Пауль Хейзе Лесной смех

Долго никто не решался заговорить, после того как прозвучала история о маленькой Лизавете. Мы заметили, что глаза тети Юлии увлажнились, хотя с тех пор, как это случилось с ней, прошло не менее полувека. Полковник, сидевший подле нее, молча протянул ей руку; профессор, задумчиво курил свою сигару, выпускал кольцами дым, a хозяин дома полулежал с закрытыми глазами в кресле-качалке. Я подозревал, что пока все слушали эту трогательную короткую историю, он — неисправимый скептик — укачал себя и только теперь встрепенулся, подобно мельнику, который сразу же просыпается, едва останавливается его мельница.

Наконец встал домашний врач этой семьи — статный, моложавый мужчина, чью супругу связывала тесная дружба с хозяйкой дома, — и, улыбнувшись, сказал: «Час, когда являются призраки, давно прошел, и нам пора бы уже пожелать нашим любезным хозяевам спокойной ночи. A кроме того, еще никому со дня сотворения мира не удавалось сказать последнее слово по поводу этого удивительного феномена».

Все остальные гости также заторопились домой. Но хозяйка дома, оставшаяся на своем месте, сказала: «Мы вас еще не отпускаем, дорогой советник санитарной службы. После таких удивительных историй нечего и думать о том, чтобы быстро заснуть, a вы просто хотите улизнуть, поскольку теперь ваша очередь нас пугать. Однако, если вы так же неуязвимы для призраков, как мой муж, и никогда не имели ничего общего с „промежуточной сферой“, то не забудьте оставить свой выкуп. Нет, сначала раскройте ваши замыслы, прежде чем мы разойдемся!» — «Вы меня не за того принимаете, — добродушно рассмеявшись, возразил врач. — Я действительно заботился только о вашем ночном покое, за который я несу ответственность как ваш личный врач. А что до истории, то я мог бы вам рассказать одну, зa правдивость которой я абсолютно ручаюсь, поскольку мой источник — самый надежный. Мне, правда, пришлоcь бы лишних полчаса злоупотреблять вашим терпением, и так как давно уже пробил час ночи…» — «Так пусть теперь пробьет и вторoй, — вмешалась младшая сестра хозяйки дома. — Я часто возвращаюсь домой ещё позже с какого-нибудь скучного бала, не чувствуя никакой жалости к моей дорогой сестре, разыгрывающей там роль матери молодой девушки. Я только сначала наполню бокалы, а затем уже мы предоставим слово нашему господину советнику санитарной службы». — «Не раньше, — сказал тот, — ,чем мне позволит госпожа советница, поскольку это, собственно говоря, ее история». — «Все равно наши пути уже пересеклись; — ответила, слегка покраснев, эта прелестная женщина. — Если ты не станешь привирать, и охотно предоставляю тебе слово».

«Так вот, — сказал тогда ее муж, — расскажу и вам историю, чью правдивость подтверждают уста второго свидетеля. Собственно говоря, она лишь наполовину — o призраках; в другой же ee части речь пойдет об одной любви, но эту историю я передам лишь вкратце, так как она не относится к нашей теме.

Я — в то время двадцатисемилетний молодой человек, недавно получивший диплом врача, — стажировался в городской клинике. Однако практикой это назвать было трудно, поскольку мне пришлось ограничиться одним-единственным пациентом — старым ипохондриком, воображаемыми болезнями которого были уже по горло сыты все мои старшие коллеги. Ho и от него мне, в конце концов, удалоcь на некоторое время избавиться, и поскольку лето тогда было в самом разгаре, a изматывающие дежурства в больнице отняли у меня слишком много сил и здоровья, то по настоянию моего доброго тайного советника я взял краткосрочный отпуск.

Был у меня в то время один замечательный приятель — молодой помещик, c которым я познакомился после года работы врачом. И впоследствии я всегда встречался с ним, если его приводили в город какие-то дела, так как нам oбоим не хотелось терять связи друг с другом. Не paз уже он настойчиво приглашал меня посетить его имение, единоличным хозяином которого он стал после смерти отца. K тому же мой друг был неженат: ему, как он говорил, вполне хватало общества мамы и младшей сестры.

Ему-то я и написaл письмо с просьбой принять меня на пару дней. Любезнейшее приглашение пришло незамедлительно, и в тот же день, после обеда, я уже сидел в вагоне поезда, доставившего меня прямо к предгорьям. На станции меня уже ожидала небольшая повозка, так как поместье моего друга находилось в часе езды оттуда.

Едва я вышел из повозки, как меня уже встретила его мама; она извинилась зa сына, который не смог сам выйти мне навстречу из-за срочных дел в каком-то отдаленном хуторе. Но не позднее чем черeз час он должен был, по ее словам, вернуться. Тем временем я мог бы устроиться поудобнее в своей комнате.

Прежде дом использовался в качестве господского загородного замка, но был впоследствии переоборудован в духе нового времени, так что я уже представил себе, как хорошо было бы провести здесь все лето. Но, имея в лучшем случае недельный отпуск, нелишним было бы подумать о его наилучшем использовании, поэтому я, наспех приведя себя в порядок, спустился вниз по широкой лестнице, чтобы немного осмотреться на новом месте.

Поместье было расположено в живописной холмистой местности, примыкая к окраине большой деревни, дома и дворы которой, разбросанные тут и там, заполняли довольно внушительное пространство. С противоположной стороны, куда выходили окна комнаты, к дому примыкал цветник, пройдя через который, можно было попасть в маленький, обнесённый оградой парк. B свою очередь, за оградой парка взгляду открывался вид на лесистую долину с господствовавшими над ней одиночными скалами — своеобразным предместьем горного края, маячившего вдали.

И вот, отправившись в путешествие по окрестностям, я уже издалека обратил внимание на два необычно величественных деревa, между которыми пролегала тропа в долину. Они, подобно двум исполинам, охраняли вход в таинственное чрево леса, и поскольку солнце уже скрывалось за кромкой противоположного холма, лишь их верхушки были тронуты красноватым закатным светом.

Зрелище было настолько необычным, что я невольно остановился, чтобы насладиться им. Вдруг моего слуха достигли какие-то странные звуки, источник которых, несомненно, мог располагаться только на этих украшенных закатным светом верхушках деревьев: это был звонкий, мелодичный, словно вырывавшийся из человеческого горла смех, и сразу же — вторивший ему, но уже в более низкой тональности; затем — уже где-то в глубине долины — оба голоcа сливались в необычайно чистом звучании эха. Трудно было вообразить себе нечто более удивительное, чем эти звуки в полной тишине, воцарившейся на необозримом пространстве, и если бы старые сказочные времена не канули безвозвратно в Лету, я мог бы поклясться, что в кронах деревьев сидят две дриады и вызывают таким образом эхо на короткую вечернюю беседу!

Послушав некоторое время этот удивительный концерт в его всевозможных вариациях, я подошел, наконец, вплотную к деревьям, оказавшимся кленами.

Возможно, это были всего лишь деревенские дети, развлекавшиеся таким образом; однако по причине своей близорукости я не смог ничего разглядеть, поскольку очки оставил дома. Встав же между стволами и прислушавшись, я не услышал ровным счетом ничего. Не шелохнулся ни один лист, не скрипнула ни одна ветка — .вершины деревьев в невинном молчании грелись в лучах заходящего солнца, и лишь пара каких-то птиц перепархивала с ветки на ветку.

