"Александр Александрович Лебедев. Чаадаев ("Жизнь замечательных людей") " - читать интересную книгу автора

любовь к высокому", а некоторые нынешние авторы, замечает Чаадаев, находят,
"что до этого никому нет дела, полагая, вероятно, что обращенное потомство,
вместо стихов Пушкина, будет читать его Материалы... Не пустое тщеславие, --
продолжает Чаадаев, - побуждает меня говорить о себе, но уважение к памяти
Пушкина, которого дружба принадлежит к лучшим годам жизни моей, к тому
счастливому времени, когда каждый мыслящий человек питал в себе живое
сочувствие ко всему доброму, какого бы цвета оно ни было, когда каждая
разумная и бескорыстная мысль чтилась выше самого беспредельного поклонения
прошедшему и будущему. Я уверен, что настанет время, когда и у нас всему и
каждому воздастся должное, но нельзя же между тем видеть равнодушно, как
современники бесчестно прячут правду от потомков".
Редко-редко встретишь у нас сейчас статью, не говоря уже о целой книге,
где о Чаадаеве бы говорилось в полный голос, без умолчаний, без утайки, без
этой своеобразной скромности за чужой счет.
В 1960 году Издательство Московского университета выпустило книгу П. С.
Шкури нова "П. Я. Чаадаев. Жизнь, деятельность, мировоззрение". Сам факт
появления у нас подобной книги говорит, конечно, о многом. Это была первая
за весь советский период развития нашей науки книга, посвященная Чаадаеву. В
известном смысле подобная работа не могла, естественно, не оказаться итогом
всех исследований советских авторов. Автор книги заявляет себя
решительнейшим последователем "концепции Герцена - Плеханова" и столь же
энергичным противником "концепции Гершензона". В известном смысле можно,
пожалуй, даже сказать, что Шкуринов идет в своей книге дальше и Герцена и
Плеханова, он считает уже явно недостаточными положения, утверждавшиеся
Шаховским и некоторыми другими советскими исследователями. Он не согласен с
тем, что Чаадаеву в работах этих исследователей отводится место просветителя
наряду с Грановским и Станкевичем. О религиозности Чаадаева исследователь
говорит постоянно как о каком-то "привеске" к тем или иным глубоко верным
идеям мыслителя, чаадаевский мистицизм воспринимается им как "рамка" для
вполне приемлемых с нашей сегодняшней точки зрения идей мыслителя.
Но Чаадаев - сложная фигура. Его идейный облик прихотливо
противоречив. Верное представление о нем не дается слишком прямолинейному
суждению. Это поистине самобытная фигура с действительно самобытной мыслью.
И здесь следует представить своеобразие темы, к которой мы обращаемся,
и одновременно те трудности, которые эта тема готовит читателю, готовит с
неизбежностью.
Чаадаев не блистательный полководец и не знаменитый путешественник.
Занимательность его жизни прежде всего не во внешних ее обстоятельствах, она
не событийна. Занимательность этой жизни как бы кроется внутри судьбы этого
человека. Драма Чаадаева - это драма его идей. Она не имеет адекватного,
равного выражения во внешнем рисунке его жизнеописания. Как на известных
портретах Чаадаева под оледенело-скованной маской неподвижного его лика
трудно угадать страшную, трагическую напряженность мысли и воли, чувства и
разума, так и во "внешних данных" чаадаевской биографии порой лишь
угадывается стальная пружина внутренней необходимости, диктовавшей ему его
столь странные, столь неожиданные с точки зрения расхожей морали, столь
свободные от всяких норм общепринятости поступки. Такая биография требует
особого метода изложения, но она требует и особого рода читательского
внимания.
Тут мало простого сопереживания, пассивной фантазии любителя