"Леонид Леонов. Саранча" - читать интересную книгу автора

справочники и друзья, которых уже закидывал сюда партийный жребий. А он-то,
чудак, ждал сразу томительных и жгучих обольщений, которыми издали пугает
европейца и смертельно манит Орта-Азия.
По младости, он не участвовал в священной драке, которою открылась его
эпоха. Он поздно созрел для жизни, когда революция уже укрепилась, а ему еще
хотелось осязать неизгнившего врага, ударять и самому принимать
сокрушительные удары. Ему сказали тогда: "Вот Азия, дерись..." - и он
поехал, уже в одиночку... Но где она? За весь путь от самой Бухары она
проглянула лишь в вялой пестроте узбекских халатов да в жестком взгляде
туркменского мужика. Да и Аму вовсе не та, которую обещал ему Клим. Просто
глиняный великан моется где-то там, в отрогах Гиндукуша, и вот они возлегли
на мароновском пути, бегучие желтые помои... Маронов имел достаточно времени
для негодования: переправа подошла только ночью. Из недр речного мрака
явилась деревянная развалина, скорбная ровесница помянутого Александра;
подобно купающемуся кабаненку, буянил и фыркал на ней нефтяной фордзон.
В полночь Маронов крепко верил, что на коленях его навсегда останутся
синяки, - так усердно прижимал он их к подбородку, пытаясь согреться. Ему
снился он сам, его непостижимые странствия по земле, снился покинутый
недавно океан и на берегу его давешняя туркменка; в ее пугливые веки, где
затаились две звезды, уже всочилась мужняя трахома... Она не видит, и
напрасно Маронов показывает ей ледяную пустыню, напрасно гладит робкие коле
[522] ни чужой жены, - она не слышит его прикосновений. Для своих лет он был
на редкость решителен, этот Маронов!.. А к полудню, когда зной опустился на
городок, он забыл, как замерзал под брезентовым пальтишком, и клял приятеля,
сманившего его в это пекло, на азиатскую работу; забыл все, кроме сна. Зной
наступил незаметно, в тот затянувшийся час, пока он пожирал коричневые
пирожки, начиненные горохом и перцем; зной начался с неукротимой изжоги, и
только получасом позже принялся стыдливо потеть несколько приплюснутый
мароновский нос.
Уже не тянуло отыскивать по жаре прокуренные те коридоры, куда все
равно должна была привести путевка. После перенесенного в снегах и наедине с
голодными собаками он заслужил свое право на целые груды этих свирепых
пирожков, на бочки кок-чая, обжигающего несравненного напитка. Он требовал,
чтоб раскрылось наконец то, что вчера было лишь прищурено: он завоевал свое
право на зрелище, и все старались так, точно знали, что за ними наблюдает
человек, доказавший миру свое мужество. Чайхана выходила на базар, и
Маронов, не отрывая губ от пиалы, видел все те цветные лоскутья, из которых
хаотически сшит был азиатский день.
...все старались точно заводные. Гражданин скоблил ножиком голову
другого гражданина: подобная дегтю, кровь текла по лезвию, и оба в увлечении
не примечали. "Привычка... а вот на севере свечи едят!" - лениво вспомнил
Маронов и заново наполнил кок-чаем опустевшую пиалу. Пожилой туркмен,
наверно самый тощий на всем пространстве от Каспия до Аму, продавал коврик,
у которого одна половина была трижды тусклее другой. "...Пока ткала, у
мастерицы убили жениха!" - сочувственно решил Маронов и еще раз вкусил от
пирожка. Под деревом, в кругу редких зрителей, пел бахши, и лоснящееся
дерево дутара невпопад вторило ему. Он пел, всяко качая свою кудлатую
папаху, то закидывая голову так, что через горло его можно было бы увидеть
самое сердце, откуда исходил стонущий звук, то совсем наклоняясь к пыли,
словно и муравья призывал в свидетели искренности своей и знания. "У туркмен