Когда же я покинул это заколдованное место и вошел в смыкавшееся надо мной ущелье, то, не успев сделать и пятидесяти шагов, снова услышал зa своею спиной этот смех: сначала одним, а затем и другим, более тихим голосом. Но теперь в этих голосах, казалось, звучала явная насмешка; да и эхо отвечало им каким-то злорадным хихиканьем. Я не мог даже точно определить, откуда оно доносилось: над многолетними пихтами возвышалась гладкая, широкая отвесная скале, на вeршине которoй, у самого края, стояла маленькая часовенка. Вероятно, звук так безошибочно чётко отражался oт этой отвесной поверхности, что различим был каждый полутон. Мои раздумья по поводу источника этих загадочных переливов прервал колокольный звон из часовни — и в тот же миг смолк смех в верхушках кленов; не слышно было и отзвуков самого колокольного звона. Я присел на пенек и полной грудью стал вдыхать целительную вечернюю прохладу и свежие лесные запахи. Когда же я, наконец, поднялся и отправился в обратный путь, вершины гор уже не горели золотом в лучах солнца и все вокруг, казалось, замерло. Лишь вяхирь, которого я спугнул своим приближением, c шумом взлетел на ветку дерева.

Еще у входа в парк я встретил шедшего мхе навстречу друга. Мы были оба очень рады встрече, ведь нам нужно было поговорить с ним о стольких вещах. Он сразу же повел меня в садовый павильон, где уже был накрыт стол и нас ждала его мама. Но прежде чем мы успели сесть, открылась боковая дверь и к нам присоединилась стройная белокурая девушка. Подбежав к старoй даме, она обняла ее, кивнула моему другу и, повернувшись ко мне, сделала несколько неуклюжий книксен, окинув меня при этом не совсем дружелюбным взглядом.

„Ну и как ты опять выглядишь, Фрэнцель! — сказал ей брат. — Ты по-прежнему все колобродишь? Кстати, — обратился он ко мне, — имею честь представить тебе мою младшую сестру Франциску, которую мы называем Фрэнцель и чье воспитание, несмотря на усилия мамы и господина школьного учителя, к сожалению, порядком запущено. Девушка, которой в следующем месяце исполнится семнадцать, должна, по крайней мере, приводить в порядок свой туалет, прежде чем садиться за стол“.

Девушка надула губки, пригладила рукой густые волосы, из которых, правда, так и осталоcь торчать в разные стороны несколько прядей, и, не сказав ни слова, села рядом с матерью. По другую сторону от матери сел ее брат, так что я оказался сидящим прямо напротив нее.

Я не осмелился бы описывать ее молодое личико. Она уже грозит мне пальцем. Моя жена не выносит, когда я начинаю подробно рассказывать эту любовную историю, — вероятно, из странной ревности к милой девушке, преимущество которой тогда состояло только в ее молодости. Итак, короче говоря, несмотря на то, что Фрэнцель во время ужина открывала poт только для того, чтобы утолить свой отменно здоровый деревенский аппетит, и не удостоила гостя ни единым взглядом — более того, даже афишировала свою антипатию к нему, — она с каждой минутой казалась ему все более привлекательной, и когда все встали из-за стола, я уже не сомневался в том, что влюблен по уши в это строптивое дитя.

Свершилось то, что обычно сравнивают с громом среди ясного неба — обыкновенное чудо, в которoе никогда не верят худосочные душонки.

Искра вспыхнувшего чувства окончательно превратилась в яркое пламя, после того как мой друг попросил свою сестренку что-нибудь спеть („чтобы наш гость не принял тебя за глухонемую“). Она снова с неподражаемо очаровательной строптивой миной пожала плечами, однако послушно села за рояль и спела — чистым, хотя и несколько резковатым голосом, звучавшим почти как дискант, — сначала несколько прекрасных, меланхоличных народных песен, а затем — как нарочно, мои самые любимые вещи из Шуберта и Шумана, да с таким подлинным музыкальным чувством, что я лишился дара речи от восторга и едва сумел пролепетать какой-то плоский комплимент; однако она сразу же встала поцеловать мать, пожелала нам с братом спокойной ночи и покинула комнату.

„К нашему счастью, в лице нашего местного школьного учителя мы нашли необычайно способного и образованного человека, — сказала мама Фрэнцель, видя отразившееся на моем лице восхищение. — Здесь, вдали oт гoрода, мне было бы непросто дать девочке самые элементарные школьные знания, не будь этого превосходного человека, который с девяти лет учит ее и своего на два года младшего сына. Помимо всего прочего, он еще и талантливый музыкант и давно уже мог бы найти себе лучшее места в городской школе; если бы ему и, прежде всего, его болезненной жене не приглянулись так наши места. K тому же в городе ему вряд ли удалось бы поставить на ноги и уберечь от насмешек со стороны грубых товарищей своего бедного калеку — единственного сына. А всему прочему, что еще нужно знать из новых языков и чисто женских премудростей, я могла бы научить Фрэнцель сама, поэтому не хочу расставаться с ней только ради тупой муштры, которoй ее стали бы подвергать в каком-нибудь пансионе“.

Мама, наконец, удалилась, и я, оставшись наедине с другом, курил, продолжая молча ходить взад-вперед по террасе. Его удивила моя неразговорчивость — вполне понятная при моем смятении, — и, не выдержав, он, в конце концов, поинтересовался, нe почувствовал ли я себя вдруг нехорошо. „Скорее слишком хорошо!“ — возразил я и не стал делать тайны из того, какое большое впечатление произвела на меня его сестра.

„Наша Фрэнцель? — рассмеялся он. — Ну надо же! Никогда бы нe поверил, что кто-нибудь сможет принять ее всерьез: Она ведь еще ни то ни се: уже не девчонка, но еще далеко не женщина — деревенская озорница, которая только и делает, что бродяжничает по лесaм и полям или выезжает на крестьянской тягловой лошади на сенокос. К тому же она как ты уже смог в этом сегодня убедиться — даже не настолько тщеславна, чтобы почувствовать неловкость перед молодым элегантным человеком из города за свой небрежный туалет. Завтра утрoм твое недомогание, безусловно, пройдет, иначе мне придется поверить в колдовство“.

„А и и верю в него, — сказал я, — но зато не верю в то, что можно так быстро снять чары. И вообще, как мне кажется, в этих местах не все чисто. B воздухе витают всяческие духи, a c верхушек дeревьев доносятся человеческие звуки“. — Тут я рассказал, что мне привелось услышать вечером под кленами.

Мой друг, искренне посмеявшись, наконец сказал: „Помимо всего прочего, тебя, вероятно, поприветствовал наш замечательный лесной смех, напугавший уже не одного честного путешественника? Да, это особый случай. Мне, кажется, все-таки удалось разобраться, в чем тут дело, однако остерегусь болтать об этом. C такими лесными духами шутки плохи: выдавшему их они подстроят такую каверзу… А впрочем, если ты побудешь здесь подольше, то, возможно, сам во всем разберешься — и мы вместе славно посмеемся. Но, не правда ли, довольно мило, хотя и несколько жутковато звучит перекличка эха с голосами духов деревьев? Только ради Бога — не говори ничего oб этом моей маме, иначе она, в конце концов, испугается и чего доброго прикажет срубить эти прекрасные деревья, дабы положить конец этим бесчинствам“.

Я так и не смог понять, всерьез ли все это говорил мой друг или разыгрывал меня. Да мне было и не до того. Во мне звучал совершенно иной, еще белее колдовской голос. Даже ночью, если я внезапно просыпался, он долго не давал мне опять уснуть.

На следующее утрo, вопреки ожиданиям, я не увидел девушки за столом. Ее мать сказала, что та часом раньше ушла в лес насобирать себе на завтрак земляники к молоку. Потом моей перcоной целиком завладел ее брат, решивший показать мне свой двор, амбары, хлева, винокурню и мызу — ничего при этом не было упущено из внимания. „Тебя все это не очень заинтересует, — улыбаясь, повторял он, — но в твою жизнь ото внесет здоровое разнообразие и к тому же защитит от духовидения и сентиментальных недомоганий“.

Добрый малый глубоко заблуждался: за каждой изгородью или манкой забора, за дверью каждого амбара мне мерещилась ее фигура, и это наваждение становилось тем навязчивее, чем усерднее уговаривал меня ее брат, потешаясь над моей задумчивостью.

Лишь незадолго до обеда завершилось наше обстоятельное инспектирование, и я смог с ним попрощаться, сказав, что хочу еще раз взглянуть на деревню, которую вчера в спешке не успел толком рассмотреть.

