"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

Мне хотелось, чтобы кто-нибудь из славянофилов прочел первую часть моего труда
"Византизм и славянство", ту теоретическую часть о триедином процессе развития,
которую отверг М.Н. Катков, отзываясь, что в таких вещах можно как раз
договориться до чертиков[7]. Рукопись моя, черновая, как всегда была ужасно
дурно написана, ибо я трудился над нею через силу во время палящих Босфорских
каникул и только живость моего чувства и нестерпимая буря накопившихся мыслей
могли через силу бороться с гнетущим жаром южного лета. Старик Погодин был
нездоров, глаза его и без того утомленные постоянной работой над собственными
сочинениями, воспоминаниями и т. д. отказывались решительно разбирать мои
иероглифы. Погодин, чтобы я верил ему, вынул из ящика тетрадь мою и при мне
бился-бился и не разобрал почти ни одного слова.
- Вот видите, - сказал он мне, - пока доберешься до смысла другого слова,
потеряешь всю нить мысли. Что делать, я стар - мне 76 лет. Собираюсь в дальний
путь... Своего труда бездна. Хочу привести все бумаги свои в порядок. Смерть
может прийти невзначай. Отдайте прочесть это кому-нибудь помоложе; Аксакову,
напр. Я ему напишу еще, если нужно. Ему напечатать негде, у него журнала нет, но
если он не придумает для вас ничего лучшего, я напишу Бодянскому. Он напечатает
у себя в Чтениях, только даром и даст вам для отдельной продажи 300 экземпляров.
Можете все-таки что-нибудь и деньгами приобрести. Верьте, что я с радостью все,
что могу, сделаю для вас. Нам нужны такие люди, как Вы, умные, просвещенные,
мыслящие и... (он приостановился) и благородные... А мысли ваши я уже довольно
хорошо понял из вашего словесного изложения в тот раз. Я сделаю все, что в моих
силах. Напишу еще Кошелеву, не хочет ли он дать деньги на журнал и
сделать вас редактором. Если же вы не найдете места напечатать, отдайте мне
рукопись... я прочту не торопясь, приберу в свой стол, сделаю свои замечания;
если в мыслях ваших есть
правда, они не пропадут для людей. Найдут в моем столе по смерти моей.
Энергичный старик исполнил все свои обещания и впоследствии (когда я уже был в
монастыре) показывал мне ответ Кошелева, который отказался от этого плана
потому, что с "нашей цензурой" и т. д. Он и так на Беседе потерял, говорят,
около 30 000. Предложение Погодина заставило, я помню, меня задуматься. Не об
редакторстве, ибо я дал себе слово не искать его и согласиться на него только
при самых выгодных условиях денежных и нравственных (напр., чтобы сейчас же бы
заплатили за меня братьям хоть по 1500 р. с. каждому и хоть половину моих
турецких долгов, назначили бы мне 3000 годового содержания и дали бы полную
свободу печатать, как хочу и что хочу!); нет, я задумался о том, так ли я близок
к славянофилам, как мне казалось... или нет?.. Не ошибается ли Погодин, думая,
что меня можно сблизить, напр., с Кошелевым, которого политические взгляды
возмущали меня еще в Турции своей бесцветно-крикливой либеральностью. (Напр.,
"Что нам нужно?" в "Беседе". Пошло до нельзя!) Надо допустить что-нибудь одно:
или что между известными московскими славянофилами есть значительная личная
разница, не только в характерах, как бывает всегда, но и во мнениях; или, что
предметы, о которых писали Аксаков и Хомяков, были большею частью таковы, что в
них меньше выражалось то, что могло меня отталкивать от них, а у Кошелева по
роду статей именно разрастались те черты, которые мне вовсе не сочувственны.
Оказалось последнее; и я через несколько месяцев яснее понял, что и на почве
государственной, чисто политической и даже (вот что неожиданнее!) на почве
церковной я со слишком либеральными московскими славянофилами никогда не
сойдусь. Ибо я убедился и узрел очами своими, что если снять с них пестрый
бархат и парчу бытовых идеалов, то окажется под этим приросшее к телу их