"Урсула Ле Гуин. An die music" - читать интересную книгу автора

мучается вопросами: а что такое добро? кому нужна музыка? кто хочет ее
слушать? А действительно, кто, если Европа кишит военными, точно труп
червями? Если в России пишут симфонии, желая торжественно отметить
открытие очередной птицефабрики на Урале? Если музыка годится лишь для
того, чтобы Пуци наигрывал на фортепиано, успокаивая нервы Вождя? Знаете,
к тому времени как вы закончите свой Реквием, все церкви, вполне возможно,
взлетят на воздух, а мужской хор будет выступать исключительно в военной
форме, а потом и он тоже взлетит на воздух. Если же этого все-таки не
произойдет, пришлите ваш Реквием мне, мне это небезразлично. Впрочем,
особых надежд я не питаю. Я, как и вы, на стороне проигравших. И она тоже,
моя Эгорина. Можете мне не верить, но это так. Она-то никогда этому не
поверит... А музыка сейчас ни к чему, она сейчас бесполезна, Гайе. Она
утратила свою силу. Но вы пишите - песни, реквием - пишите, это никому не
приносит вреда. А я буду продолжать свою концертную деятельность, это тоже
никому не приносит вреда. Но это не спасет нас...
Ладислас Гайе с сыном пошли от гостиницы пешком, через старый мост над
рекой Рас; их дом находился в Старом Городе, в одном из унылых
беспорядочно застроенных кварталов северного берега. Все приличные
современные дома Фораноя были на южном берегу, в Новом Городе. Стоял ясный
теплый день; поздняя весна. Они остановились на мосту, любуясь
отражавшимися в темной воде арками; каждая из них, соединяясь со своим
отражением, образовывала идеальную окружность. Мимо проплыла баржа, тяжело
нагруженная упаковочными клетями, и Васли, которого отец взял на руки,
иначе ему ничего не было видно из-за каменных перил моста, сплюнул вниз,
прямо на одну из клетей.
- Как тебе не стыдно! - сказал Ладислас без особого, впрочем,
возмущения. Он был счастлив. Неважно, что он заикался и лепетал что-то,
как ребенок, перед великим импресарио Отто Эгорином. Неважно, что сам он
безумно устал, что сегодня жена особенно не в форме, что они давно уже
опаздывают домой. Ему было безразлично все, кроме маленькой твердой
ладошки сына, которую он сжимал в руке, и ветра, который здесь, на мосту,
перекинутом меж двумя городами, уносил прочь все лишние звуки и оставлял
человека в тишине, омытой теплом молчаливых солнечных лучей; здесь, сейчас
Отто Эгорин знал, кто он такой: музыкант, композитор. И признание его
таковым тем, пусть единственным, человеком давало ему силы и ощущение
свободы. Ничего, что он лишь какое-то мгновение испытывал это чувство -
собственной силы и свободы: ему и этого было довольно. В голове звучал
Sanctus - партия трубы.
- Папа, а зачем у той большой дамы в ушах такие странные штучки? И
почему она все время спрашивала меня, люблю ли я шоколад? Разве бывает,
чтобы люди не любили шоколад?
- Это драгоценные камни, Васли, сережки такие. А про шоколад я не знаю.
- Труба все еще пела у него в ушах. Ах если б только они с малышом могли
задержаться здесь подольше, в этом солнечном свете и тишине, между двумя
мгновениями... Но они двинулись дальше, в Старый Город, мимо верфей, мимо
заброшенных каменных домов, вверх по склону холма, к своему убогому
жилищу. Васли вырвал руку и тут же исчез в толпе орущих детей, кишевших во
дворе. Ладислас Гайе окликнул было его, потом сдался, поднялся по темной
лестнице на третий этаж, открыл дверь в темную прихожую и сразу прошел в
темноватую кухню - первую из трех комнат их квартиры. Жена чистила за