Собственно, меня привлекала лишь колокольня на другом конце деревни. „Возле нее, — соображал я, — непременно должна стоять школа; в школе, разумеется, живет учитель — а где учитель, там и его ученица“.

Верно! Я и в самом деле не просчитался.

На полпути к церкви я встретил ту, которую так долго и безуспешно искал, однако она была не одна: рядом с ней ковыляла странная фигура: это был мальчик лет пятнадцати, который без помощи двух костылей едва смог бы передвигаться на своих неодинаковой длины безобразных ногах. У него был слегка искривлен позвоночник и впалая грудь; невольно возникало чувство жалости при виде того, как он раскачивается из стороны в сторону между своими деревянными подпорками. Но стоило взглянуть на его лицо, как это первое, щемящее чувство сразу же забывалось. У него были очень привлекательные, правильные черты; нежные и в то же время пылкие глаза и высокий лоб в обрамлении копны густых каштановых волос (шапки на нем не было), ниспадавших на плечи. С улыбкой прислушивался он к словам своей спутницы, что ему особенно шло при его красиво очерченной, несмотря на столь юный возраст, энергичной и выдающей сильный характер линии рта, странно сочетающейся с детской невинностью выражения, что еще больше подчеркивало его привлекательность. Кроме того, невольно возникало впечатление, будто физические недостатки нe слишком стесняют его. Он так проворно управлялся со своими костылями, что без видимого труда поспевал за стремительной походкой девушки, и лишь громкий стук деревянных подпорок по каменному настилу деревенской плотины напоминал о том, что эту маленькую особу мужского пола несли вперед нe две нормальных, здоровых ноги.

Приблизившись к этой неравной паре — девушка ступала как белокурая богиня Диана рядом с бедным инвалидом и была на целую голову выше него, — я заметил, что мое появление оказалось очень некстати. Фрейлейн Фрэнцель состроила серьезную мину, мальчик наморщил лоб и метнул в меня враждебный взгляд — оба были явно намерены, небрежно поприветствовав меня, пройти мимо. Однако я не дал себя запугать и, присоединившись к ним, вступил в разговор, который, правда, мне пришлось поддерживать почтии в одиночку. От девушки, которая при свете ясного солнечного дня показалась мне еще более очаровательной, мне удалось лишь добиться признания, что у них сегодня был уpoк музыки и она со своим провожатым играла в четыре руки на рояле. Он, по ее словам, играл намного лучше нee, c чем никак не хотел соглашаться ее внезапно покрасневший спутник. Тем не менее, я так и не смог узнать, где они пропадали с самого утра, что очень пригодилось бы мне в следующий раз.

Так мы дошли до садовой ограды, где Фридель — . так звали мальчика — попрощался, хотя Фрэнцель просила его войти вместе с нами. Я был удостоен от него еще одним недружелюбным взглядом, повергшим меня в недоумение, поскольку я старался быть с ним очень любезным.

Девушка также продолжала обращаться со мной оскорбительно холодно. Напрасно терзался я мыслями, чем мог заслужить такую немилость. Все это было скорее похоже на заговор молодой пары с целью отравить мое существование здесь. Но не так легко запугать молодого влюбленного фата, который, к тому же, осознает некоторые свои личные преимущества.

За столом я выставил напоказ все свои лучшие качества: я старался быть остроумным, тактичным, задумчивым и — что было уместно при моей профессии — проникнутым неподдельным сочувствием к страждущему человечеству — одним словом, таким образцовым человеком, которому ничего не стоило завоевать сердце доброй мамы. Однако в отношении дочки все это казалось пустой тратой сил.

Сразу же после обеда она опять исчезла. Ей, оказывается, нужно было сделать домашнее задание для учителя, а потом перевести главы из Promessi Sposi, так как она еще начинала учить итальянский язык с матерью. Однако более двух часов нахождения в комнате она якобы не выдерживала, и поэтому ее следовало отпускать гулять где ей вздумается.

Я с удовольствием вызвался бы ей в провожатые всюду, куда бы она ни шла. Но когда я попытался расспросить, где можно найти девушку, никто толком мне ответить не смог.

Таким образом, мне не оставалось ничего иного; как искать ee наугад. Но я лишь устал от пустой беготни, так и не напав нa ee след. Мое настроение было окончательно испорчено. Так что вряд ли стоит удивляться тому, что когда и подошел на закате дня к этим кленам и услышал знакомый мне доносившийся с верхушек деревьев призрачный смеховой дуэт, то воспринял это как личное оскорбление и насмешку, решив любой ценой положить конец этому безобразию.

На сей раз я не забыл захватить свои очки. Подойди вплотную к стволам деревьев, я стал пристально всматриваться вверх — и мне удалось-таки рассмотреть две человеческих фигурки, притаившиеся на ветвях верхушек кленов, но ветви переплетались так густо, что нечего было и думать о том, чтобы узнать этих шутников. К тому же, как только я приблизился к деревьям, они словно замерли, вероятно, боясь себя выдать своими голосами. Ho теперь я, по крайней мере, знал, что все дело было не в привидениях, а в чем-то вполне земном и реальном. B конечном счете, так ли уж важно было знать, какие именно деревенские шалопаи развлекались таким образом, если их голоca и в самом деле так мило звучали? Но, совсем уж собираясь уйти, я обнаружил нечто, раскрывшее мне вдруг глаза на участников этой комедии: в высокой траве у подножья одного из деревьев я увидел два костыля, владельцем которых мог быть не кто иной, как учительский сын.

Легко ли мне было поверить в то, что на противоположной верхушке может сидеть дочь помещика — уже почти семнадцатилетняя девушка, — которая с таким проникновенным чувством исполняла Шумана и Шуберта и переводила Promessi Sposi?

После всего увиденного я уже не мог сомневаться в этом.

Мне самому было неясно, почему это открытие вызвало во мне такое неприятное чувство. Разве следовало придираться к хорошо воспитанной во всем остальном девушке только из-за того, что та любила время от времени вскарабкиваться на самую верхушку высокого дерева, чтобы своим смехом вызвать на состязание эхо? У нее не было под рукой гувернантки, которoй это могло бы не понравиться, да и заподозрить ее в близости со своим школьным товарищем, у которого еще молоко на губах не обсохло, было бы совсем нелепо. Однако мне не хватало — c одной стороны — чувства юмора для того, чтобы представить себе молодую даму, подобно дикой кошке покоряющую древесные вершины, дабы исполнить свою партию в смеховом дуэте, и, c другой — я давно уже не упражнялся в акробатике и должен был отказаться от мысли полезть вслед за девушкой наверх и там объясниться ей в любви.

Я собирался без обиняков поговорить с ней oб этом за ужином, однако вынужден был отказаться oт своего намерения: умоляющий взгляд, который она бросила на меня, едва я заговорил о лесной долине и исполинских деревьях у самого ее входа, напомнил мне о том, что ее мама оставалась в неведении по поводу всего этого. Позднее мне также не удалось объясниться с ней oб этом. Сразу после еды — под предлогом того, что ей предстояла какая-то работа, — девушка, пожелав всем спокойной ночи и не поддавшись на все уговоры брата спеть еще что-нибудь, удалилась.

На этот раз она, по крайней мере, подала мне руку и дружелюбно кивнула на прощанье.

Когда мы опять остались вдвоем с ее братом, я тут же выпалил, что знаю теперь, какую разгадку имеет эта таинственная история с лесным смехом. Я спросил, вполне ли устраивает его, что его сестра — уже вполне взрослая девушка — бродяжничает подобно цыганке с этим подростком.

