""Две жизни" (ч.II, т.1-2)" - читать интересную книгу автора (Антарова (Кора) Конкордия Евгеньевна)

Глава 10

Никогда ещё не испытывал Тендль такого спокойствия и радости жить, как в этот понедельник, возвращаясь в Лондон. Всё казалось ему прекрасным, и он сознавал себя сильным и уверенным. Встреча с лордом Бенедиктом открывала ему новые горизонты и давала новое направление всей его жизни. Заехав на минуту домой, наскоро переодевшись, Тендль отправился в контору. Он застал дядю в сильном раздражении, до которого его довела пасторша, являвшаяся два раза подряд, желая видеть мистера Тендля, наконец, пробравшаяся в кабинет к старому адвокату, полагая, что тот прячет племянника. Пасторша пробовала начать одну из своих безобразных сцен, но адвокат так грозно приказал клерку немедленно вызвать констебля, что леди Катарина предпочла ретироваться.

Письмо Дженни посыльный принёс через четверть часа после отъезда Тендля с Амедеем. Прочтя его теперь, Тендль даже не вздохнул, а с жаром набросился на дела, сказав дяде, что должен ему поведать о своей жизни у лорда Бенедикта. Не привыкший к откровенности племянника, но очень любивший его, старик обрадовался. Оба уговорились, что вечером пообедают в клубе, где им никто не помешает. Не успел Тендль оглянуться, как уже было пять часов. Работавший хорошо, но без особого рвения, сегодня Тендль поражал своими темпами.

— Тебя, племянник, подменили у лорда Бенедикта. — Так точно, дядя, подменили. Я теперь капитан, и мне надо крепко держать руль.

Закрыв контору, оба отправились по своим делам, уговорившись встретиться в клубе в девять часов. Не заезжая домой, Тендль отправился по адресу, указанному на письме лорда Бенедикта. То была одна из второстепенных улиц Лондона, и мистер Тендль довольно долго катил в наёмном кэбе. Велев кучеру ждать, в лабиринте огромного и неуютного дома он разыскал адресата. На его стук дверь открыла маленькая, худенькая, прелестная и необычайно опрятная старушка. На её очень красивой голове аккуратно сидел белый накрахмаленный чепец, такой же, без пятнышка, передник закрывал её бедное платье, подштопанное, но безукоризненно чистое.

— Можно видеть мистера Генри Оберсвоуда? — спросил Тендль, входя в комнату, бывшую чем-то средним между столовой и кухней.

— Генри дома, но он болен. В пути он так устал, что не мог даже подняться. Если вам необходимо его видеть, я скажу ему. А не то пожалуйте завтра, сэр.

Мистер Тендль стоял в нерешительности. Он перенёсся в дом лорда Бенедикта, вспомнил разговор с ним и ощутил определённую уверенность, что письмо следует передать именно сегодня.

— Если вы разрешите мне раздеться, миссис Оберсвоуд, я попытаюсь войти к вашему сыну. Постараюсь не расстроить его.

Старушка улыбнулась доброй улыбкой, лицо её расцвело и стало прекрасным, и она с удивлением сказала:

— Как же вы могли угадать, сэр, что я его мать? Я вас раньше никогда не видела.

— У меня, миссис Оберсвоуд, уже давно нет матери. Но я так хорошо запомнил, как проявляется материнская ласка и забота, что сразу угадал в вас мать мистера Генри, как только вы произнесли его имя.

Старушка рассмеялась, но тут же стала серьёзной и печально сказала:

— Вы вспомнили о матушке, сэр, которую потеряли, а я смеюсь. Вот как я легкомысленна. Но кто способен говорить о материнской любви таким образом, тот не может иметь недоброе сердце и причинить Генри зло. Боюсь, сэр, — вдруг перешла она на шёпот, — не случилось ли с ним чего. Он уезжал такой радостный, весёлый, уезжал надолго, а вернулся печальный, весь день молчит и стонет.

В глазах у старушки стояли слёзы. Она смотрела на гостя с таким доверием и такой надеждой, что в молодом человеке заговорило чувство опеки над слабейшим, и он весело ей сказал:

— Я привёз ему письмо от такого доброго и сильного волшебника, что все печали вашего сына развеются.

Сбросив плащ, мистер Тендль постучал в указанную ему дверь. Войдя в комнату, такую же чистую, как и первая, Тендль увидел в постели красивого юношу, очень худого, с больным и расстроенным лицом. Большие голубые глаза пристально и далеко не приветливо впились в лицо Тендля, а руки судорожно закрыли книгу, которую он, очевидно, читал. Не дожидаясь вопросов и ещё раз вспомнив слова лорда Бенедикта о трудном юноше, Тендль взял на себя инициативу.

— Я привёз вам, мистер Оберсвоуд, письмо. Разрешите не говорить, от кого оно. Я не сомневаюсь, что оно несёт вам не только удовольствие, но и большую радость. Если же, прочтя его, вы пожелаете со мной поговорить, — я к вашим услугам.

Тендль подал Генри оригинальный конверт Флорентийца, с его красивым, чётким почерком. Наблюдая за Генри, Тендль понял, что тот и не догадывается, от кого письмо. Медленно и равнодушно взломал Генри печать и принялся читать письмо.

С первых же строк с Генри произошла метаморфоза. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем, бессильно лежавшее тело гибко выпрямилось, глаза впились в буквы с такой сосредоточенностью, точно кроме них ничего больше не существовало. Мистер Тендль с глубоким интересом наблюдал за своим новым знакомым. Тот, казалось, не только забыл о визитёре, но и вообще унёсся куда-то. По мере того как он читал, лицо его становилось бодрее и мужественнее. Уныние сменила улыбка, и Тендль удивился силе слов Флорентийца, преобразивших в несколько минут печальную развалину в здорового юношу. Дочитав письмо до конца. Генри принялся его перечитывать. Он точно выздоравливал на глазах Тендля и продолжал ещё расцветать, всё также не замечая своего гостя. Только прочтя письмо вторично. Генри отбросил светлые волосы с высокого своего лба и сияющими глазами посмотрел на него.

— Вы угадали, мистер Тендль, — как называет вас лорд Бенедикт. Ваша любезная услуга возродила меня. Я не только обрадован, я спасён. Лорд Бенедикт пишет, что вы и ещё один ваш друг захватите меня с собой к нему в деревню на следующей неделе. Как и где мне вас встретить?

— О, если вы позволите, мы ещё не раз увидимся с вами до четверга. Я мог бы завтра к двенадцати часам заехать за вами, и мы где-нибудь позавтракаем. Я вижу, что лорд Бенедикт великий волшебник и вылечил вас быстрее, чем Силоамская купель. И вы завтра вполне сможете выехать из дома.

Лицо Генри омрачилось, он несколько минут боролся с собой и наконец сказал:

— Я был бы счастлив поехать с вами завтра. Но я так нищ, так оборван после моего долгого путешествия, что даже не представляю, как бы я мог это сделать, не конфузя вас своим видом.

— Тем больше оснований нам встретиться завтра. Совершенно недопустимо, чтобы вы ехали к лорду Бенедикту, беспокоясь за свой внешний вид. Я убеждён, что если бы вы явились на его зов даже в лохмотьях, то и тогда бы этот человек судил о вас не по внешности, а по радости и поспешности, с которыми вы явились к нему. Но я понимаю и другое: к нему нужно прийти освобожденным от всех мелочей. Это нужно, чтобы взять как можно больше мудрости и уйти от него с новым пониманием жизни. Поэтому я предлагаю забыть о предрассудках и согласиться на моё предложение. А предложение вот какое: до завтрака мы заедем к моему портному, и я насяду на него, чтобы в четверг к утру он вас бы экипировал в полной мере. Пусть засадит за работу всю мастерскую, но чтобы к моменту отъезда вы были одеты. Ни о чём не говорите. Жизнь редко предлагает счастье встречи с великим человеком, да ещё в его собственном доме. Надо сделать всё, как я уже сказал, чтобы приехать к лорду Бенедикту освобожденным от мелочей, в наибольшей творческой готовности.

