"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

отпуск, он, видимо, стараясь подчинить меня больше своему направлению, сказал:
--
Мне, признаюсь, претит одно это ваше славянофильство. Славянофильство - какая-то
гримаса, больше ничего. Пусть сама жизнь вырабатывает эти оригинальные формы, а
прежде времени учить нас - это доктринерство.
Аксаков, с пренебрежением улыбаясь, слушал этот донос мой, который я излагал
всласть, ибо терпеть не могу и западный прогресс и разжиженное англо-саксонство
Вестника, и самый характер Мих. Н-ча, его фальшивую улыбку, его сухость,
раздражительность, доходящую до грубости и т. д.
Слово за словом я сказал Аксакову о книге моей "Визан-тизм и славянство", просил
его прочесть ее в рукописи и, если можно, найти возможность напечатать ее.
Таким образом мы заговорили прямо о славянах, о славянофильстве, о болгарском
вопросе.
- Вторая часть моей книги, - сказал я, - чисто практическая, она написана
противу болгар, которые и нравственно и канонически не правы. Эту часть Катков
напечатать не прочь с сокращениями. Но в книге есть другие отделения: "О
психическом характере греков и югославян" и еще вот та система особая, о которой
я не говорю потому, что вы сами прочтете и увидите.
Он стал меня расспрашивать о болгарах, и я ему сказал, между прочим, вот что:
- Многие у нас воображают себе болгар какими-то жертвами и только. Людьми
невинными, патриархальными; но надо видеть самому вблизи этих болгарских
вождей-буржуа... Какое-то противное соединение Собакевича с Гамбеттой.
Я ему рассказал, что знал об этих богатых старшинах и вождях югославизма, о том,
напр., как иные из них, обитающие на о. Халках, ездят каждый день по делам в
Константинополь и на пароходах сидят все время в 1-м классе, а в ту минуту,
когда идет человек сбирать плату за места, умеют почти всегда исчезать и
оказываться в низшем классе, чтобы платить дешевле, тогда как и вся плата
ничтожна.
Он много смеялся этому. Я описал ему также, как болгарский архонт Топчилешта,
здоровый болгарский Собакевич, идет по улице с базара и несет сам под мышкой
огромную связку лука, как этот скучный рябой Бурмов, корреспондент Каткова,
покупает вишни и торгуется и как грек лавочник восклицает: "Плохи вишни! Да где
ты видел такие! Сказано болгарская голова!" и блестящий корреспондент в высоком
цилиндре поспешно уходит.
Я прибавил вот что: "Если бы Топчилешта был старик в восточной одежде, в
шальварах и нес бы сам лук по улице, несмотря на свое богатство, то впечатление
было бы совсем иное... Он внушал бы симпатии и уважение. А когда видишь эти
нескладные, дурно сшитые сюртуки, когда слышишь все эти вычитанные из западных
книг фразы о просвещении, о равенстве и свободе... то видишь перед собою вовсе
не того почтенного славянского патриарха, которого желал бы видеть и чтить, а
так какого-то обыкновенного буржуа, только грубее и глупее европейского".
Аксаков слушал все это улыбаясь и одобрительно. Я чувствовал, что все, что я
говорю, ему приятно. Мы долго говорили. Я сказал ему искренно о моих отношениях
к Каткову то же, что говорил и Погодину, то есть, что печатать больше негде и
что иметь дело с Катковым очень тяжело, потому что надо во всем беспрестанно
стесняться, когда пишешь не повести, а статьи.
- "Да! Я это понимаю, понимаю", - сказал Аксаков с выражением особенно интимным
и сочувственным в лице и голосе...
Я сказал ему еще кое-что о славянофильстве: мне хотелось проверить самого
себя.