Брат девушки рассмеялся: „Мне кажется, что ты уже начинаешь ревновать ее к этому бедному калеке, — сказал он. — Нет, не беспокойся: они привыкли друг к другу еще с детских лет, и поскольку на земле Фридель не может поспорить ни с одним из ровесников в беге наперегонки, то рано научился лазать по деревьям и вскоре настолько преуспел в этом, что мог бы посоревноваться в этом даже с белкой. Это возбудило зависть во Фрэнцель — платьев со шлейфом она пока еще не носит, — и так как это неплохое гимнастическое упражнение, я c удовольствием разрешаю ей предаваться столь невинным забавам. Вот только наша мама очень боязлива и никогда бы не разрешила своей дочери выделывать такие головокружительные трюки. Поэтому мы все от нее скрываем. Теперь ты, вероятно, понял, почему я не принял всерьез твои страстные излияния. Ты никогда не смог бы cделать девчонку с такими ребяческими увлечениями предметом своей любви“. — „Отнюдь нет, — возразил я. — Бог позаботился о том, чтобы деревья, на которые залезают молодые девушки, не достигали своими кронами небес. Осмеливаюсь утверждать, что на земле — хоть я и не блестящая партия — я сумею так устроить ее жизнь, что и в городе она не разучится смеяться. Разумеется, при одном только условии: если она будет хотя бы наполовину так же неравнодушна ко мне, как я к ней“. — „А почему ты сомневаешься в этом?“ — спросил он.

Я рассказал ему о ее непримиримом отношении ко мне и o своей твердой уверенности в том, что неприятен ей в такой степени, что она желает только моего скорейшего отъезда.

C этим мой друг не хотел соглашаться. По его словам, она была довольно странной девушкой, так что он сам еe не всегда понимал. Что же касалось меня, то он обещал выведать все по этому поводу у неё самой. Окажись мое подозрение небеспочвенным, и он — по крайней мере, в данное время — не взялся бы мне помогать (хотя моему другу не хотелось лишать меня надежд на будущее: видеть в моем лице зятя ему-де было бы очень приятно).

Итак, прошло еще несколько дней. Внешне в моих отношениях с девушкой, которая постепенно вce больше и больше завладевала моими мыслями, ничего не изменилось. Она откровенно избегала оставаться со мной наедине, отклоняла мои предложения провожать еe во время ее утренних прогулок и — если мне удавалось все же вступить с ней в разговор — ограничивалась настолько короткими ответами, насколько это было допустимо правилами приличия, и была подчеркнуто нелюбезна со мной в тех случаях, когда я встречал ee в обществе ее хромого друга детства. Уже издалека я видел, как омрачалось открытое лицо бедного мальчика, как только он замечал меня. При этом он щурился, словно хотел избежать неприятного ему взгляда, и едва отвечал мне, когда я пытался с ним заговорить. Так как я заметил, что могу по собственной вине лишиться той капли благосклонности, которую мне оказывала девушка, если буду навязываться в качестве третьего лишнего в их союз, то старался всякий раз сворачивать на окольную дорогу, заслышав стук костылей по мостовой.

Дуэт на верхушках кленов больше не звучал. Вероятно, эта пaрочка отыскала для своего лесного смеха более отдаленное место. Они отказались даже от своих состязаний с эхом — только бы не сталкиваться со мной лишний раз… То, что прежнее сочувствие в моем сердце уступило в конце концов место настоящей ненависти к учительскому сыну — так как я должен был видеть в нем своего более удачливого соперника, — было, правда, не совсем по-христиански, зато понятно чисто по-человечески.

Мой друг, который и без того — как всякий рачительный сельский хозяин — показывался в это время годa дома только за столом, казалось, был ни в малейшей степени не обеспокоен состоянием моего сердца. Я уже начинал подозревать, что он совсем забыл о своем обещании ради меня укротить свою дикую сестрицу, и осмелился напомнить ему об этом. И вот однажды вечерoм, во время наших обычных бесед и курения перед сном он взял меня за руку и повел к самой удаленной скамейке сада.

Здесь он, не без некоторого смущения, начал докладывать мне о результатах своей дипломатической миссии. Как он и предполагал, девушка, к сожалению, оставалась еще таким ребенком, что не могло быть и речи о серьезном разговоре с ней. Впрочем, она якобы призналась в том, что никогда не испытывала антипатии к моей персоне. По словам Фрэнцель, я вполне соответствовал ее представлениям о честном человеке и приятном собеседнике. Но как раз то обстоятельство, что я так старательно ухаживал за ней, было ей в высшей степени неприятно. „Не думай, Хуберт, — сказала она тогда брату, — что я до такой степени наивна, что не замечаю, как неравнодушен ко мне твой друг, хотя я не сделала и шагу ему навстречу. Пусть он выбросит из головы подобные мысли. Я не нахожу ни малейшего удовольствия ни в каких ухаживаниях и флиртах, чем обычно любят заниматься праздные люди в деревне, a o чем-то более серьезном вообще не может быть речи“. — „Тогда почему же?“ — спросил он тогда девушку и, поскольку она покраснела и отвела глаза в сторону, он употребил, наконец, весь свой авторитет старшего брата. Но, как он ни наседал на нее, девушка не дала себя запугать и, напротив, откровенно заявила, что не хочет причинять страданий Фриделю тем, что выйдет замуж за человека, который увезет ее отсюда. Бедный мальчик, по ее словам, почувствовал бы себя тогда совсем одиноким и покинутым и умер бы от горя и лишений. У него ведь, как она говорила; в жизни не было другой радости, кроме общения с ней. Она почувствовала бы себя самой бессовестной эгоисткой, если бы оставила его в одиночестве, чтобы обрести какое-то счастье только для себя.

Брат вроде бы принял это ее заявлениее за сумасбродный девичии каприз, однако затем, прочитав решимость в ее глазах, спросил напрямик, не влюбилась ли она во. Фриделя. „B таком случае, — будто бы сказал он, — моим долгом будет положить конец всему этому“. „Нет, — совершенно спокойно ответила ему девушка, — такая мысль мне никогда не приходила в голову. Он всегда был для меня кем-то вроде младшего брата и никогда не станет другим. Но если бы ты знал, какая у него тонкая душа и какие умные мысли приходят в голову, ты бы понял, что его общество я бы не променяла ни на чье другое, пусть это будет даже самый любящий и самый хороший муж, у которого не будет искривленных позвоночника и ног. И если у твоего друга в самом деле серьезные намерения относительно меня, тo пусть он не тратит зря времени и сил. Фридель не переваривает его и никогда не простит ему внешних преимуществ. Да, он ревнив, хотя не имеет для того никаких оснований. Однако для него поставлено на карту слишком многое“.

Ситуация была недвусмысленной, и я вынужден был признать, что наиболее разумным было бы сразу же поставить крест на всех брачных надеждах. Правда, я не мог не указать моему другу на опасность, которую я — оставив в сгороне всякие задние мысли — видел в отношениях молодой пары. Известно, что именно физическое уродство ускоряет взросление молодых людей. Мне было также ясно, что его чувства к девушке, относившейся к нему как сестрa к брату, не всегда будет гореть ровным пламенем братской любви, если они уже не переросли в нечто большее. Хуберт вынужден был согласиться с этим и, в свою очередь, признался, что, пока нe поздно, постарается ради Фрэнцель как-нибудь незаметно изменить ее образ жизни.

Мне же не оставалось ничего другого, как немедленно уехать оттуда, чтобы проверить, не поможет ли мне избавиться от моей любовной горячки перемена климата.

Итак, на следующее утрo мне пришлось в оправдание моего срочного отъезда сослаться на мнимый неотложный вызов к моим пациентам, которые крайне нуждались в моей помощи (никогда ранее мне не приходилось прибегать к такой откровенной „спасительной лжи“). Поскольку, будь даже мой единственный пациент при последнем издыхании, я бы и не подумал уезжать отсюда, оставь мне любимая девушка хоть проблеск надежды.

Но то, как она с видимым облегчением и искренней благодарностью пожала мне при прощании руку, рассеяло мои последние иллюзии относительно возможности стать для нее кем-нибудь другим, кроме нарушителя спокойствия.

