда наука сосуществовала в союзе с абсолютизмом, с 1917 по 1991 год – время экстенсивного вспухания науки в период господства коммунистической идеи, и после 1991 года, когда выстроенная система в одночасье рухнула, новая еще даже не оконтурилась, и в условиях жесточайшего экономического кризиса государство было вынуждено поставить науку в самый хвост «очереди из приоритетов». Ее обрекли на унизительное су-ществование.

Поэтому считать, что твердое государственное финансирование науки является ее благом [182] – это значит парить в историческом занебесье, с которого реальные проблемы грешной российской действительности не видны вовсе. Для России исключительно государственное финансирование науки было не благом, не бедой – это ее историческая реальность, одна из «особостей» развития нашей национальной науки. Ее мы и рассмотрим.

Мысль В.И. Вернадского о том, что планомерная научная работа в России, начатая усилиями Петра I, не прерывалась до тех пор, пока не иссякла “государственная поддержка научного творчества” [183], верна абсолютно. С самого основания Академии наук действовал и негласный стереотип сугубо выборочного по-ощрения науки: прикладную науку ценили выше фундаментальной, а естественным наукам отдавали предпочтение перед гуманитарными. Иными словами, уже тогда наука поощрялась «за достигнутые успехи»: содержание Академии наук давали ровно столько, чтобы она не протянула ноги, зато отдачи от нее требовали мгновенной.

… Уже через 5-7 лет после открытия Академии наук стало ясно, что отпущенные росчерком Петра I “24912 рублев” обрекают ученых на нищенское существование. В 1731 г И.-Д. Шумахер писал отбывшему вместе с Двором в Москву президенту Академии Л.Л. Блюментросту, что сотрудники Академии наук борются с нуждой и что следует ждать “полнейшего распадения Академии” [184]. Весь 1732 год жалование сотрудники Академии не получали вовсе. Даже предельно терпеливый труженик Л. Эйлер подал на имя Анны Иоанновны жалобу – жить не на что, какая уж тут наука. Аналогичное прошение ушло в Сенат в 1734 г., его подписали профессора Хр. Гольдбах, И.-Д. Шумахер и Г.-З. Байер. Понятно, что полная финансовая несостоятельность Академии приводила к частой смене президентов: видимо полагали, что старый слишком докучал просьбами. В 1733 г. Л.Л. Блюментроста сменил Г.-К. Кейзерлинг, а того в 1734 г. И.-А. Корф. Но и ему деться было некуда и начал он с того же – с жалоб на полное отсутствие средств, просил Анну Иоанновну “устранить великий недостаток в деньгах”, ибо в противном случае Академия наук “без сумнения разрушится” [185].

Уже тогда мудрейший Л. Эйлер понял, что Россия – не та страна, которая будет заботиться о науке, давая ей потребное количество средств. Если наука хочет выжить, ей надо самой о себе позаботиться, т.е., говоря современным языком, создать дееспособную систему самофинансирования. Он предложил резко улучшить издательскую деятельность Академии и, помимо научных трудов, издавать и продавать то, что пользуется спросом: календари, газеты, книги [186]. Не учел он только одного – на все в России надо испрашивать Высочайшее соизволение, а власть была вовсе не заинтересована в том, чтобы печатное слово распространялось и будило мысль. Поэтому все осталось по-прежнему.

Время шло. Сменялись монархи, но отношение их к науке оставалось неизменным. Елизавета Петровна Академию наук просто не замечала. Петр III не успел выказать свое отношение, зато Екатерина II в первые годы к наукам благоволила, обещала, что ее страна станет просвещенной и богатой. Но длился этот порыв недолго, уже после Пугачевского бунта (1773-1775 гг.) все в стране было «зажато» и Академия наук вновь села на голодный паек [187]. Вывод напрашивается очевидный: на протяжении всего XVIII века “Академия наук не раз… была на волосок от гибели” [188].

