"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

или начали бы перебивать, сбивать и спорить, не постигши еще хорошо сущность
мысли.
Впрочем тут много значит еще и то, кто говорит. Когда говорит человек с
авторитетом, человек уже известный, его слушают и самобытные люди внимательно,
хотя после могут и бранить его.
Свой брат, товарищ, приятель - не то! А для самих авторитетов, для людей,
имеющих имя в науке и литературе, свежий, новый человек иногда гораздо дороже
тех стародавних знакомцев общего дела, друзей и противников, с которыми они
знаются и видятся, может быть, уже десятки лет сряду.
Когда я кончил так, чтобы стало ясно, я спросил у Погодина, что же он думает о
моей исторической гипотезе. Он отвечал, опуская голову и пожимая плечами: "Что
вам сказать! Я так подавлен обилием и разнообразием ваших мыслей, что не нахожу
вдруг вам и ответа". Потом он начал говорить о том, о чем говорил еще летом, о
том, чтобы сделать меня редактором славянофильского журнала и написал тут же И.
Аксакову записку, в которой рекомендовал меня и дал мне ее прочесть. Насколько
помню, в ней было сказано так: "Это человек примечательный: он мог бы, я думаю,
стать редактором славянофильского журнала; но мне кажется, его необходимо
придерживать за полу". Я посмеялся, поблагодарил его и поехал к Аксакову.
Прибавлю еще вот что. Погодин говорил мне о состоянии нынешней литературы;
жаловался на то, что чем дальше, тем хуже. Говорил, что цензура совсем не то
преследует, что вредно и опасно для общего духа и хода дел, а то, что не
нравится некоторым лицам; рассказывал, что Ив. Аксаков - человек забитый этой
цензурой, что он иногда запирается и плачет. А нигилистам, если только они
осторожны, житье.
Он жаловался также на классическое воспитание Каткова и Леонтьева, в том смысле,
что древним языкам дано уже слишком много часов; что русский ум не немецкий; он
может в один час сделать много, а если долго держать его над чем-нибудь, то он
утомляется, а немецкий ум выдерживает дольше и т. д.
Молодые люди, утомляясь, бросают и идут в нигилисты, так что мера эта,
направленная противу нигилизма, к несчастью, способствует ему.
Он прибавил еще: "Катков и Леонтьев, благодаря своим успехам, сочли себя
непогрешимыми; это маленькие Папы. Но все таки... их журнал пока остается
прибежищем, и я сам печатаю иногда у них и прямо говорю им: я оттого отдаю вам,
что нынче негде печатать".
Каково состояние российской словесности? И не прав ли я был, говоря, что это
все
пошлость прогресса и либеральности.
Посмотрим, что скажет Аксаков, "этот поп-стрелец", по прозванию Герцена.
Оказалось, к несчастью, что он гораздо меньше поп, чем я...
Надо заметить, что он меня не знал, но я его знал давно. Я его знал, во-первых,
в Калуге, когда он в 40-х годах, во времена губернатора Смирнова (мужа
знаменитой Россет) служил там в Уголовной Палате. Он нанимал флигель в доме
родных моих Унковских и бывал у них часто. Я тогда был гимназистом, но уже
интересовался литературой и смотрел на него с большим почтением, хотя ничего не
прочел из его сочинений. Потом мы случайно встретились в Крыму в Тамаке, имении
Иосифа Николаевича Шатилова, и провели вместе там три дня. Аксаков был
ополченцем, а я военным врачом; он участвовал тогда в комиссии Васильчикова для
исследований всех злоупотреблений, совершившихся во время кампании, и
рассказывал много интересного. Гимназистом он меня не помнит, но наша встреча в
Крыму пришла ему на память.