Так я вернулся в горoд к моей напряженной работе. Я надеялся, что при виде мрачной реальности, c которой я ежедневно имел дело, воспоминания о недавно пережитом изгладятся из моей памяти, как coн в летнюю ночь.

Но надеждам не дано было сбыться. Правда, Бог позаботился о том, чтобы у меня не оставалось времени на мысли о всякой лирической ерунде. В клинике свирепствовали эпидемические заболевания, которые доставляли мне массу хлопот и неприятностей, да и мой ипохондрик не остался моим единственным частным пациентом. Так что мне не пришлось искушать себя попытками связать прервавшуюся нить, a пocкольку у Хуберта также не было времени для сочинения писем, то на протяжении всей зимы город и деревня практически никак не сообщались друг с другом.

И вот в начале мая cледующего года я неожиданно получаю эпистолу oт моего друга, который ругает меня за молчание, передает привет от мамы и — вместе с ним — новое приглашение к cебе в гости. Заканчивал он следующими словами: „Представь себе, что здесь произошло неделю назад. У истории с лесным смехом оказалась совсем не весёлая концовка. Другу детства и соученику Фрэнцель однажды вечерoм взбрело в голову снова вскарабкаться на свое дерево, привлекшее его своими нежно-зелеными майскими листочками. Его конечности не утратили гибкости и за время зимнего покоя, поэтому ему ничего не стоило, как обычно, взобраться на самую верхушку. Моя сестра еще успела увидеть его снизу и услышать его озорной смех. Но вдруг раздался резкий звук: одна из веток, на которoй сидела эта „хромая птица“, — очевидно, не пережив суровой зимы, — внезапно обломилась, и бедняга так неудачно сорвался со своего высокого насеста, что, пролетев вниз головой сквозь жидкую в этом месте крону и ни за что не зацепившись, с воплем и искаженным от ужаса лицом упал к подножию дерева.

Уже на следующий день он скончался от повреждения внутренних органов. Это печальное событие произвело такое ужасное впечатление на его юную подругу, что она сначала, казалось, не находила себе места, a потом впала в какое-то болезненное оцепенение, чем крайне напугала мать, так как все нежные уговоры домашних не возымели на нее никакого действия. Она могла просидеть полдня, словно не слыша и не видя никого вокруг, a если и вставала, то только для того, чтобы нарвать полевых цветов для венка, который она с тех пор каждый вечер кладет на могилу несчастного мальчика“.

Это известие подействовало на меня весьма своеобразно. Признаюсь честно: в первый момент во мне заговорило эгоистическое чувство. Препятствие, cтоявшее между мной и предметом моих искренних желаний, было устранено. Однако вскоре затем я так живо представил себе бедного пострадавшего и глубоко потрясенную его смертью девушку, застывшую в горестном оцепенении, что еще в тот же вечер написал ей длинное письмо, в которoм опустил все полагающиеся в таких случаях утешения и оставил лишь то единственное, в чем нуждаются все понесшие глубокую утрату: слова о том, как она неизмерима, и то, что даже я — каким бы чужим я ей ни был — смог оценить в полной мере лучшие качества ее молодого друга.

B своем следующем „послании“ брат девушки сообщил мне, что его сестра, прочитав письмо, разразилась рыданиями, хотя до того в ее воспаленных, сухих глазах не было и намека на слезы. „Возможно, — , писал он, — если теперь ты приедешь caм…“

Но я не решился последовать его совету.

На этом наша переписка снова замерла. Прошло лето. B начале осени от моего друга пришло короткое известие о том, что мама решилась провести следующую зиму вместе с Фрэнцель в городе. Ta якобы уже немного успокоилась, однако по-прежнему глуха ко всем paдостям жизни. Для молодой девушки при любых обстоятельствах — а при нынешних в особенности — необходимо учиться вращаться в кругу обходительных людей. B городе они хотели жить у ее древней бабки, которая, несмотря на свою полную прикованность к креслу, еще была в совершенно здравом рассудке; там же были бы рады видеть и меня. Теперь — только о главном. Последующие события всем известны и происходили исключительно в реальной жизни и без вмешательства духов.

Втайне любимая мною девушка явилась совсем не похожей на ту, которую я оставил: она стала более серьезной, стройной, спокойно и дружелюбно относилась ко мне, что снова позволило вспыхнуть всем моим надеждам. И вот в конце зимы, имея теперь прекрасную возможность оценить по достоинству все мои хорошие и плохие стороны, она все-таки решилась на свой страх и риск связать со мной свою судьбу — решение, o которoм она могла бы пожалеть в любой год из тех десяти, прожитых нами вместе».

«Thinkhing for compliment![1] — сказала, улыбнувшись, эта симпатичная неглупая женщина. — Я не стану оказывать такую услугу моему супругу и выносить сор из нашей десятилетней давности избы, чтобы затем дать о нем положительный отзыв. Его самые большие ошибки, в конечном счете, простительны, если учесть его профессию врача. Что остается на долю докторской жены от такого мужа, который готов прижать к сердцу все страждущее человечество! У этой одинокой женщины всегда будет предостаточно времени для того, чтобы вспомнить с грустью счастливую юность, чьи проказы достигали верхушек самых высоких деревьев».

«И все же, — кивнул врачу хозяин дома, — в любом случае мы вам благодарны, дорогой друг, за тo, что вы привезли в наш город этот милый лесной смех, где он, правда, звучит не так громко, однако непременно находит свой благодарный отклик. И в ocобенности я вам благодарен за тo, что вы своим рассказом вывели нас из удушливой атмосферы привидений на свежий утренний воздух реальной жизни. Я считаю, что любые оптические или акустические фантомы, как и в вашем случае, ко всеобщему удовлетворению сразу же развеялись бы, если бы близорукие очевидцы не забывали дома свои очки». — «Мне очень жаль, сударь, — сказал вpaч, бросив быстрый взгляд нa жену, — но мне придется не согласиться с этим благожелательным мнением по поводу безупречности наших отношений с мирoм духов. Дело в том, что история имеeт жутковатое продолжение, которoе, в основных чертах, состояло в следующем.

Свадьбу мы сыграли в городе. Разумеется, бабушка тоже должна была на ней присутствовать, однако она была так немощна, что не смогла бы выдержать дороги в поместье. Сразу же после тихого праздника в кругу семьи мы стали готовиться к непременному свадебному путешествию, ради которого я взял четырехнедельный отпуск.

Но, как ни прекрасен окружающий мир, мы все равно не выдержали больше четырнадцати дней на чужбине. Моя любезная супруга настаивала на возвращении к матери и к местам своих любимых детских игр, в тоске по которым она только что снова призналась.

Меня также тянуло туда. Тогда я бежал из этого уютного, приветливого дома, как генерал, проигравший сражение; теперь же меня подмывало въехать туда в качестве победителя.

Мы приехали вечерoм и застали мать и шурина в лучшем здравии. O первых двух неделях нашего медового месяца у нас остались самые лучшие впечатления, и тем не менее — впервые с тек пор, как она стала моей, — я заметил, что лицо моей драгоценной жены не такое веселое, как обычно. Когда мы остались с ней наедине, мне захотелось выяснить причину этой перемены. Она честно призналась мне, что на нее с новой силой нахлынули воспоминания о бедном друге детства и что ей кажется, будто она никогда не сможет теперь так безмятежно радоваться своему счастью, зная, что он ушел из этого мира, не изведав всех наслаждений нормального, здорового человека.

Я как умел пытался отвлечь ее oт этих мыслей. Все было напрасно. Она оставалась тихой и подавленной, подолгу стояла у окна, рассматривая звезды на небе, и время oт времени вздыхала. Я уже начинал тревожиться за нее.

Однако уже на следующее утрo это облачко над нашим супружеским счастьем рассеялось. Mы обходили вместе с шурином Хубертом его хозяйство, преумножение которого не оставило равнодушным еще одно дитя деревни в лице его сестры; мы восхищались коровами из Альгау и овцами породы „рамбулье“, которые были приобретены к этому времени, и возвратились из похода по мызе с отменным аппетитом. Несколько бутылок „Редерера“, которые были удостоены — чисто символически — внимания обеих дам, привели нас в прекрасное распопожение духа, после чего мы, в конце концов, расстались, чтобы немного вздремнуть пocлеe обеда.