Лицо Генри стало очень серьёзным, и он, пристально глядя в глаза мистера Тендля, спросил его:

— Вы хорошо знаете лорда Бенедикта? Я никогда его не видел, но много о нём слышал как о Флорентийце.

— Сказать, что лорд Бенедикт мне друг, — это утверждать, что Юпитер мне брат, — рассмеялся Тендль. — Между нами такая зияющая пропасть, которой мне никогда не перейти. Лорд Бенедикт мой адмирал, я простой капитан и жажду ему повиноваться.

Лицо Генри сделалось мрачнее тучи. Тендль, никак не ожидавший, что юноша может снова впасть в уныние, осёкся и с волнением спросил: — У вас что-нибудь болит, мистер Генри? — Нет, должно быть усталость разбила мои нервы, — раздражённо ответил Генри, судорожно хватая письмо Флорентийца. — Вы не обращайте внимания, это пройдёт.

— Что это пройдёт, мистер Генри, я не сомневаюсь. Но надо, чтобы это прошло как можно скорее. А потому я удаляюсь; боюсь, что я вас слишком утомил. До завтра, и прошу вас не заикаться о материальной стороне дела. Я всё беру на себя. Придёт время — мы с вами сочтёмся.

Генри сохранял надутый вид и довольно равнодушно простился с новым знакомцем. Выйдя в первую комнату, Тендль застал старушку за работой. Как он понял, она усердно штопала сыну костюм. Тендль присел подле неё и просто, как будто знал её всю жизнь, сказал:

— Миссис Оберсвоуд, я немножко доктор. Поэтому я понимаю, что вашего сына надо прежде всего хорошо покормить.

Вот здесь немного денег, которые я очень прошу принять. Мне дал их один человек и велел истратить на самое нужное и важное, что мне встретится в ближайшие три дня. Сегодняшний случай я считаю самым важным и даже священным.

— Нет, сэр, я хорошо знаю своего сына. Здесь дело не в еде и не в одежде, от которой у него осталось одно воспоминание. Конечно, и они — частичная причина, но не это главное. Где главное — я знаю. Генри очень горд и самолюбив. Он, верно, не сумел угодить синьору Ананде, который взял его к себе. Это один очень, очень большой доктор. Когда Генри учился в университете в Вене, с ним там и познакомился. Синьор Ананда такой добрый и чудный. Он выписал меня в Вену, когда Генри заразился трупным ядом. Он лечил его вместе со своим дядей. Тот ростом поменьше и не так красив, но такой же важный синьор, а доктор даже ещё больше, чем сам синьор Ананда. Как-то в Вене я сидела у постели сына, он вошёл, поглядел на меня орлом, — ну, точно всё нутро у меня вычитал. Так я и присела от страха. Он же рассмеялся, погладил меня по голове, да и говорит:

"Что? Испугалась, дитя Божие? Живи без страха и сомнений. Сын твой будет жить. Но не один раз он будет возвращаться к тебе гол и бос, а также рассерженным на весь мир. Когда он в третий раз вернётся к тебе в таком состоянии и не найдёт руки великого друга, не сумеет уцепиться за неё, — пой ему Requiem. Сейчас же радуйся, люби, верь до конца моим словам и никогда ничего не бойся. Если может чистота матери защитить сына, то твоя защитит". И вот в третий раз возвращается Генри. А где же эта Великая Рука? Как её искать? — горько плакала старушка. — Уж не вы ли это, сэр?

— Это всё равно, как если вы спросили бы, не Моисей ли я, — рассмеялся Тендль. — Я не только не великая, я просто малая рука. Но что я привёз письмо вашему сыну от Великой Руки и повезу в четверг его к ней, — вот это верно.

— Значит, дядя Ананды сказал правду? Боже мой, хотя бы Генри смирился наконец. Он ведь чудный мальчик, только горд, ох как горд. И сын он нежный, а иной раз сколько горя принесёт сердцу! Не знаешь, как и подступиться.

— Ничего, миссис Оберсвоуд, всё обойдётся. Покормите получше вашего сына, а о его костюмах, пальто, белье и шляпах я позабочусь сам. До завтра. Заеду в двенадцать часов.

Напутствуемый благословениями старушки, Тендль быстро спустился с лестницы, оставив позади мать Генри, которая отправилась за вкусным ужином для сына. Генри, слышавший приглушённые голоса в соседней комнате, нетерпеливо ждал, пока они смолкнут. Поняв по наступившей тишине, что гость и мать вышли, он снова принялся за чтение письма. Медленно, точно вживаясь в каждое слово, читал Генри драгоценные строки.

"Мой друг, Вам кажется, что в эту минуту нет никого несчастнее Вас. Но это именно кажется Вам, потому что мысль Ваша сосредоточена только на себе самом. Допустите, что волшебное зеркало показало мне всю Вашу жизнь, день за днём. И не такою, какой она кажется Вам сейчас, когда многое уже забыто Вами, иное отошло, как несбывшиеся мечты, а третье умерло, потому что Вы поднялись выше, освободясь от предрассудков. И оно потеряло для Вас значение, как цель, которую перерос Ваш дух. Но такою, как шла Ваша жизнь в ряде будней, сжигая или создавая препятствия между Вами и окружающими, растя и возвышая Ваши честь и волю или вводя Вас в соблазн, зависть, бунт.

Что бы тогда должен был думать о Вас я — бесстрастный, сторонний наблюдатель, — зная Ананду и оценивая его труд и заботы о Вас. Ананда, в нашем кругу, — синоним рыцаря-защитника. Синоним доброты, дошедшей до полного божественного расцвета. Ананда — это мудрец; его мудрость не позволяет ему указывать рамки другому, ибо его собственная свобода, не зная рамок, привела его к полной мере сознания. Ананда — это принц среди простых смертных, сознающий себя в каждом и каждого в себе. У него нет иной цели в жизни, чем расстилать перед тобою ковёр-самолёт для скорейшего достижения совершенства.

Что же должен думать я о Вас, в третий раз свернувшем с пути этого человека? Правда, и Петр трижды отрекся от своего Учителя. Но он ВИДЕЛ, кто был перед ним. Он клялся в каменной верности ему, — и ДЕЛА Его жизни, вплоть до смерти, подтвердили её. Ваше же поведение, хотя каждый раз Вы возвращались разбитым той бурей, что сами вызвали, и каждый раз молили о прощении, не укрепляло Вас. Безмерная доброта Ананды развращала Вас. Со дна Вашей души поднимались змеи, жабы и филины слепивших Вас страстей. И Вы таили в сердце сомнения, неудовлетворённость, непримиримость и неустойчивость.

Зачем я говорю Вам всё это? Вам, слепцу, не видевшему солнца, в орбите которого Вы вращались. Затем, что милосердие не знает требовательности, не знает и взысканий, как кажется Вам сейчас. Оно знает только закон пощады и радость помощи. Соберите растерянную энергию. Сосредоточьте внимание на текущем мгновении. Оставьте бесплодное раскаяние, перестаньте быть мальчиком-фанфароном, становитесь мужчиной. Не спрашивая Вас ни о чём, я протягиваю Вам мои дружеские руки. Берите их и верьте не в чудеса вне Вас, а в чудо живущей в Вас любви, притягивающей огонь чистого сердца встречного.