С 1801 г. Россией стал править Александр I, “интелли-гент на троне”, как назвал его Н.А. Бердяев [189]. У ученых затеплилась надежда – а вдруг он поймет нужды науки. На Высочайшее имя ушло очередное прошение. Академики сообщали царю, что их учреждение “истаивает” на глазах и “если к отвращению ее (Академии наук. – С.Р.) разрушения надлежащих мер принято не будет, то ей долго не восстановиться” [190]. Царю, однако, было не до науки – его занимали проблемы более глобальные: реформирование всего государственного строя страны, вплоть до ограничения самодержавной власти, да еще Наполеон, война с которым полностью истощила государственную казну. После отставки в 1810 г. с поста президента Академии наук Н.Н. Новосильцева, кстати одного из основных авторов академического Устава 1803г., у Александра I не нашлось времени, чтобы «при-ставить» к ней нового президента. Так и жила она, управляемая непосредственно сменявшими друг друга министрами народного просвещения, вплоть до 1818 г., когда президентом Академии был назначен граф С.С. Уваров. В эти годы Академия наук была на грани “полного научного замирания”, а российская наука “стояла в стороне от мирового научного творчества” [191].

А как могло быть иначе, коли, к примеру в 1804-1805 гг., на суммарные нужды Министерства народного просвещения, т.е. на все виды образования плюс Академия наук, отпускалось лишь 2% бюджетных средств, а к 50-м годам эта цифра упала до 1%. Чтобы картина была более ясной, скажем, что на образование в начале XIX века расходовали в 3,5 раза меньше средств, чем на содержание Двора [192]. В 1816 г. крупный государственный деятель той поры Н.С. Мордвинов писал графу А.А. Аракчееву, что при столь скудном ассигновании на просвещение и науку “нельзя ожидать ни богатства, ни благоустройства в России” [193]. Особенно тяжелыми оказались 20-е годы, когда ученым, как и при Анне Иоанновне, подолгу не платили жалованье, иссякли средства на приобретение материалов на научные эксперименты, даже книги было купить не на что. К 1826 г. издательская деятельность Академии почти полностью прекратилась, а имевши-еся вакансии долго не замещались по той же прозаической причине – нечем платить. Ничего не изменилось в нищенском положении науки и при Николае I. Нет, кое-что все же изменилось, ибо к финансовому гнету добавились невиданные ранее идеологические запреты.

Казалось бы, что с началом реформ Александра II, значительно облегчивших государственный, прежде всего цензурный, гнет и давших даже некоторую автономию Академии наук, можно было надеяться на улучшение и финансового положения науки. Но не тут-то было. Всю вторую половину XIX века расходы на науку монотонно снижались: с 0,1% от бюджета 1863 года до 0,05% в 1897 г. [194]. 12 сентября 1864 г. министр народного просвещения А.В.Головнин докладывал Государственному секретарю, что средств не хватает даже на удовлетворение “само-нужнейших потребностей ученых учреждений”, а министр И.Д. Делянов в 1888г. признался Александру III, что наши академики откровенно «завидуют» своим европейским коллегам, зная в каких условиях там работают ученые [195].

Явно из-за резкой нехватки средств на развитие науки Академия наук в 50-х годах стала думать над изменением своего Устава с тем, чтобы новые формы организации исследований предусматривали и резкое увеличение финансирования. Было истрачено много сил и нервов, на эту работу ушло более 10 лет, но Устав 1836г. остался неизменен. Все варианты проектов отклонялись под разными предлогами, но ни один из них не был принят только потому, что правительство не собиралось раскошеливаться на науку. Сначала ссылались на то, что весь бюджет «съела» Крымская война, а после 1859 г. просто поставили науку в хвост уже упоминавшейся очереди приоритетов, ибо Александр II взялся реформировать сразу и все, а денег на все не было.

Еще одна надежда ученых была связана с назначением в 1889 г. К.К. Романова президентом Академии наук. Все же Великий князь, двоюродный брат Александра III. Уж он-то сможет, наконец, обеспечить достойное финансирование Академии. Однако оказалось, что интриговать против академических «нем-цев» куда проще, чем увеличить ассигнования на науку. К.К. Романов сам отмечал в дневнике, что порой ему приходилось давать личные деньги на организацию какой-либо академичес-кой экспедиции в надежде, что Министерство финансов этот долг погасит [196]. Гасило, разумеется, вычитая из академического бюджета следующего года израсходованную сумму.

