"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

эти запахи сразу впитала в себя, и душа ее, невольно обрадованная близкому
жилью, чуть оживилась.
Близ домашнего берега виднелось затулье, слаженное из снежных кирпичей
основательно, порой сбоку сновала большая запеленатая в платы голова, знать,
у майны сидела баба и удила наважку. Нюра вот так же три вечера сидела с
фонарем и промыслила довольно, не меньше трех чунок, если насыпать внавал, и
только ради любопытства единого она сейчас сломала лыжню и покатила к
затулью, потому что женский интерес и с самим чертом обвенчает: захотелось
Нюре узнать, кто же такой настырный колотится здесь в осатанелый мороз,
когда хороший хозяин и собаку не высунет на двор, когда самое время,
ей-богу, лежать на печи и калить поясницу.
А эту женку, видать, мороз не долил: она сопела порывисто и натужно и,
накренившись над майной спеленатой головой, настырно водила удой вверх-вниз,
и вода, мгновенно схваченная стужей и густая, как сироп, тяжело и стеклянно
намерзала на леске. Наверное, завидев чужие ноги, женка запоздало подняла
лицо, до багровости опаленное стужей, и по зорево сочным щекам, по яркой
зелени глаз и горбатому вислому носу признала Нюра первую на Вазице рыбачку
Польку Таранину по прозвищу Наважья смерть. Около нее у растоптанных
каменных валенок лежали впаянные в лед три невзрачные наважки, больше
похожие на рыбьи тени, которыми бы и кот побрезговал, столь они были постны,
невзрачны и большеголовы в своей мгновенной скрюченной смерти.
- Клев на уду, Полюшка, - хрипло сказала Нюра Питерка застуженными
губами и толстую шаль сразу потянула повыше, закрывая рот. "Сироте самой
надо спасаться, одинокую никто не пригреет".
- Хрен на блюде. Не стой надо мной, проходи стороной. Это не ты,
бабушка Питерка? О-ой, в кои веки! Думали, с медведем обручилась. - Наважья
смерть бросила снасть поперек проруби, рукоять уды была вырезана в виде
ладони, пальцы сложены в истинный православный знак и, крашенные белилами,
походили на замороженную и странно жуткую человеческую кисть. - Не признала
разве? Креня уды-ти, еговы. Как бабка помирала, дак я откупила. С истинным
крестом. Ой-ой. С этой лешовой рыбкой вся соплями обмерзла.
- Кто и неволит. От жадности боле...
- Да никто не неволит, но охота пуще неволи. Такой задор берет. Зашла
бы когда, слышь, баба Нюра? Тебя-то я хочу видеть. Потерла бы меня в баньке,
у тебя руки-то стары, да ласковы. Ты заходи, рыбки красной дам. Много не
дам, а на зуб положу.
- Зубов нету, все съела...
- Ой, баба Нюра! Я тебя хочу видеть. А ты небось все сохатинку
поедаешь. Бывало, я коклеты в Архангельском из сохатинки ела, порато
скусны-ы. Ты заходи, это я Аниську вашу не могу видеть, сразу трясет всю,
век не прощу, заразе, как на первого мужика глаз положила, да и за
Гришенькой тоже юбкой порато трясла. Рожа-то бесстыдна. Ты заходи, баба
Нюра, слышь, что ли? - кричала Наважья смерть уже вдогон, голос ее был
пронзителен и тонок и, казалось, позванивал от мороза, готовый заледенеть.
Но Питерка не оборачивалась, а, низко сутулясь и подмаргивая слепнущими от
наморози глазами, присматривалась к реке, чтобы не наткнуться лыжами на
ледяные торчки. "И чего ревет, глупа, запалит горло, - вяло думала Питерка,
безо всякой на то связи вспоминая прошлую Полькину жизнь. - Со вторым уж
двадцать лет постель делит, а все первого поминает. Гришка тоже хорош,
кобелина. Чужу бабу не упустит, изгильник".