Мужайтесь. Создайте себе с моею помощью, новый ковёр-самолёт, который мог бы вновь доставить Вас к Ананде. Я протягиваю Вам мои руки над той пропастью, что Вы сами вырыли себе. Но если и в этот раз моя верность не научит Вас следовать своей верностью за нами, — Ваш путь света оборвется на века и века. Приезжайте ко мне с моими друзьями. Положитесь во всём на подателя этого письма. Это человек большого здравого смысла. Набирайтесь сил и приезжайте с мистером Тендлем и его другом, с которым он Вас познакомит.

Передайте мой привет Вашей матушке и скажите ей, что она непременно ещё раз увидит Ананду, о котором усердно и благодарно молится. Кстати, примите непрошеный совет: берегите мать, — в ней залог Вашего будущего внешнего благополучия, которое так тревожит Вас. Я Вас жду. Флорентиец".

Прочтя письмо в третий раз. Генри прижал его к губам. Глаза его, полные слёз, смотрели куда-то вдаль с детским выражением доверия и счастья. Это был совсем не тот Генри, которого покинул Тендль. Это был, вероятно, тот прекрасный и любящий сын, о котором говорила его мать. Никакой гордости и себялюбия не было сейчас на этом страдающем лице. Генри думал о Флорентийце, о протянутых ему могучих руках, сумеет ли он ухватиться за них, и сердце его было полно и тревоги, и восторга, и радости.

Но как мог даже такой великан духа, как Флорентиец, с такой точностью увидеть все рвы и пропасти, в которые срывался Генри? Этого он понять не мог. Его гордость, постоянно протестующая против добровольно данного им обета послушания, сейчас утихла. Всего час назад он видел англичанина, которому обет этот казался приятным и радостным долгом любви и чести по отношению к тому, кто был ему дорог. В голове Генри замелькали вереницы картин его жизни, одна за другой. Чарующий образ Ананды теперь, издали, казался ещё прекраснее. И Генри снова терял мужество и плакал, сознавая, что он потерял и как невозвратимо потерянное.

В соседней комнате послышался лёгкий шум. Генри узнал шаги матери. Сколько горя и забот доставил он этой чудесной и чистой душе. Из последних сил, продавая свои ценности, переселяясь всё выше и выше в домах для бедноты, мать воспитывала сына в лучшей школе. Когда Генри узнал о знаменитых венских профессорах и робко высказал желание туда поехать, — мать подала ему на следующее утро пачку денег, сказав, что то её последние серьги и кольца. Смущённый Генри, колебавшийся между желанием учиться в Вене и остаться работать в Лондоне, чтобы поддержать мать, был поражен, когда она ему сказала:

— Ты, Генри, обо мне не думай. У нас с тобой дороги разные. Ты был дан мне на хранение, и я честно выполнила свой долг перед жизнью. Я исполняю его и теперь. Всё, что могла, я для тебя сделала. Теперь ты образованный человек. Тебе не хватает только усовершенствоваться. Поезжай. Тут моя совесть чиста и спокойна. В чём я действительно виновата перед жизнью, так это в твоей невыдержанности. Я должна была научить тебя самообладанию. И не сумела. И ты выходишь в жизнь, не умея владеть собою. Вот за это люди и будут осуждать меня.

Генри вспоминал, как слёзы покатились по щекам матери, как она их моментально смахнула и улыбнулась ему.

— Ничего, сынок, пусть твои невзгоды упадут на мою голову. Ты помни только, что гордость и заносчивость редко идут рядом с настоящим умом и талантом. Умный и по-настоящему талантливый человек всегда скромен.

Так ярко вспомнилась Генри эта сцена. Мать его тогда была совсем молодой, со светлыми пепельными волосами. А теперь её голова седа, весёлый смех почти не слышен, движения стали медленнее. И состарилась она именно в эти годы, когда Генри возвращался домой, поссорившись со своим другом и Учителем. Но никогда ещё не видел он мать такой убитой, как на этот раз. Всегда бодрая и ободрявшая его, в этот раз, увидев его оборванным и голодным… И Генри не мог толком понять, что же потрясло его больше: разрыв с Анандой или тот ужас, который прочел он на лице матери. Теперь и то и другое не давало ему покоя. Слова Флорентийца: "Берегите мать", очень чувствительно задели его. Он должен был сказать себе, что только теоретически берёг мать. А вообще же был сух и стеснялся показать, как сильно он её любит. Он, конечно, всегда был эгоистичен. В редкие, особенно счастливые моменты мира с самим собой Генри ласково делился с матерью какими-нибудь впечатлениями. Обычно же, возвращаясь домой, он садился за стол, ел и пил, не поинтересовавшись, откуда у неё деньги, шёл в свою комнату или вновь уходил из дома, не посвящая мать в свои дела, но зато очень аккуратно возвращался к ужину.

Генри вспомнил, что иначе, чем за иглой или какой-нибудь другой работой своей матери он не видел. Он знал, что только её талант к шитью и рисованию по фарфору давали ему возможность жить и учиться, но никогда не задумывался об этом. Флорентиец разбудил в нём раскаяние. Он по-новому увидел своё поведение, и краска залила его лицо. Тут в дверь слегка постучали, и мать внесла большой поднос со всякими вкусными вещами. Лицо её перестало быть страдальческим, на нём опять сияла её обычная добрая улыбка и движения её стали гораздо увереннее. Генри облегчённо вздохнул. Его очень подавляла растерянность матери, её страх, о котором она молчала, но который сквозил во всём. Всегда бесстрашная, не боявшаяся ничего — она упала в обморок, увидев Генри в облике бродяги.

— Кушай, мой мальчик. Тебе надо скорее поправиться, чтобы ехать к Великой Руке, твоему спасителю.

Она поправила ему подушку, Генри взял её ещё красивую, но загрубевшую от работы руку, как делал это в далёком-далёком детстве, и приник к ней щекой. — О чём вы говорите, мама, какая великая рука? — А разве ты не получил письма?

— Я получил письмо от Флорентийца, которого зовут здесь почему-то лордом Бенедиктом. Он действительно великий человек. Но почему вы его так странно называете, и кто вам сказал, что он прислал мне письмо?

— Если ты будешь кушать, мальчик, я тебе расскажу кое-что, чего не говорила раньше.

Заставив Генри поесть, миссис Оберсвоуд села рядом и рассказала сыну о своей встрече с дядей Ананды. Рассказ этот произвёл на Генри такое сильное впечатление, что мать не на шутку испугалась.

— Боже мой, мама, почему же вы раньше не сказали мне об этом? Может статься, что третьего раза и не было бы.

— Видишь ли, мой родной сыночек, сколько бы я тебе ни говорила, как бы тебя ни охраняла, что значит моя любовь рядом с синьором Анандой? Ведь он если не святой, то, во всяком случае, уж такой мудрец, перед которым и свечи сами зажгутся. Как же не зажечься сердцу человека от его любви? Но твоё сердце, Генри, особенное. В нём не то что каприз живёт. Но оно светится и гаснет, потом светится вновь, а устойчивого огня в нём нет. Гордость мешает тебе думать сначала о ком бы то ни было, а потом только о себе. Если ты мечтаешь стать великим доктором, то хочешь непременно быть знаменитым и чтимым за то, что спасаешь людей. Если хочешь учиться и стать мудрецом, то таким, чтобы твоя мудрость на полмира звенела. Если жаждешь новых знаний, тебе неведомых, то начинаешь с критики своих учителей, оспариваешь их распоряжения, не зная толком, зачем они. С самого детства всё это я тебе растолковывала, дорогой мой, любимый мальчик. Но не умела разъяснить, что без спокойствия и самообладания нельзя понять, что делается вокруг и в тебе самом. Быть может, Великая Рука теперь научит тебя своим примером?

— Ах, мама, мама, если бы я раньше увидел и понял вашу жизнь, мне не нужно было бы ходить куда-нибудь за живым примером мудрой чистой жизни.