В 1907 г. В.И. Вернадский писал, что Академия наук “страдает и деятельность ее чрезвычайно тормозится только недостатком средств, нищенскими – по существу дела – ассигновками, какие уделяются ей русским государственным бюдже- том” [197]. Ничего не изменилось и во время «столыпинской реформы». В 1911 г. исполнилось 200 лет со дня рождения Ломоносова. Вернадский пишет статью «Общественное значение ломоносовского дня». Есть в ней и такие горькие строки: “… И теперь, как сто пятьдесят лет назад, при Ломоносове эта истина (мощь государства и сила общества неразрывны с научным твор-чеством нации. – С.Р.) не воплощается в жизнь русской исто-рии… Создание гения Петра Великого, Коллегия, которой Ломоносов отдал свою жизнь и о которой думал на смертном одре, Императорская Академия наук находится в положении, недостойном великой страны и великого народа; у нас нет средств и нет места для развития научной работы!” [198].

Понятно, что при таких тратах на науку трудно было рассчитывать на успех в тех областях знания (эксперименталь-ная физика, техническая химия, полевая геология), которые требуют дорогостоящих экспериментов и экспедиционных работ. Поэтому, как и во все прошлые времена, в начале ХХ века в Академии наук успешно развивались науки, не требующие заметных ассигнований: математика, микробиология и др.

Буквально каждодневной борьбой за лишнюю копейку, нужную для опытов, доказывал важность физиологических исследований первый русский нобелевский лауреат (1904 г.) И.П. Павлов. Он организовал в Институте экспериментальной медицины физиологический отдел, но у государства средств на его содержание не нашлось. Деньги дал принц А.П. Ольденбургс-кий. В!899 г. И.П. Павлов говорил, что у нас в России к биологическим экспериментам “относятся… с резкой враждебно-стью… наша экспериментальная работа и наше преподавание экспериментальных наук свои лучшие упования возлагают на будущее” [199]. Все познается в сравнении. Сопоставим и мы. Бюджет лаборатории Павлова, благодаря деньгам принца, в 3,5 раза превышал смету аналогичной лаборатории Военно-медицинской академии. Но и эти расходы позволяли ей только-только приблизиться к ассигнованиям подобной структуры в рядовом немецком университете [200].

Наступил Февраль 1917 года. Теперь ученые все свои надежды стали связывать с новым демократическим правительст-вом. Они были уверены – наступают новые времена, в отношении к науке “все изменится радикально” [201]. Однако первый прорыв в демократию русской истории закончился крахом. Правда, отношение к науке в итоге действительно изменилось более, чем круто. Но только произошло это уже при Советской власти и имело совсем не ту подоплеку, о которой мечтали И.П. Павлов, В.И. Вернадский, А.П. Карпинский и многие другие русские ученые.

Итак, нищенские ассигнования на научные исследования и, как следствие, убогое оснащение большинства лабораторий, ставило науку и ученых не просто в зависимое, но в унизительно зависимое положение от властей предержащих. Ученые никак не могли понять – почему Россия отворачивается от науки, почему она не нужна ей, ведь без науки ей не поднять благосостояние общества, не освоить природные ресурсы, даже не создать новые виды сооружений. Одним словом, наука – это основной генератор прогресса. Такова была позиция людей науки.

А что же те, от кого зависело положение науки в стране? В XVIII веке многие из них искренне считали, что Академия наук – блажь Петра, его царева прихоть, никакого проку от труда заезжих иностранцев видно не было. Траты на науку – даже ничтожные – считались “ненужной роскошью” [202]. Отсюда и откровенное пренебрежение к ученым: их воспринимали как ученых шутов при царском Дворе. В 1735 г. Анна Иоанновна пригласила к себе академиков Ж.-Н. Делиля и Г.-В. Крафта. Они развлекали царицу и ее челядь «некоторыми опытами». Очень приглянулись Анне принесенные профессорами астрономические приборы и она приказала оставить их при Дворе [203]. Дворовым поэтом Анны Иоанновны был В.К. Тредиаковский. В 1740 г. А.П. Волынский избил его «как непослушного холопа» и посадил в «холодную»…

Хорошо. Это высший свет. Да еще XVIII века. Наука для них – типичное баловство. К тому же бесполезное и даже вредное. А вот мнение о науке и об ученых человека, «приставленно-го» к Академии наук руководить ею, президента К.Г. Разумовского. Он, как оказалось, быстро убедился в “нерадении некоторых академиков к науке”, им, мол, не наука нужна, они и занимаются ею только ради “своекорыстных интересов” [204].