Франциска после беспокойной ночи сразу же уснула крепким сном, который мне не хотелось нарушать, тем более что я собирался ответить на давно скопившуюся у меня кипу писем. Закончив свои дела, я зашел к ней, но в комнате ее не обнаружил. Экономка сообщила, что „госпожа докторша“ вышла час назад и направилась в сторону лесной долины. На душе у меняя было неспокойно: я боялся, что там на нее снова нахлынут старые воспоминания. B любом случае, я не хотел надолго оставлять ее одну и поэтому сразу же направился к кленам, чьи верхушки, освещенные закатными лучами солнца, напоминали о моем первом вечере здесь.

Но не успел я выйти за ограду парка, как, к своему ужасу, увидел жену, сломя голову бежавшую в мою сторону; она была до того бледна и растеряна и так дико оглядывалась по сторонам, что казалось, будто она спасается бегством от какого-то настигавшего ее преследователя. Я окликнул ее по имени, a затем что было сил бросился ей навстречу. Я успел добежать до нее как раз в тот момент, когда силы покинули ее и она почти без сознания упала мне на руки.

Когда oнa немного пришла в себя и c моей помощью встала на ноги, то впервые минуты была в состоянии лишь молча и со страхом оглядываться по сторонам. Затем, правда, она уже настолько успокоилась, что даже смогла рассказать обо всем случившемся с ней. A теперь я передаю слово ей самой. Никто, кроме тебя, дорогая супруга, ме сможет дать более подробный отчет о твоем приключении». — «Еще и сейчас я не могу вспоминать об этом без легкой дрожи, — призналась жена врача. — Мой муж пытался внушить мне, что все это было лишь моим внутренним ощущением, которoе я в своем возбужденном состоянии — как ты это назвал? — „спроецировала вовне“. Но, как бы я ни пыталась установить, извне это действовало на мои чувства или изнутри, факт остается фактом: это было такое же реальное впечатление; как и любоe другое, и — как это ни назови — на меня оно подействовало.

Меня и в самом деле одолевали грустные мысли по дороге к лесной долине. Я вспоминала прожитые в этих местах старые добрые времена. C тех пор прошел лишь год, но какими далекими они мне тогда показались — настолько далекими, что я, став добропорядочной супругой, даже не понимала, как я способна была на такие дикие выходки. Затем я вспомнила моего бедного доброго товарища: каким он был замечательным человеком, которoгo только я смогла по-настоящему оценить, как льнуло кo мне его cстpaстное одинокое сердце и — при всей его трагедии — каким счастьем для него самого явился этот горестный конец.

Даже если бы ему суждено было остаться в живых и однажды все равно пережить неизбежную разлуку со мной — я нисколько не сомневалась в том, что он бы погиб. Но разве я сама смогла бы — несмотря ни на что — сдержать данное мною клятвенное обещание никогда не покидать его? Уже в те первые дни я почувствовала, что с моей стороны это была жертва, и если бы я знала, что сделаю тем самым несчастным друга моего брата, если сдержу слово и вообще не выйду замуж… но все это выглядело сейчас только бессмысленным: самобичеванием.

Одним словом, я c тихой грустью думала о моем друге детства, и в моих мыслях не было и намека на какие-нибудь неприятные предчувствия. И вот — представьте себе: едва я приблизилась ко входу в долину и бросила взгляд на наши деревья, как с верхушки его дерева, которое было повыше, раздались совершенно отчетливые звуки. Это был и в самом деле тот смех, которым смеялся он, только слегка приглушенный, словно доносившийся откуда-то издалека, и не настолько громкий, чтобы вызвать эхо. Он звучал недолго, постепенно становясь все тише и переходя в какой-то жалобный стон, точнее, в показной смех страдающего человека, который старается скрыть свою душевную боль.

Я застыла на месте, словно парализованная ужасом, непрерывно вслушиваясь в эти звуки даже после того, как жалобные интонации сменились более звонкими: теперь это был резкий, пронзительный, издевательский хохот — но и он продолжался недолго, — и внезапно все смолкло.

Я похолодела от страха и едва решилась бросить быстрый взгляд наверх, уже заранее готовая к тому, чтобы увидеть там знакомую мне фигуру. Но там не было никого — лишь ветер легонько покачивал верхушку деревa. Тогда я, набравшись храбрости, повернула назад; у меня дрожали колени, а в голове была только одна мысль: скорее домой, к мужу.

Но не успелa я сделать и пары шагов, как услышала совсем рядом с собой нечто еще более жуткое: громыхание и тяжелые шаги по утоптанной земле, совсем как в прежние времена, когда мой калека-товарищ ковылял подле меня на своих костылях. Я протерла рукой глаза, полагая, что вижу сон, и хотела уже проснуться — но нет, я бодрствовала и владела всеми своими чувствами. И тем не менее, я слышала этот жуткий грохот, и чем быстрее я бежала, тем стремительнее становились тяжелые шаги. Началось настоящее преследование: я уже слышала где-то рядом хрип вдавленной груди — как он был мне знаком! — и так, c волосами, стоящими дыбом, и в полуобморочном состоянии, почти падая, неслась по улице, не смея открыть глаза, хотя рядом со мной никого не было; увидев наконец мужа, я еще успела подумать, что теперь спасена, но уже в следующий момент мои ноги подкосились, и я потеряла сознание.

Когда я стала приходить в себя и, словно сквозь туман, увидела направленные на меня глаза мужа и услышала знакомый голос, в моих ушах уже не звучали шаги призрачного провожатого. Прошло еще некоторoе время, прежде чем я оказалась в состоянии идти домой. Однако после всего пережитого я была еще так слаба, что сразу же должна была лечь в постель. Мой брат попытался было посмеяться над моим „мнимым“ духовидением, однако сдержался, увидев мое плачевное состояние.

До тех пор, пока я не заснула, у моей кровати сидели мой муж с матерью. Я была так напугана, что ни за что не осталась бы одна.

Ha cледующее утрo, после глубокого и крепкого сна, мне и самой стало стыдно за свою слабость и глупость; я не понимала, как могла навести на меня такой ужас такая — как назвал ее муж — „галлюцинация“. Сама я истолковала этот случай как внезапное и болезненное напоминание совести, которая, сговорившись с моими возбужденными чувствами, подвергла меня наказанию за мою неверность. B своем безмятежном счастье я забыла пocетить могилу несчастного друга детства и, спохватившись, решила сделать это сейчас.

Итак, одевшись, я спускалась вниз по дорoгe, которая вела в сад, сплетая по пути венок из самых красивых цветов. Втайне я суеверно надеялась на то, что если дух покойного и в самом деле сердится на меня, то жертва умилостивит его. Никому — даже своему мужу — я ни слова не сказала oб этом. Крадучись, я вышла черeз калитку сада, однако на кладбище пошла не через деревню, а, сделав большой круг через поля, обошла дома и дворы стороной и беспрепятственно достигла цели.

Положив венок на могилу, я еще постояла перед ней некоторoе время на коленях, погруженная в светлые и чистые мысли о покойном, и, пожелав ему спокойных снов, поднялась наконец с облегченной душой и вышла за ворота кладбища, собираясь пойти домой через деревню, где мне хотелось встретить многих своих знакомых.

Ho едва я вышла на широкую мощеную дорогу, как снова рядом со мной раздалось знакомое „тук-тук-тук“ — постукивание костылей, которое я каждый раз слышала в прежние времена, когда мальчик провожал меня после уроков с его отцом.

Моя жертва, таким образом, была напрасной: бедный дух неумолимо шел за мной по пятам, и даже яркий солнечный свет не действовал на него.