— Ну что теперь, сынок, оглядываться назад. Я отчаивалась, пока у меня не было надежды на твою встречу с Великой Рукой. А сейчас вижу, как была неправа. Милосердие великих людей не похоже на наше. Если дядя Ананды сказал тогда, что тебя спасёт Великая Рука, — мне следовало знать, что так оно и будет, что придёт помощь. А я поддалась страху, чуть совсем не пала духом. Какой же я тебе пример? Ах, Боже мой, заговорились мы с тобой. Шоколад-то остыл, пудинг едва тёплый, а ты всё такой же голодный.

Подогрев ужин и накормив сына, старушка ещё долго сидела подле него, слушая рассказ о его жизни у Ананды.

Никогда прежде не посвящавший мать в свою интимную жизнь, Генри сейчас излил всю душу, не утаив самых тяжких воспоминаний и переживаний. Начав с первых дней знакомства — совершенно случайного — с Анандой, Генри закончил своим крушением в Константинополе. Так, сидя однажды в дешёвом венском кафе с товарищем, он вдруг услышал голос необычайного, металлического тембра, обращенный к его соседу:

— Марко, как ты сюда забрался?

От неожиданности оба студента, погруженные в какой-то научный разговор, вздрогнули. И вдруг Марко весь расцвёл, забыл обо всём на свете и выскочил на улицу к смотревшему на них сквозь искусственную зелень незнакомцу. Вернувшись с ним к столику, Марко назвал его Анандой и представил Генри.

— Вы не сердитесь, что я прервал ваш разговор? — спросил Ананда, глаза которого — огромные, тёмные — так блестели, что казались Генри золотыми и чрезвычайно поразили его. — Сердился минуту назад, но сейчас в восторге. — Вот как, вы легко переходите от одного настроения к другому? И ваши мнения меняются так же быстро?

— Мои мнения и настроения, и вообще весь я, действительно неустойчивы. Но в своё оправдание могу сказать, что не встретил ещё в жизни ничего такого, что могло бы захватить меня целиком. Хотя если бы я знал, что могу разделить ваши интересы, я бы вовеки не отошёл ни от них, ни от вас. Вот я вижу вас первый раз в жизни, но уверен, что вы живёте не так и не тем, чем живут другие, — совершенно неожиданно для самого себя сказал обычно молчаливый и необщительный Генри.

Марко посмотрел на Генри во все глаза, рассмеялся и сказал Ананде:

— Ну, разве я не прав, Ананда, называя вас блуждающей кометой, изменяющей орбиты людей? Этот молчаливый британец, считающий себя — хоть и не совсем безосновательно — талантливей и умней всех, позволяющий себе разговаривать с людьми без должного уважения, вдруг разразился объяснением в любви! Но только, милый мой Генри, перед вами не немецкий профессор, с его строгими методиками, дотошностью и аккуратностью. Имеете память и прилежание — пожалуйте в ученики. Ананда — Учитель жизни. Чтобы за ним следовать, надо подыматься по ступеням духовного развития, а не интересоваться лишь одной наукой да мечтать, какое место вы займёте среди синклита мировых знаменитостей.

Уязвленный в самое чувствительное место, Генри — тот Генри, который ещё не видал Ананды, — вспыхнул бы, наговорил грубостей и рассорился навек. Теперь же, под пристальным взглядом нового знакомого, ласковым и успокаивающим, он с чувством сказал:

— Вы глубоко правы. Марко. Я совершенно не достоин быть другом или, как вы выразились, учеником сэра Ананды. Но, в свою очередь, не могу понять вас: как можете вы спокойно ходить на венский медицинский факультет, если знаете, что на свете есть Учитель жизни, что можно его найти и за ним следовать?

— Кто вам сказал, что я сижу только в душной лягушачьей немецкой науке и не следую за Анандой? Чтобы делать выводы и заключения, надо хотя бы знать логические связи между всеми предпосылками и посылками. А вы, не зная меня до этого мгновения, ведь интересовались вы всегда лишь моей библиотекой, мною же — как бесплатным к ней приложением, вы позволяете себе делать неуклюжие выводы. Да и какой вам Ананда «сэр»? Вы воображаете, что выше вашей Англии ничего на свете нет. Марко пылал. Стрела Генри попала в цель. — Будет вам спорить о несущественном, дети. Ты, Марко, виноват больше. Уже скоро три года, как ты дружишь со мной. И обещал мне, что твой бурный итальянский темперамент будет к этому времени усмирён. Но я вижу, что по-прежнему сначала говорит твой язык, а уж потом думает голова.

— Нет, нет, Ананда, мой дорогой и светлый гений, — печально ответил Марко, — Я отлично знаю, что не должен был раздражаться. Генри ведь не понимает, что пронзил меня.

— Если бы и понимал, всё равно виноват ты, ведь ты поймал его стрелу. Но оставим пока этот разговор. Запомни только: никогда не проси у жизни того, к чему не чувствуешь себя совершенно готовым. Если что-то тебе не даётся — не настаивай. Жди, мужайся, воспитывай самообладание. И только тогда вступай, на манящую тебя дорогу, когда почувствуешь в себе умение и силу владеть собой. Что же касается вас, мой новый друг, то если вам захочется. Марко привезёт вас ко мне завтра вечером. Я живу в окрестностях Вены, недалеко от города, и сообщение хорошее. Приезжайте отдохнуть и подышать отличным воздухом. А сейчас я похищаю у вас Марко. Не сердитесь и постарайтесь сохранить ваше доброжелательное настроение до завтра, — прибавил Ананда, пожимая руку Генри.

Такой руки ещё не приходилось Генри держать в своей. Узкая, мягкая и сильная, довольно большая, но такая пропорциональная, артистическая рука Ананды овладела, казалось Генри, всем его существом.

— Итак, до завтра. Я вижу, что вы приедете. Но уговор: ни разу не раздражаться до завтра.

— Ну как я могу сердиться на Марко, если он познакомил меня с вами? Всю жизнь я должен быть ему благодарен за это счастье, — снова неожиданно для самого себя сказал Генри. Ему показалось, что Ананда на миг как бы задумался и, улыбнувшись, сказал:

— Как трудно бывает человеку разобраться в самом себе и понять, где у него действительное желание, а где — его иллюзия.

Приподняв на прощание элегантным жестом шляпу, Ананда пошёл к выходу, увлекая за собой Марко…

Как ярко вспомнились Генри эти первые мгновения знакомства с Анандой. Какое-то новое чувство любви, дотоле ему совсем незнакомое, пробудилось в нём. Он едва дождался встречи с Марко. Он надел свой лучший костюм, тщательно выбирал галстук и расчёсывал волосы. Генри ещё ни разу не ходил на свидание и никогда не интересовался своей внешностью, а теперь вот стоял перед зеркалом и старался понять, красив ли он. Впиваясь в зеркало, он вспоминал блестящие, как звёзды, глаза нового знакомого. Вспоминал его мощную, высокую и стройную фигуру, элегантную, лёгкую походку и манеры герцога, — и казался себе заморышем, сереньким, невзрачным человечком. Генри чуть было не впал в мрачность и хотел уже сбросить свой новый костюм и остаться дома. Но очарованность, любопытство к какой-то иной, неизвестной ему, высшей душе и жизни заставили победить раздражение и поспешить в университет. И когда он, наконец, очутился перед Анандой посреди прелестного сада, то не видел никого и ничего, кроме хозяина.

— Пожалуйста, Ананда, уймите этот Везувий из Лондона. Это какой-то сумасшедший. Я знал его два года как чистейших кровей британца, и вдруг — нате, подменили парня, — разводил руками Марко. — А вы велите мне овладеть своим темпераментом. Мой-то хоть неаполитанский, им и овладеть можно. Но когда Везувий извергает лаву в Лондоне… Этот номер посерьёзнее будет.

