"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

домам, не век в гостях быть: сидят-сидят, да и ходят. Тут и мужик
вспомнился: лежит, голубеюшко, в сенях, а морозина калит, спасу нет, а ему
хоть бы какой черт в бок кольнул, лежит-полеживает. Позлилась, а душа не
взыграла. Ой бы ей тогда встрепенуться, а она его в бок тычет, чтобы
пробудить, да выпевает: "Сколь ты не боров окаянный, опять нализался, тащи
его на горбу, и почто на меня этака морока навязалась".
А тетя Дуня: "Ты, Нюра, останься, да ты, Нюра, останься, куда вы на
ночь глядя попретесь, хороший хозяин собаку на двор не выгонит".
А знать, судьба была, судьба. Зло такое взяло, году не живут, а мужик
вон какие коленца выкидывает. Закатила Лешку на чунку да веревками
примотала, а гости пьяновато расхохатывают: "Ну, Лешка, сегодня ты досыта
винца напился".
Посмеялись и обратно в избу, в тепло, а ей везти: потащила мужика на
саночках, тянет да приговаривает, честит молодую голову: "Вот свергну с
чунки да начну слегой по бачинам охаживать, больно хорошо тогда будет". А
Лешка молчит-помалкивает. Притянула его к избе: "Ну, вставай, доколе барином
лежать, ему стыд пошто-то и глаза не выест". Но Лешка колодой лежит,
рукой-ногой не дрогнет.
Ой, как всполошилось тогда сердчишко, так больно ударилось в грудях,
упала Нюра в снег, кулем повалилась, заголосила на весь зимний лес:
"Лешенька, да не помер ли ты, голубеюшко?" А уж помер он, как не помер,
ежели сосулькой замерз...
Не раз за жизнь вспоминалась та ночь, не раз, и ныне вспыхнула, до
самой малой подробности высветлилась, но не обожгла горем и страхом душу,
уже поминки эти не были пронизаны заполошной болью, отворяющей по
обыкновению бесконечные слезы. С какой-то тупой холодностью родились
видения, совсем чужие, будто с кем другим все и случилось, и не дрогнуло, не
качнулось старое сердце. Пристально вгляделась Нюра в себя, словно в
притворе дверей подкараулила свое прошлое, но различила лишь бесплотную тень
мужа, лишь напоминание, что это он, а не другой, и не узнала ни глаз его, ни
губ, ни подробностей тела, и только вспомнились зряшные мелочи; вот саночки
были без двух передних копыльев, обросли только наледью, видно, у тетки Дуни
воду из проруби на них в ушате возили; потом веревка узловатая вспомнилась,
едва развязала ее, все ногти обломала... Но отчего, подскажите, люди добрые,
отчего забылось самое близкое: мужнее лицо пропало, его руки, тело, вроде бы
и не обнимала, не ласкала в первые, полные желанного узнавания ночи, вот и
походка забылась, и привычки, и только застряло в Нюриной памяти
раздражающим узелком, что уж больно много вина употреблял ее муж Лешка
Губан.
...Небо из зеленого стало свинцово-мглистым, слегка осыпанным белой
пылью, из которой должны были, наверное, народиться потом звезды. Заря
плавилась тускло и холодно, вся пронизанная перьями густой синевы, и от этой
всеобщей угрюмости чудилось, что мир вокруг опасливо затаился, готовый
залить бесконечным мраком и захолодевшие поля, и крохотную деревеньку в
распадке меж песчаных грив, едва роняющую слабые желтые тени в путаницу
сугробов и тропин. Перед тем как зайти в лес, Нюра еще раз оглянулась назад
и на месте моря, что начиналось сразу за Вазицей, увидела лишь зыбкое
непроницаемое марево, которое слегка искрило и вроде бы жило, густо
покачиваясь: знать, был прилив, прибылая морская вода взломала припай и,
корежа льды, ставила их торчком, гнала на берег и тут же неряшливо