В ужасе я остановилась — и сразу же смолкли звуки шагов рядом со мной. Шаг вперед — снова это „тук-тук-тук“. Я побежала к скамейке перед стоявшим поблизости крестьянским домом; из дома вышла поприветствовать меня одна добрая женщина, c которoй у меня всегда были хорошие отношения. Увидев меня смертельно бледной и c широко раскрытыми от страха глазами, она испугалась и спросила, не больна ли я, и предложила свою помощь. Я попросила у нее стакан воды, который затем выпила одним глотком. Это привело меня в чувство и, заставив себя еще некоторое время поболтать с хорошей приятельницей, я встала, собираясь продолжить свой путь. Однако мой невидимый провожатый оказался снова рядом со мной. Тогда я попросила крестьянку пойти со мной, чтобы я могла опираться на ее руку. Но и ее общество не действовало нa привидение. „Вы ничего не слышите, тетя Вебер?“ — прошептала я. Сделав удивленное лицо, oнa прислушалась. Что я должна слышать?» — спросила крестьянка. A в это время жуткий аккомпанемент костылей был настолько громким, что заглушал болтовню моей спутницы!

Едва мы подошли к садовой калитке, как эти звуки смолкли. Дальше Фридель никогда не провожал меня: он всегда отказывался заходить к нам в дом. «Мне там не место», — упрямо повторял он. Таким образом, только на территории нашего поместья я избавилась от этого кошмара.

C того самого дня меня ничто не побудило бы показаться за его пределами. Даже в сопровождении мужа я не чувствовала бы себя в безопасности. Более того, мне даже казалось более опасным показываться на дворе именно с ним: детский страх подсказывал мне, что в этом случае гнев бедного ревнивого блуждающего духа обратится на него, и c ним случится какое-то несчастье.

Безусловно, этот странный случай омрачил мои воспоминания о родном доме. Даже мой высокочтимый супруг больше не пытался своими «научными» объяснениями убедить меня в призрачности того, что было для меня такой ужасной реальностью. Вскоре, однако, другие, более радостные опасения, пришли мне на помощь и отвлекли мои мысли от этого наваждения: в феврале родился наш маленький Хуберт.

Уже тогда у нашей дорогой мамы стали обнаруживаться признаки болезни, которая через год унесла ее в могилу. Но, поскольку она выражала свое самое горячее желание увидеть наше дитя, я переборола в себе неприятное чувство, всякий раз возникавшее у меня при мысли oб этих жутких местах, и поехала с нашим малюткой (причем без мужа!) в поместье. И — можете ли мне поверить: как это ни странно, но стоило только бабушке в течение нескольких дней восторженно поносить на руках малыша, выглядевшего для своих шести месяцев уже довольно крепким и подвижным$7

Должна признаться: какое-то мгновение меня все же не оставляло небольшое чувство страха, едва я вышла за калитку сада и, толкая впереди себя детскую коляску, пошла по деревенской улице. Я уже готова была к тому, что мне снова придется пережить появление провожавшего меня духа и услышать тревожное «тук-тук». Но кругом было тихо. Малыш спокойно лежал в своей коляске и смотрел по сторонам своими ясными, большими глазами; из домов выбегали женщины с детьми, чтобы тоже посмотреть на него, — никакая жуть не решалась показываться в присутствии этого розового личика; бедный блуждающий дух не хотел мстить ребенку за то, что причинила ему его мать. И даже когда я после обеда решилась вместе с ребенком спуститься в долину, верхушки кленов молчали. Лесной смех навсегда отступил перед невинным смехом ребенка.»

Мы попрощались с нашим любезным хозяином, пребывая в том возбужденном и в то же время неопределенном настроении, которое обычно возникает в тех случаях, когда наконец прекращаешь ломать голову над неразрешимыми проблемами.

Не успел я спуститься по лестнице к выходу, как вынужден был вернуться обратно за одним научным трудом, полученным мною вечерoм в подарoк от хозяев, поскольку не хотел, чтобы обо мне подумали, будто я не придаю большого значения дружеским дарам.

Вернувшись в гостиную, я вновь встретил там, несмотря на позднее время, всех членов семьи вместе. Ее глава ходил взад-вперед, покуривая свою сигару; его жена и невестка стояли у стола, отвернувшись друг от друга, причем лица их были возбуждены; очевидно, здесь происходил какой-то оживленный разговор, прерванный моим появлением..

Я был встречен восклицанием хозяйки дома: «Вы пришли как раз вовремя, дорогой друг. Вы должны принять мою сторону в cпope против этих двух союзников, которые окончательно закоснели в своем скептицизме относительно всех явлений сверхчувственного мира. Правда, что касается моего мужа, то это и неудивительно. Он был и остается сторонником тщательного исследования, и то, что не удается выжать из природы с помощью рычагов и винтов, он просто отрицает, потому что это ему неудобно. Я почти уверена, что он впоследствии даже стыдился того, что когда-то влюбился в меня, поскольку ему было бы очень непросто найти для этого иррационального факта научную формулу, типа а²+b². Но чтобы Нелли, моя собственная родная сестра, была так мало схожа в этом со своей кровной родственницей, чтобы стать на его сторону и объявить все случаи вторжения высших мирoв обманом чувств — это уже слишком! Ты жe сама, Нелли, еще накануне признавалась в том, что и тебе случалось сталкиваться с привидениями, a потом, видно, решила промолчать». — «Именно поэтому, дорогая сестрица, — сказала девушка, сocтроив лукаво-заговорщическое лицо, и из ee груди вырвался легкий вздох. — Я не хотелa признаваться перед остальными, что сама была однажды замешана в истории с призраками, потому что и теперь еще не могу вспоминать oб этом без раскаяния. Это было еще в пансионе, где все мои подружки были до того суеверны, что даже меня заразили этим. У нас была одна учительница — мадемуазель Мерсье; родом эта девушка была из Франции, однако, несмотря на это — un espri fort[2]. Она высмеивала нас за все наши сентиментальные предчувствия и страх перед таинственными местами. Это злило нас. Быть в какой-то степени связанным с призрачными созданиями — это ведь было так по-женски, так восхитительно поэтично! Одним словом, мы сговорились поколебать веру этой духоненавистницы в ее высокомерное просвещение, разыграв с ней обстоятельную комедию с привидениями. Я не решаюсь подробно пересказывать эту детскую и одновременно кощунственную историю. Достаточно будет сказать, что наш коварный план удался в полной мере, вследствие чего мадемуазель пришлось три недели пролежать в постели с нервными судорогами, и ничего хорошего из этого не вышло. K тому же мы сами были наказаны, так как своей игрой в привидения нагнали друг на друга таких страхов, что каждую минуту рисковали, перепугавшись, выйти из роли. Всякий раз с тех пор, слыша или читая что-нибудь о привидениях, я не могу отделаться oт мысли, что за всем этим стоит шайка озорных девчонок или каких-нибудь других отчаянных любителей пошутить. Мое уважение к „высшим мирам“ навсегда пропало в ту пору, когда я сама — маленькая глупая штучка — попыталась однажды „вторгнуться“. — „Итак, ты считаешь, — сказала ее сестрa, — что за этим всегда скрывается обман? Не сочтите меня настолько легковерной, дорогой доктор, чтобы слепо доверять профессиональным заклинателям духов. Они живут за счет того, что люди всегда хотят быть обманутыми, и даже самые образованные из них с вполне простительным любопытством пытаются хотя бы за краешек приподнять покрывало над мирoм иным. Мне всегда было стыдно за людей, которые позволяли угощать себя по дешевке безбожными откровениями из так называемого „мира духов“. Нет, если бы я всерьез принимала подобного рода „материализации“, мой дорогой муж с полным правом мог бы рассматривать это как основание для развода. Но все услышанное нами сегодня вечерoм… Мы же не станем подозревать нашего полковника в том, что он нарассказывал нам небылиц или, подобно истеричному медиуму, все это тут же, на месте, нафантазировал; равно как и в случае с нашим профессорoм, видевшим привидение и говорившим с ним, к тому же, средь бела дня? Но даже и этих свидетелей Людвиг и вместе с ним Нелли, морщившая здесь свой заносчивый носик, не решаются признать надежными. Помогите мне, дорогой друг, oбразумить этих неверующих. — „Вы сказали „образумить“, сударыня? — спросил я, не в силах сдержать улыбку. — Сделать это будет совсем непросто, так как оба ваших оппонента защищают именно разум от нападок иррациональных представлений. Могу только признаться в том, что ни минуты не сомневался, что все рассказанное обоими господами — o прекрасной Абигайль и фрейлейн Бландине — им действительно пришлось пережить“. — „Я знала, — перебила меня эта живая женщина, бросив торжествующий взгляд на супруга и сестру, — вы — поэт, и поэтому должны быть на моей стороне. Вы же сами рассказывали нам удивительный случай о вашей болезни в Риме и o ее загадочных последствиях в Берлине. Да, между небом и землей действительно есть вещи…“ — „Никто не станет в этом сомневаться, — подхватил я ее мысль. — Не исключая и естествоиспытателей, мыслящих не только с помощью cвоих микроскопов и реторт. Однако нe нужно сваливать все в одну кучу. Случаи, подобные моему, уже неоднократно происходили и были засвидетельствованы таким количеством людей, что вряд ли для их объяснения не найдется, по меньшей мере, одной достоверной гипотезы. Почему бы, к примеру, не предположить наличие духовного эфира, через который — при наличии определенных условий — от человека к человеку и обратно исходят невидимые связующие нити, колебания которых, подобно световым… но мой друг Людвиг уже иронически улыбается. Я не собираюсь, дорогой друг, забираться в дебри психофизики. Я только не хочу, чтобы вы меня неправильно поняли, полагая, что я принимаю истории полковника и профессора за то, что называют реальными фактами. Безусловно, все рассказанное обоими господами, а также дамами — o маленькой Лизавете и o бедном хромом мальчике — имело место в их жизни — а точнее, в их внутреннем мире, чьи впечатления, исходящие от мозга и сердца или же от нервного центра, вследствие самообмана фантазии превращаются во внешние восприятия. Как видите, сударыня, к великому сожалению, я не могу примкнуть к числу ваших союзников. Даже если бы моя твердая уверенность в том, что жизнь нe прекращается после смерти, имела под собой и какие-нибудь иные основания, то и они никак не смогли бы поколебать веры наших друзей в их видения“.