С несвойственным ему добродушием выслушал Генри насмешки приятеля, а Ананда, взяв обоих юношей под руки, увёл их в глубину сада, где на искусственном холме возвышалась беседка. Открывавшийся из неё вид на окрестности изумил и пленил Генри, почти никогда не покидавшего города.

— Вы мало знаете и мало любите природу? — спросил Ананда.

— До сих пор я думал, что мало. Теперь полагаю, что мог бы её очень любить, если бы знал.

— Сомневаюсь, чтобы человек любил лишь то, что он знает как факт. Любовь живёт в человеке и заставляет его ценить не только то, что он знает, потому что видит. Она постоянно ведёт его вперёд, заставляя искать себе применение. Если человек говорит, что любит науку, а не людей, для которых он ищет знания, не видит в них высшей цели своей науки, — он только её гробокопатель. Если идти по жизни, не замечая жертв и самоотвержения тех, кто сопровождает тебя, — не дойдёшь до тех высших путей, по которым идут великие люди.

Долго пробыли Генри с Марко у Ананды. Приезжали к нему ещё люди, самых разных возрастов и положения. Приходили бедняки, и со всеми одинаков был Ананда: все уходили утешенными, ободрёнными, успокоенными. Но о себе Генри этого сказать не мог. В нём росло чувство неудовлетворённости, горечи, какого-то недоумения. Почему же он, Генри, чувствует себя чужим, тогда как всем так хорошо здесь? И, вместе с тем. Генри даже представить себе не мог, чтобы жить дальше, не имея возможности заглянуть в этот чудный уголок, увидеть Ананду. Всё, что говорил и делал Ананда, всё казалось ему необыкновенным. Ананда же, казалось, забыл о Генри после первых сказанных ему слов. И только прощаясь, он посмотрел пристально ему в глаза и сказал, смеясь:

— У вас сейчас такое лицо, точно я приговорил вас к посту и воздержанию. Вам, вероятно, не захочется больше навестить меня?

Генри испугался. Он подумал, что Ананда в вежливой форме давал ему понять, что дальнейшее с ним знакомство невозможно. Точно прочитав его мысли, Ананда ласково добавил:

— Мой дом открыт для всех. Я буду рад видеть вас среди моих гостей. Этот дом — только временное моё пристанище. Настоящий же далеко отсюда. Но я бы не советовал вам спешить узнать мой настоящий дом. Торопясь, люди часто слишком многого ждут и от самих себя, и от тех, в ком ищут для себя идеальных руководителей. Не торопитесь. Ждите зова той любви, о которой я говорил сегодня. Этот зов вы услышите, когда станете любить людей. Марко скажет вам, когда можно будет сюда приехать ещё, если, как я читаю на вашем лице, вы так опечалены разлукой.

— О, если бы вы знали, как теперь невозможно для меня жить без вас. Даже один день без вас невозможно и невыносимо прожить.

— Ну вот, я говорил, что английский Везувий — это чистое наказание, — смеялся Марко.

— Это нехорошо, Генри, — сказал Ананда, кладя ему руку на плечо. — Я не кудесник, а такой же человек, как вы. Но тот, кто не может и дня прожить в разлуке даже с самым очаровательным кудесником, — тот слишком слаб, чтобы идти дорогой свободных. Он раб своих желаний и не найдёт точек соприкосновения с теми, кто освободился от них. Будьте сильным и работайте вдвое прилежнее, всё время думая о людях, которых будете спасать своей наукой, а не об удовольствии общения со мной.

Так окончилось первое свидание Генри с пленившим его Анандой. Дальше Генри рассказал матери, как постепенно открылся для него новый мир, как он начал по-иному понимать смысл жизни. Чего Генри долго понять не мог, так это полнейшего отсутствия чего-либо личного в самом Ананде. Привыкший ставить себя в центр Вселенной, Генри никак не мог осмыслить жизни, в которой не было личного. И Ананда, видя его тщетные усилия, сказал ему однажды:

— Друг мой, послушайтесь моего совета. Оставьте пока мечту следовать за мной и жить моими принципами. Нельзя приказать себе идти путём вдохновения. Можно только увлечься, загореться любовью к людям и состраданием к ним. И видеть радость не в том, чтобы подражать кому-то, кого любишь, а в том, чтобы жить по своей собственной инициативе, на собственный манер, но свободно и любовно, и тогда вы непременно встретитесь в делах и действиях дня с тем, кого сочтёте себе примером и кто — на свой лад — идёт, любя и сострадая. Соберите весь свой характер и волю, которыми гордитесь как самоцелью, переключите их на умение жить легко, просто, любовно принимая все жизненные обстоятельства. Поверьте, что это единственный путь, идя которым можно приблизиться ко мне. У человека нет другой возможности стать выше толпы, чем труд каждого дня.

Но Генри не внимал ничему. Он так впился в Ананду. что все его мысли, вся жизнь сконцентрировались на новом друге. Неотступными мольбами он выпросил у Ананды согласие взять его, в числе немногих, с собою в Венгрию, куда тот уезжал через несколько месяцев. Не сразу согласился Ананда и поставил перед Генри ряд условий, главными из которых были приветливость, затем доброжелательность к окружающим, изысканная вежливость и полная правдивость во всём, Генри должен был остаться в Вене один, пока Ананда уезжал по другим делам, а потом поехать с ним в Венгрию. Для Генри, надеявшегося, что Ананда возьмёт его с собой, как Марко, было убийственным ударом остаться в Вене одному. Но здесь уж никакие мольбы не помогли. Ананда очень строго дал Генри понять, что люди, не имеющие даже капли духовной силы и выдержки, чтобы вынести кратковременную разлуку, не выдержат жизни рядом с ним.

Генри пришлось остаться, и одиночество его с отъездом Марко стало ещё тяжелее. Но мало-помалу он стал обретать равновесие. Трудно давалось Генри самое элементарное внешнее воспитание. Он отлично знал, как надо вести себя с товарищами. Но не желал ни с кем дружить, считая себя выше всех. Простая приветливость и любезность, так сильно очаровавшие его в Ананде, не давались ему. Внешне он так и оставался угрюмым дичком. Наконец, он получил известие, что Ананда возвращается. Рад был Генри ужасно и оттого впал в необычную для себя рассеянность. Чтобы сократить время ожидания, он отправился в анатомический кабинет и, к ужасу профессора и товарищей, поранил себе руку. Несмотря на все тут же принятые меры, к вечеру у Генри поднялся сильный жар, а утром он уже никого не узнавал и даже не подозревал, что подле него сидит Ананда, ворвавшийся к нему как буря. Это и было то время, когда мать приезжала к нему в Вену. Долго возились с Генри и сам Ананда, и его дядя, и ещё какие-то люди, из которых он запомнил только Марко, пока Генри не был окончательно вырван из когтей смерти.

Болезнь произвела в его душе переворот, но вовсе не тот, на который надеялся Ананда. Он не стал мягче к людям, он только сделался тенью Ананды и преданность его не имела границ. Но была она ревнива, жадна, завистлива к каждому ласковому слову Ананды, подаренному другим.

— Вероятно, несносна ревнивая и тупая женщина. Ещё несноснее умная, потому что у неё нет привилегии глупой. Но ревнивый ученик — посмешище для всех. И если ты. Генри, в сближении со мною не видишь ничего, кроме личной дружбы, — нам с тобой не по дороге. Повторяю: ты не готов в путь со мною. Всё, чего я и не замечу, — для тебя будет не только препятствием, но и трагедией. Ты настаиваешь, и сам видишь, как смешно выпячиваются твои свойства среди окружающих меня свободных людей. Нужно только любить. Так любить, чтобы победа над той или иной страстью пришла не от ума, а оттого, что сердце раскрылось. Ты же, в жажде чего-то высшего, всё время путаешь понятия обыватель и мудрец. Не тот мудрец, кто сумел однажды совершить великий подвиг. А тот, кто понял, что его собственный трудовой день и есть самое великое, что дала человеку жизнь.

