"Андрей Левкин. Мозгва" - читать интересную книгу автора

Этот ее аквариум его достал: сказался заболевающим и убыл с работы. Что
ж такое, ведь в самом деле, все как-то и взаправду плавают внутри стеклянной
коробки, туда-сюда, то каких-то крошек пожуют. Но уехал не домой, а в
город - пить водку на "Китай-город", в чебуречной на Солянке, которая сбоку
от красной церкви с колокольней, покосившейся в сторону Министерства
металлургии. Там он зачем-то вспомнил детство, лужайку с зайцами, обнаружив,
что должен же где-то сохраниться тот кусок леса, где он, примерно
трехлетний - как помнил, - расставляет в кущах мха и кислицы небольших
фаянсовых зайчиков, серых с белым и дырка у них внутри пуза,
технологическая. Ведь вот же, он вспоминает и все это существует. Значит,
существует где-то, иначе бы - как вспомнить? Так что все быстро спуталось:
кто тут пьет, а кто зайцев расставляет? Вроде они тут сразу оба - странно
получается. Так он еще и китайцем окажется, Китай-город навеял, хотя китайцы
тут и не жили никогда. Но жрал же он на работе иногда китайскую лапшу
"Доширак", и не без удовольствия даже.
Оказался бы он теперь с китайским паспортом и китайскими глазами в окне
чебуречной, с ее изнанки: он бы даже свое имя прочесть в этих иероглифах не
смог. Страшно. Что-то стабильность его жизни треснула, будто стекла вокруг
посыпались. А еще у китайцев в ходу хрустящие школьные тетрадки, будто из
рисовой бумаги: для иероглифов, в Москве они тоже продавались, на странице
восемь блоков, каждый блок составляют три строки в 19 столбцов, но не
понять, как они пишут - вдоль или же развернув тетрадь. А русские слова туда
плохо входят. То есть вообще не лезут.
Но в какой его, О., части могло сидеть воспоминание про зайцев?
Непонятно. Вряд ли в печени, или в костях, или даже в мозгу - мозг состоит
преимущественно из воды, а вода должна была сменяться, иначе б протухла. Так
что из головы зайцы неминуемо были бы унесены прочь, давным-давно.
Чебуречная врала, что работает круглосуточно. Однажды ночью, даже и не
ночью, а около одиннадцати, она уже была закрыта. Кроме того, чебуреки тут
были съедобными только днем, а вечером разогревали, сооруженные впрок: были
обмякшими, сырыми. В помещении имелся также рукомойник с холодной водой, а
мыло - даже хозяйственное, коричневое - там имелось не всегда. Конечно, до
идеала чебуречной - той, что на Сухаревской, напротив Склифа - эта не
дотягивала. А на Сухаревке просто вокзал какой-то: все, кто внутри,
непременно уедут куда-то далеко, как только выйдут на улицу. Большой зал
уставлен плоскими и высокими столами, едоков на шесть. Раздаточная в выемке,
она же пищеблок, там чебуреки кипели в алюминиевых чанах. Умывальник,
конечно, с коричневым мылом. Груды оберточной бумаги, нарезанной квадратами,
вместо салфеток, валялись на столах уже прозрачные, как пергамент, в пятнах
бараньего жира. Люди, нагибаясь, откусывали от чебуреков, стараясь не
обмараться соком, а потом, растопырив руки, шли к раковине, конкретные, как
постоянные борцы с невзгодами жизни, какими они и были, а возле умывальника
всегда была очередь из двух-трех человек. Та чебуречная работала уже лет
полста, не меньше. А пиво, там возле кассы, до сих пор оставалось
советско-каноническим: жигулевским.
А у него вот водка через день, а что поделаешь, если все осыпается и
рассыпается. А так Солянка и "Площадь Ногина", в смысле "Китай-город",
отличались разнообразием форм жизни. От церкви с покосившейся колокольней
уходил широкий сквер до Политехнического музея, улица по левую руку