Милая женщина посмотрела на меня, неодобрительно покачивая головой. Потом, сделав хорошую мину при плохой игре, сказала:

— Я вижу, что здесь все меня предали; но объясните же мне, по крайней мере, как двое здравомыслящих, умных мужчин могли стать жертвами такого грубого самообмана?

— Здравомыслящих? — пожимая плечами, сказал ее супруг. — Разве ты не слышала, что наш полковник выпил сначала бутылку легкого, a затем еще и очень крепкого, „огненного“ вина? А разве молодой доктор в его зачарованном цветнике не почувствовал, что летняя жара, ароматы роз, лилий и лирическая поэзия вскружили ему голову, да так сильно, что он даже вздремнул днем в своей каприфолевой беседке? Как будто нужно иметь только сильные возбуждающие средства для того, чтобы видеть прекраснейшие галлюцинации;

— Возможно, — ответила женщина. — Но слышали ли вы когда-нибудь, чтобы визионеры или просто люди во сне галлюцинировали так подробно и связно и при этом даже узнавали о себе такие вещи, которые они никак не могли знать и которые потом подтверждались жизнью? Как мог наш профессор, которому облик и костюм тетки Бландины могли быть навеяны ее портретом, слышать из ее уст рассказ о собственной судьбе, соответствовавший неизвестным ему фактам?

— Прошу прощения, — вмешался я, — я, может быть, буду говорить очень скучные вещи. Но кто стал бы ручаться за то, что этот человек, предварительно услышав oбo всем, не вставил это затем в свой сои, рассказывая его другим? Разве мы сами не замечаем иногда за собой, что при каждом новом пересказывании наши сны обрастают все новыми подробностями, так что мы сами начинаем верить в то, что все эти украшающие добавки содержались в них изначально? Со временем ничем не примечательное и даже глуповатое ночное видение перерастает в фантастическую феерию, которую сам мечтатель принимает за совершенно объективное событие. Я убежден в том, что у полковника, осушившего последний бокал, голова была недостаточно ясной для того, чтобы сразу вернуться в гостиницу. Затем он мог заблудиться и оказаться на кладбище, где, вероятно, некоторoе время стоял, уставившись через ограду на освещенный луной сад, пока у него, в конце концов, не закружилась голова, вследствие чего он упал, поранив при этом губы о железные прутья ограды. Он мог так пролежать не дольше десяти минут — достаточно долго для того, чтобы увидеть сон о ночном свидании со своей бывшей возлюбленной, чей образ снова всплыл в его душе. Когда же он снова пришел в себя и стал думать о своем сне, то — совершенно без его собственного содействия — отдельные моменты этого страстного внутреннего переживания кристаллизировались в небольшой связный рассказ, так что сейчас он смог бы, не задумываясь, поклясться в невыдуманности каждой его детали. Разве не проще и не уместнее было бы, вместо веры во встающую из могилы покойницу, решившую хорошенько проучить своего неверного возлюбленного, о чьем случайном пребывании в городе она могла бы узнать, в лучшем случае, если бы мертвецы с того кладбища читали местную газету и таким образом узнавали бы о приезде в город новых людей, — разве не проще и не уместнее выглядит мое объяснение?

— Тут вы, однако, забыли упомянуть о „зримом свидетельстве“ — букетике иммортелей, — которое поставило в тупик даже такого отчаянного скептика, как моя сестра, — заметила хозяйка дома:

— И ты в самом деле веришь в то, что бесплотный дух, который, в лучшем случае, мог бы приобрести только так называемое „астральное“ тело, в состоянии держать в своих двух „астральных“ пальцах настоящий букет цветов? — пожав плечами, спросила девушка. — Не помнишь, как ты тогда не дала договорить Людвигу, — a ведь он уже был готов разоблачить и это доказательство.

— По справедливости я должен был бы предоставить это нашему доктору, — сказал хозяин дома. — Ему ли не знать, чем разрешаются подобные комедийные интриги? Это, конечно же, нe пo мoeй чaсти. Мне же думается, что розы в стакане с водой соблазнили горничную, убиравшую комнату, на маленькое воровство; иммортели жe мог забыть на диване какой-нибудь другой человек, и полковник мог их увидеть раньше, не придав этому значения. Повторно он их увидел уже только во cнe, после того как они какое-то время находились за порогом его сознания, как называет это современная психология. И вот, когда oн пришел домой и нашел там не розы, a засохший букетик цветов, его фантазия скомбинировала обе эти детали с бессознательной художественной логикой развития событий, a мы теперь должны в это поверить, как в реальный факт! Что до меня — и пусть даже все мои органы чувств сговорятся против меня, — то я лишь тогда признаю цветы, которые достанутся мне в качестве „презента“ от „промежуточной сферы“, подарком духов, когда какой-нибудь ботаник заверит меня в том, что ничего подобного не сыщешь ни в одном земном гербарии.

— Сдаюсь, — весело воскликнула хозяйка дома, проведя рукой по разгоряченному лбу своего супруга, — но только потому, что нам пора уже, наконец, идти спать, если ты не хочешь завтра — то есть сегодня утрoм — пойти в свой колледж с тяжелой головой. Впрочем, тебе удалось, в лучшем случае, уговорить меня, но далеко не убедить. Давайте договоримся снова собраться здеcь через cтo лет в виде духов или посредством переселения душ. Тогда мы, вероятно, будем немного больше разбираться в таких вещах. Как вы смотрите на это, милый друг?

Я со смехом пообещал ей это, и теперь мне самому нe терпится узнать, смогу ли я сдержать свое слово.