Сколько дней ты потерял в мечтах о моём возвращении. Разве ты работал для общего блага, когда плакал, раздражался и думал о своей персоне? Чего ты ждал? В пустоте проходил день за днём, не внося ничего в общую жизнь людей. Ты знаешь, что цель моей жизни счастье и мир людей. Что ты сделал, чтобы следовать за мной по этому великому пути? Или все твои слова — это бред вроде клятв раздражительной и нервозной бабёнки? Обдумай ещё и ещё раз всё, что я тебе сказал, и приведи себя в равновесие. Если ты на это не способен, со мною ехать не можешь. Я всегда предоставляю человеку полную свободу действий. Всегда хочу, чтобы он не был стеснён узкими рамками жёсткого послушания. Но тебе мой метод воспитания не подходит. Тебе нужны железные рамки, иные — не менее милосердные, но иные руки. Жди, работай, а я о тебе не забуду, ты встретишь эти руки.

Однако мольбы Генри были так раздирающи, слёзы так невыносимы, что Ананда согласился взять его с собой, но когда он велел Генри собираться, лицо его было печально. В Венгрии, в прекрасном старинном доме, принадлежавшем дяде Ананды и более похожем на замок, Генри и те немногие, что приехали с Анандой, были размещены в отдельном крыле, далеко от центральной части дома, где жили Ананда и его дядя. Это сразу не понравилось Генри, надеявшемуся, что он будет неразлучен со своим другом и Учителем. Скрепя сердце подчинился он строгому режиму жизни, ожидая, что вот, наконец, увидится с Анандой. Но Ананда был недосягаем. И Генри всё слонялся без дела, хотя отлично видел, что остальные заняты целыми днями, пользуясь прекрасной библиотекой, находившейся в их крыле. Наскучив, наконец, бездельем. Генри взял свою работу и отправился в библиотеку, совершенно уверенный, что по своей специальности, которая была из тончайшей отрасли медицины, книг не найдёт. Каково же было его изумление, когда он нашел такие драгоценные материалы, о которых ему только приходилось слышать. С этого дня, увлекшись работой. Генри перестал чувствовать себя несчастным. С него точно свалился какой-то груз, он стал внимательно присматриваться к окружающим. Ему казалось странным, что его никто не трогал, пока он уныло и капризно молчал. Когда же теперь он обратился с вопросами к соседям — ему ответили очень ласково. Соседом по трапезам, слева, оказался совсем молодой человек, француз, ботаник. Несмотря на молодость, он проявил в беседе очень большую эрудицию не только в своей области, но и по части мозговых заболеваний, над которыми работал Генри, считая себя здесь гением. Молодые люди разговорились и пошли вместе в парк собирать лечебные травы. Спутника Генри звали де-Сануар. Казавшийся юношей, он продолжал поражать Генри своими знаниями. Как будто не было предмета, которого он не знал, не было народа, чья жизнь была бы ему неизвестна.

— Когда же вы успели объездить весь свет? — воскликнул удивлённый Генри.

— Я уже дважды совершил кругосветное путешествие и собираюсь пуститься в третье, если Ананда даст разрешение. — Да разве вы ездили или поедете на средства Ананды? — Нет, конечно. Но вопрос ваш — вопрос обывателя, которому не ясны ни цель, ни смысл его жизни. Я же стараюсь жить по тем законам любви и чести, которые могут привести меня к преддверию ученичества у Ананды. Давно присматриваюсь к вам и не могу понять, почему вы оказались здесь, среди нас. Сейчас мне это стало ясно.

— Что же вам стало ясно, господин де-Сануар? — впадая в прежнюю заносчивость, высокомерно и раздражённо спросил Генри.

— Видите ли, каждый человек определяет себе путь сам. И когда глаз привыкает различать типы людей, сразу понимаешь, по какому пути идёт человек, в каком луче его преобладающие свойства. Вы, по-моему, попали сюда по недоразумению. Вам надо бы в оранжевый луч попасть, а вы пребываете в фиолетовых красках, которых у вас всего меньше. Вряд ли вам понятно, о чём я говорю. Но гак как мне никто вас не поручал, то говорить яснее я не могу. Не думайте, что у нас здесь какие-то тайны. Просто мы имеем мужество молчать о делах, которые являются великой честью и радостью. Но я слышу гонг, призывающий нас к ужину, а мы далеко зашли. Поспешим, здесь неудобно опаздывать к столу. — Да ведь это чуть ли не казарменная дисциплина! — О нет, что вы! Здесь полнейшая свобода. И вы можете заставить ждать себя с ужином или фонарём у подъезда хоть всю ночь, вас никто и не подумает упрекнуть, так велико здесь уважение и доверие к человеку. Но именно это-то и заставляет уважать порядок и покой хозяев и слуг, относящихся к нам с такой радостной любовью.

Генри молча шёл за своим новым знакомым по узенькой тропке. Красота природы, прелестные, внезапно открывавшиеся виды мало его трогали. Он думал теперь о людях, с которыми сейчас встретится за столом.

— А скажите пожалуйста… — Генри вдруг запнулся, не зная, как принято обращаться во Франции к малознакомым людям.

— Меня зовут Поль, если вы не хотите называть меня по фамилии, — как бы угадав причину заминки, сказал де-Сануар. — Мы можем просто называть друг друга по именам. Здесь почти все встретились впервые, но чувствуют себя настолько близкими, связанными одними и теми же идеями и стремлениями, что интимное имя звучит кстати.

— Удивительно, как вы сразу сообразили, что именно меня остановило. Не можете ли вы мне сказать, Поль, кто все эти люди, которых привёз Ананда, а также те, кого мы здесь уже застали? Меня зовут Генри, если вы желаете называть меня по имени.

Весело рассмеявшись, Поль ответил:

— Прежде всего. Генри, я очень рад, что вы заинтересовались людьми. Становится легче жить, когда внимание отвлекается от самого себя. Кстати, нам придется идти кратчайшей дорогой, так как я слышу, что гонг ударил второй раз. Через четверть часа надо уже быть за столом, а до этого успеть помыться и переодеться. Поэтому мы взберёмся на холм и спустимся прямо к дому.

Поль назвал холмом довольно высокую гору, показавшуюся Генри не такой уж безобидной, что он и высказал своему спутнику.

— Это только так кажется, Генри, Дела вовсе не так страшны, когда знаешь, как за них взяться. Прыгайте за мною, — вдруг скомандовал Поль.

У Генри, никогда в жизни не ходившего в горы и не скакавшего через рвы, уже болели ноги, дрожали колени, и, прыгнув, он сорвался и покатился бы вниз, если бы сильная рука француза не подхватила его и не поставила на ноги рядом с собой.

— Я полагал, что все англичане спортсмены. Но, должно быть, и это моё предположение стоит столько же, что и большая часть моих знаний, в которых я каждый день разочаровываюсь и заново совершенствуюсь. Спускайтесь осторожнее, а лучше дайте руку, — прибавил он, увидя, что Генри поскользнулся. Обхватив его за талию и подняв, как ребёнка, Поль сбежал с ним с крутой горы.

— Ну вот мы и дома. До свидания, — бросил он Генри, скрываясь в дверях, не дав ему ни опомниться, ни поблагодарить себя.

Оглушенный и расстроенный. Генри вдруг услышал за собой шаги и голос Ананды:

— Я удивлён, друг, что ты стоишь здесь в одиночестве. Разве ты не успел ещё сойтись ни с кем из моих друзей? О, да ты совсем ещё не готов к ужину. Что с тобой случилось? — зорко вглядываясь в Генри, спрашивал Ананда.