Ничего по сути не изменилось и в XIX веке. Павел I самолично дирижировал выборами в Академию наук. Шеф жандармов Л.В. Дубельт докладывал Николаю I, что члены Академии “всегда под присмотром правительства” [205]. Какая уж тут наука. Д.И. Менделеев в 1856 г. с горечью заметил, что в России тех лет заниматься научной деятельностью было просто невозможно [206]. Русские университеты были бедны материально, бедны учеными, еще беднее “интеллектуальной свободой” [207]. При либеральном Александре II в этом плане все осталось по-преж-нему. В 1879 г. шеф жандармов А.Р. Дрентельн писал царю, что он предупредил профессоров Д.И. Менделеева и Н.А. Мешуткина – коли они и далее будут без должного почтения относиться к полицейской инспекции занятий в Петербургском университете, то их немедленно вышлют из Петербурга. Александр II пометил на полях: “И хорошо сделал” [208].

Именно из-за нищенских ассигнований на науку, из-за унизительного и полностью подневольного положения ученых, когда даже сам факт существования Академии наук мог зависеть от самодурства Высочайшей особы, произросла еще одна неискоренимая «особость» русской науки: привечание сильных мира сего, избрание в Академию людей влиятельных, могущих и пособить и охранить, если надо. А то, что они никакого отношения к науке не имели, на это сознательно закрывали глаза. Помог достать деньги на строительство лаборатории, замолвил слово перед самодержцем – уже хорошо. Еще Ломоносов, прекрасно понимая хрупкость и беззащитность Академии, полагал, что куда полезнее для дела, если президентом Академии будет “че-ловек именитый и знатный, имеющий свободный доступ до монаршеской особы “ [209].

Так что патронаж стал неотъемлемой формой бытия российской науки практически с самого основания Академии наук. Еще Петр, подчинив Академию лично себе, стал ее первым Высочайшим покровителем. Однако его преемники не унаследовали петровский пиетет к наукам. Поэтому Академия сама решила привлекать «полезных» людей на свою сторону. Так, видя полное равнодушие Елизаветы Петровны к судьбе отечественной науки, усилиями Ломоносова Академия заручилась поддержкой И.И. Шувалова, чуть ли не единственного интеллектуала ее Дво-ра [210]. “И не будет преувеличением утверждать, – пишет Е.В. Анисимов, – что не видать бы нам первого университета в 1755 году или Академии художеств в 1760-м, если бы с императрицей Елизаветой спал кто-то другой, а не добрейший Иван Иванович Шувалов – гуманист, бессеребреник и просвещенный друг Ломоносова” [211]. В годы правления Екатерины II почетными академиками были избраны граф А.А. Безбородко, светлейший князь Г.А. Потемкин, граф Н.И. Панин, граф Г.Г. Орлов, граф И.Г. Чернышев, граф А.И. Васильев и др. Всего же с 1765 по 1803 г. Академия избрала своими почетными членами 51 сановного чиновника, в их лице она приобрела сразу 51 покровителя [212].

В 1766 г. Екатерина назначила директором Академии наук графа В.Г. Орлова. Президентом оставался гетман Украины К.Г. Разумовский. В Указе, сопровождавшем это назначение, говорилось о “великом нестроении” и почти полном упадке Ака-демии. Екатерина решила возродить петровское начинание и “взять” Академию “в собственное свое ведомство для учинения в ней реформы к лутшему и полезнейшему ее поправлению” [213].

Эта царская инициатива была закреплена в Уставе Академии 1803 г. и затем перекочевала в Устав 1836 г., параграф 13 которого гласил: ”Академия наук и все члены ее состоят под особенным Высочайшим покровительством” [214]. Однако общаться со своим покровителем ни академики, ни даже президент Ака-демии права не имели. Все дела Академии наук до Императорского Величества «восходили» через министра народного просвещения. А это уже отнюдь не покровитель, это всего лишь российский чиновник.

