"Эрик ван Ластбадер. Белый Ниндзя (Ниндзя #3)" - читать интересную книгу автора

погрузилась после смерти дочери. Обнаружив, что муж нуждается в ее помощи,
Жюстина возвращается к жизни. Ожидая результатов анализов и самой операции,
они вновь сближаются. Но Жюстина бережется: она все еще психологически не
готова к беременности.
Под действием наркоза у Николаса возникает странное ощущение, будто он
идет в мягких тапочках по бесконечному ковру в никуда. В этом смысле
анестезия похожа на саму жизнь, о которой древние говорили, что она есть не
что иное, как путь-дорога. "Мичи".
Николас вновь видит ангельское личико своей дочери, которая вновь
оживает в театре его памяти. И ему страшно хочется свернуть с дороги.
Впервые в жизни он хочет изменить свою карму. Раньше она гнула его судьбу,
как ольховый посох. Теперь он хотел бы переломить этот посох пополам,
приспособить его к своим собственным желаниям.
Вот чего желает его сердце, и он пытается схватить и удержать дух
своей умершей дочери и изучить короткие дни ее жизни с таким же вниманием и
самозабвением, с которым он наблюдал за сокращениями ее медленно бьющегося
сердца. Собрать эти дни, как нежные лепестки опавшей сакуры, и узнать, что
вселяло в нее силу, что заставляло плакать и смеяться.
Но ведь это невозможно. Даже сейчас, когда он, как бог, плыл в
пространстве-времени, ее дни прошли сквозь его дрожащие пальцы, как песок,
и отлетели в сердце пустыни. И вот наконец, имея свидетелем только себя
самого, он смог сделать то, что был не в состоянии делать все эти долгие
три года.
Он заплакал, и горькие слезы по увядшей дочери все лились и лились...
Он очнулся, ощущая вокруг себя такую ослепительную белизну, будто
вокруг были клубы белого тумана, сквозь который он сейчас начнет опять
падать, как камень в бездонный колодец. И кровь его застыла в жилах, и
закричал он так страшно, что медсестры со всех ног бросились к нему,
поскрипывая по натертому линолеуму пола своими туфельками с резиновой
подошвой. От этого крика проснулась Жюстина, которая уснула у его кровати,
держа мужа за руку. Подсознательно она держала руку Николаса так, чтобы ее
большой палец касался его пульса: так она держала руку обреченной дочери,
прислушиваясь к слабым сокращениям тоненькой голубой вены, по которой все
медленнее и медленнее текла кровь.
Медсестры отстранили Жюстину не то чтобы с враждебностью, но с
холодным безразличием, порожденным их опытом и компетентностью, а это
выносить еще труднее, чем враждебность, потому что она заставляет вас
чувствовать, насколько бесполезно ваше присутствие в палате больного.
Николас в своем неистовстве сорвал с себя трубочки капельницы. Сестры
клохтали над ним, полушепотом уговаривая его по-японски, на языке, которым
Жюстина за эти три года смогла овладеть только на элементарном уровне. Она
почувствовала какую-то враждебность к этим молодым японочкам, которые все
эти дни мыли его, брили, следили за его стулом.
Она стояла за ними, на голову выше любой из них, и смотрела с высоты
своего роста, что они там делают с Николасом, до безумия боясь, что
случилось что-то непоправимое, а ее роль сведена к пассивному и
беспомощному наблюдению.
А что, если он умрет? Она судорожно схватилась руками за плечи, и все
внутри у нее похолодело. Стояла зима. Земля покрыта снегом. И она постоянно
мерзла. Даже здесь она была в пальто, хотя в больничной палате вполне