Генри молчал. Жажда увидеть Ананду вылилась, вместо радости свидания, в такое раздражение, на какое Генри не считал себя способным по отношению к своему великому Другу.

— Вы привезли меня сюда и бросили. Вы отлично знали, что я ехал сюда не для того, чтобы быть среди незнакомых мне людей. Вы даже не познакомили меня ни с кем, и я был обречён на полное одиночество, — кричал Генри. Когда он опомнился, то увидел, что Ананда молча смотрит на него. Что было особенного в этом взгляде? Что заставило Генри вдруг умолкнуть и прошептать:

— Простите меня, я так без вас изводился и в таком страхе стою опять перед вами, зная, что не увижу вас так часто, как того хочу.

— Бедный мальчик, я говорил ведь, что ты не готов, что свобода для тебя не подходящий путь. Тебе нужны строгие рамки послушания, чтобы хоть до некоторой степени восполнить отсутствие воли и выдержки. Но ты не виноват, что я внял твоим мольбам.

В глазах Ананды, в тоне его голоса было столько доброты и сострадания, что казалось, он целиком вобрал в себя сердце Генри и переживает все его муки.

— Но теперь, в эту минуту, сделать уже ничего нельзя. Раньше трёх месяцев отправить тебя отсюда не смогу. Но потом ты уедешь. Я ведь здесь не один. Кроме тех, кого ты видишь, здесь ещё много тех, кто занят важным трудом во всех областях науки и техники, искусства и литературы. Здесь живёт и мой дядя. Все эти люди — очень высоко развитые духовно сознания. Они воспринимают окружающее настолько тонко, их слух и нервы так нежны, что твоё смятенное состояние тревожит их, как непрестанный крик младенца. Я не имею права нарушать покой их труда и жизни. Я-то надеялся, что печали этой ни им, ни мне ты не доставишь. Увы, я наказан за чрезмерное доверие. И должен теперь выпить чашу твоих страданий вместе с тобой. Чтобы избавить тебя от несвоевременных обетов, должен принять на себя твой удар. Иначе обеты твои могут отразиться на твоей карме.

Ступай сейчас в свою комнату. Еду подадут туда. Навсегда запомни, что нельзя выходить к людям в состоянии такой неуравновешенности и отравлять их своими ядовитыми вибрациями. Собери свои вещи. Я переведу тебя в отдельный домик в парке. Будешь пока жить один, чтобы становиться постепенно таким человеком, который не будет тревожить своих снисходительных товарищей по общежитию. Иди, я приду за тобой через два часа.

Как приговорённый, двинулся Генри в свою комнату и бросился на постель, разрываемый отчаянием. Если бы он не чувствовал на себе взгляд Ананды, светлый взгляд любви, сострадания и нежности, он так и не понял бы своей вины. Теперь же милосердие Ананды позволило ему увидеть, что значит высокое благородство духа и как можно забыть себя и личную обиду, когда сердце не обвиняет, но щадит брата, оступившегося на своей тропе. Бешеное раздражение, которое длилось обычно очень долго, мучая его самого и других, ушло куда-то. Генри встал с постели и впервые совершенно четко сказал себе, что виноват он. Вежливо отказавшись от еды, настойчиво и ласково ему предлагаемой, Генри быстро собрал вещи и с сожалением оглядел эту прелестную комнату, которую не сумел оценить и которую теперь ему приходилось покидать. Он не нашёл здесь мира и нанёс удар Ананде.

Генри сел на широкий подоконник, впервые увидев, какой чудный вид открывается из окна. Широкая долина, по которой протекала река, луг, далёкий лес, уютно разбросанные по горам домики, всё, всё теперь пленяло его, всё было жаль покинуть. В сердце Генри, в его глаза точно впечатался взгляд Ананды с его божественной добротой, неосуждением и состраданием. Генри готов был кинуться на колени и снова уверять Ананду в своей непоколебимой любви и верности. Но в него уже проникло сознание, что крик младенца никого ни в чём не убедит. Он решил подчиниться воле Ананды и ничего не просить. Сейчас ему казалось нестерпимо глупым и смешным его поведение час назад и все эти дни тоже. Почему он не ходил в библиотеку? Почему не занимался? Ведь сколько можно было сделать для себя в науке и порадовать Ананду прилежанием и спокойствием. Генри вспомнил, как де-Сануар, поразивший его знаниями, сказал, что мечтает и ищет приблизиться к преддверию ученичества у Ананды.

— Боже мой, мама, как я был виноват тогда. И потом, в следующий раз, я снова свихнулся на том же: на ревности и зависти. Ананда приблизил к себе новых людей. Теперь я понимаю, что они, эти высокие люди, были достойны того. Но тогда я опять взбесился, ушёл и приехал к вам. А теперь я вернулся в третий раз, и причина тому ещё хуже. Ананда велел мне стать учеником прекрасного доктора И., а я не захотел. И стал критиковать их поведение. А кончилось тем, что я, незаметно для себя, попал в руки злодея, тёмного и страшного, от лап которого меня едва спасли доктор И. и Ананда. Ананда велел мне возвращаться в Венгрию, а я не захотел. Вернее, я было поехал. Но этот тёмный, которому я дал власть над собой, гнался за мной по пятам. Его друзья, пользуясь тем, что я постоянно раздражён, соблазняли меня, уговаривали, и я раздумал. Я готов был уже отправиться туда, куда звали они, друзья того подлого, имя которого да-Браццано, как увидел вас во сне. Мне снилось, что вы пришли ко мне, такая молодая, в белых одеждах, с золотыми волосами и прекрасная, и сказали: "Генри, посмотри, ведь ты стоишь в центре змеиного клубка. Пойдём скорей отсюда. Спеши, я выведу тебя". Я проснулся в ужасе, мама. Кое-как оделся, схватил саквояж, деньги, бросил всё остальное и побежал за вами на берег. Вы так быстро шли, что я еле поспевал. Подведя меня к пристани, вы указали на какой-то пароход, готовившийся отойти, и приказали: "Прыгай скорее". Я прыгнул в отходившую шлюпку и едва успел последним выбраться из неё на палубу, как трап подняли и пароход двинулся. Я начал искать вас, совсем растерялся, не умея ответить, как я очутился на пароходе. Меня повели к капитану. И тут совершилось чудо. Капитаном оказался Джемс Ретедли, с которым я встречался у Ананды в Константинополе. Я узнал его сразу и, как мне ни было горько, назвал имя Ананды, перед которым — я помнил это отлично — капитан благоговел. Он сразу же вспомнил меня и назвал по имени. И ещё раз, мама, я нашёл благородного человека. Он обогрел, утешил, накормил меня и спросил только, куда я хочу ехать. Я назвал вас и Лондон. Он сказал, что поведёт новый пароход в Лондон через месяц, и я должен переждать это время где-нибудь. Так как я молчал, он долго испытующе смотрел на меня, видимо хотел о чём-то спросить, но промолчал, вздохнул, покачал головой и, точно о чём-то жалея, сказал:

— Я вижу, что вы несчастны. Этого для меня довольно. Я вспоминаю один из своих разговоров с Анандой, когда я сам был несчастен, вспоминаю и слова Ананды, которые он велел мне помнить всегда: "Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе учитель". И действительно, в данную минуту вы мне преподали огромный урок. Я думал, что жить подле Ананды это счастье. А оказывается, даже живя подле него, можно быть несчастным. Это меня и поражает, и учит. Но об этом не время сейчас говорить. Словно что-то обдумывая, он помолчал и прибавил: — Есть только одна возможность вам помочь. В Ялте я сдам пароход своему помощнику, и он поведёт его в Севастополь, в ремонт. Я буду жить этот месяц в Гурзуфе. Там вас устроить я не могу. Но я предлагаю вам пожить на моём пароходе и заняться какой-нибудь работой. А потом постараюсь доставить вас в Лондон. Но работать вам придется тяжело. Однако иного у меня для вас ничего сейчас нет. Если вы согласны, я постараюсь провести этот план в жизнь.