Когда в 1826 г. отмечали 100-летие Академии наук, то избрали сразу 13 почетных членов: двух ученых (В.Я. Струве и И.Ф. Эверса) и 11 сановников во главе с Николаем I [215]. Членами высшей ученой корпорации России стали шеф жандармов А.Х. Бенкендорф, министр финансов Е.Ф. Канкрин, министр юс-тиции Д.В. Дашков, обер-прокурор Святейшего Синода Н.А. Протасов и другие представители верховной российской элиты.

Был, однако, патронаж и другого рода, когда люди высшего света, «просвещенные дилетанты», «страстные любители наук», «практикующие вельможи» не только сами увлекались научными поисками, но своим влиянием, а главное – деньгами помогали и профессиональным ученым. В истории русской науки XIX века примеров подобного патронажа множество: А.Н. Оленин и А.С. Шишков, Ф.А. Толстой и А.И. Мусин-Пушкин, Н.П. Румянцев и многие другие представители именитых русских родов. В частности, наследие и память о графе Н.П. Румянцеве – это не только его книжное собрание, ставшее основой Российской государственной библиотеки в Москве, но и неоценимая финансовая помощь в организации первой русской кругосвет-ной экспедиции [216].

Известна активная финансовая поддержка уральского промышленника П.Н. Демидова в организации геологического изучения Донецкого бассейна в первой половине XIX века [217]. Эта же фамилия долгие годы спонсировала Московский университет. Со дня своего основания в 1817 году и в продолжение всего XIX века под патронажем герцогов Лейхтенбергских просуществовало Минералогическое общество. С момента организации в 1845 году Русского географического общества его президентом стал Великий князь Константин Николаевич (сын Николая I) и отец будущего президента Академии наук. Великий князь Николай Михайлович, вполне профессиональный историк, был президентом Русского исторического и Русского географического обществ [218]. И так далее.

Не изменила своим традициям поиска сановных покровителей Академия наук и после 1917 года. Но если раньше, как мы убедились, подобного патронажа ученые искали в надежде облегчить финансовую немощь науки и это иногда удавалось, то затем сама идея патронажа оказалась перелицованной: приближая к себе представителей властной большевистской элиты, Академия тем самым как бы облегчала нажим на себя всей политической системы. Но только «как бы». Ибо Система, в частности, в 30-50-х годах, не воспринимала заигрываний, она с готовностью поставляла в академики своих лидеров, а потом с той же готовностью расправлялась с ними.

Подведем итоги и попробуем, прежде всего, ответить на основной вопрос: по какой причине и в XVIII и в XIX веках наука так и не смогла прижиться в России, не стала ей органично необходимой?

До 1917 года Россия, как известно, жила под властью монарха. Для самосохранения абсолютизм был вынужден веками совершенствовать лишь политическую систему, т.е. делать ее более жесткой. Ей были противопоказаны и свободная экономика, ибо она разрушала абсолютизм, и образование населения, поскольку в этом случае значительно повышалась значимость социальной системы общества. Понятно, что наука, резко поднимающая уровень общественной рефлексии и активно влияющая на развитие экономики, не нуждающейся в чисто административном диктате, монархии была противопоказана. Поэтому почти два столетия функционирования науки в России так и не сделали науку активной производительной силой, она оставалась лишь чисто атрибутивным институтом, который терпели, но не поддерживали.

После 1917 года ситуация оказалась зеркально противоположной. Абсолютизм сохранился, только монархия уступила свои функции Идее. Идея построения «светлого будущего» оказалась принципиально новой, его впервые в истории человечества стали строить «от ума». Поэтому наука оказалась органично необходимой новой системе: одни научные дисциплины были призваны ее укреплять физически, т.е. наращивать военную мощь государства, другие – идеологически. т.е. подводить под Идею научный базис и вселять в население убежденность в его правоте. Науку стали сытно кормить. Она впервые перестала нуждаться в средствах. Но что из этого получилось, мы узнаем чуть позже.