Я увидел перед собой, мама, человека не только одной твёрдой воли и чести. Я понял, что он поставит меня в жёсткие условия, но сдержит слово и довезёт до Лондона. С другой стороны, я не менее хорошо понял, что этот добрый и властный человек не задумается высадить меня на необитаемый остров, если я хоть что-нибудь нарушу в нашем уговоре. Держа слово чести, он требовал того же от других. Выбора у меня не было. Я принял предложение.

Не буду рассказывать, как я жил. Все мои физические страдания, труд и общество людей, к которым я не привык, — всё чепуха в сравнении с тем адом нравственных мучений, в котором я горел, вспоминая Ананду и всё, что потерял по собственной вине. Каждый день всё больше и больше постигал я величие Ананды, его доброту и терпимость, а также меру своего непослушания и бунта. Я дал слово искупить все свои проступки. Я не надеялся, что кто-то протянет мне руку помощи, но в вас я был уверен. Когда же, при встрече, я увидел на вашем лице ужас и отчаяние, я совсем пал духом. Намерение осталось таким же твёрдым. В моём сердце тишина. Но внешне я не смог измениться, не смог стать нежным, внимательным к вам и ласковым, как я себе обещал.

Сейчас какая-то перегородка во мне рухнула, и я могу сказать, как обожаю, как уважаю вас.

Генри притянул к себе мать и вдруг почувствовал себя её защитником и покровителем. Долго ещё говорили они, ощущая необыкновенное счастье взаимной дружбы и полного доверия. С большой неохотой расстался Генри с матерью, настоявшей на том, чтобы он заснул и набрался сил перед свиданием с мистером Тендлем.

На следующее утро, не успел Генри проснуться, как ему подали письмо, надписанное незнакомым почерком. Вскрыв конверт и увидев подпись: "Джемс Ретедли", Генри удивился, а прочтя письмо и, подняв выпавший из него чек на крупную сумму, был и тронут, и сконфужен, и поражен. В пути капитан не делал никакой разницы между Генри и остальными служащими и матросами своего пароходного царства. Он, казалось, забыл, что знавал Генри иным, что тот был доктором и мог бы занять на пароходе иное положение. Генри, поначалу убитый таким неожиданным для него поведением капитана, постепенно стал считать это нормальным, а к концу пути уже думал, что ничего иного он и не заслуживает. Свои обязанности он исполнял так, как будто каждую минуту рядом с ним стоял Ананда.

Капитан не давал Генри заметить, что остро и внимательно наблюдает за ним. Тот работал так усердно, спокойно и выдержанно, что капитан всё более жалел своего подчинённого и всё сильнее удивлялся. Он не мог понять, была ли выдержка Генри и его спокойствие новым приобретением его воли и характера или они были присущи ему всегда. Как же мог дойти Генри до разрыва с Анандой, если в его сердце такое спокойствие, — всё задавался вопросом капитан. Он решил помочь Генри всем, чем только мог. Получив расчёт. Генри постарался тут же скрыться и оставил капитану маленькую записку, в которой благодарил за то, что его доставили в Лондон.

"Очень милый и очень уважаемый мистер Оберсвоуд, — писал капитан в письме, которое читал сейчас Генри, — самым неожиданным образом поворачиваются пути людей. Буду лаконичен. Именем того, кто нам обоим дорог, прошу Вас принять этот чек. Это вовсе не лично моя и не лично Вам помощь. Это радость полной уверенности в Вас, в Ваших силах, в том, что Вы возвратите мне полностью всю предлагаемую Вам сейчас сумму, когда обстоятельства Вам позволят.

Мой привет Вам. С именем, нам обоим дорогим, пойдём оба вперёд. У каждого из нас начинается новый поворот пути, пусть он будет носить имя: «Свет». Вперёд, друг. У Вас много сил. Вы достигнете желаемого. Ваш покорный слуга, уважающий Вас друг Джемс Ретедли".

Капитан прилагал свой адрес и звал Генри посетить его в Лондоне. В письме дважды стояло «уважаемый», что наполнило Генри детской радостью. Он бросился к матери, обнял её и показал письмо и чек.

— И это всё не от Великой Руки, Генри? Я не верю, что Великая Рука не знает об этом, как и о мистере Тендле. Кстати, надень этот костюм. Я привела его в божеский вид.

Генри был подан вычищенный и отутюженный, совсем приличный костюм, который он счёл окончательно погибшим.

— Бог мой, мамочка, да когда же вы успели всё это сделать? Будет ли мне когда-нибудь прощение? Ваши волосы, так рано поседевшие, будут мне вечным укором.

— Полно, сынок. Каждый человек заслужил свой путь. И не важно, как кто живёт. Важно, что приходит в его день и КАК он это воспринимает. Что бы ни случилось со мной и с тобой, я буду любить тебя всё больше, и верней друга у тебя не будет. Будут у тебя, да и есть они, друзья могущественные, богаче и умней меня. Но моя материнская верность всюду пойдёт за тобой. Одевайся скорее, сынок, приедет мистер Тендль. надо суметь ему улыбнуться и показать, как ты ему благодарен, — гладя кудри сына, старалась ободрить его мать.

— Да, мама, если бы я мог научиться у вас улыбаться людям, я считал бы, что половина работы по самовоспитанию сделана. Если бы вы знали, мама, как я боюсь встречи с Великой Рукой. Я так мало и плохо знаю, как надо вести себя в доме большого лорда. В Константинополе я жил у одного князя и видел там много воспитанных людей. Но среди всех выделялись Ананда и доктор И. Я всегда восхищался ими. И всегда что-то мешало подражать им, запоминать их манеры и поведение. Точно бунт какой-то всегда мне мешал. Теперь мне кажется, что это чувство похоже на зависть.

Генри тяжело вздохнул, расцеловал материнские руки и продолжал:

— Я даю вам слово, дорогая, что буду жить в доме Флорентийца иначе, чем вёл себя всюду до сих пор. Я буду смиренным учеником, просителем. Согласен быть слугой Флорентийца, лишь бы загладить хоть часть своих грехов перед Анандой. Ананда — моя рана. Это кровь моего сердца, которая каплет не переставая.

— Полно, сынок. Поставь себя на мгновение в положение синьора Ананды. Вспомни, как он добр. Ну каково ему быть чьей-то раной? Ведь твои слёзы и кровь — так и текут по нему. Он их не может не чувствовать. Оставь эти горькие мысли, думай о нём с благодарной радостью, и это — вместе с твоим трудом и любовью — скорее и легче приведёт тебя к нему опять. Ободрись, постарайся сейчас быть приветливым с гостем.

— Я так хотел бы, мама, быть таким же обаятельным, как вы, и всем нравиться. Так бы хотел, но боюсь, что не научусь этому никогда.

Генри ещё раз поцеловал мать, занялся своим туалетом и встретил мистера Тендля таким весёлым, что тот даже обомлел от неожиданности. Он приготовился везти в деревню капризного и несносного юношу, гордился, что выполнит трудное задание своего адмирала, — и вдруг такая встреча.

Молодые люди простились с миссис Оберсвоуд и, провожаемые её улыбкой, поехали к портному. Портной, пленившись красотой и стройностью Генри, обещался выполнить заказ, взяв на себя обязанность закупить всё необходимое, то есть бельё и галстуки.

Дни пролетели мигом, к назначенному сроку у портного всё было готово, и друзья поехали в деревню. Не без трепета в сердце садился Генри в поезд, ещё и ещё раз давая себе слово привести в исполнение всё то, о чём думал последние дни и ночи.