"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

расставив ноги в бахилах, крупные ладони, повитые жилами, словно бы отдельно
от тела отдыхают на коленях, лицо у Клавдия бугристое, квадратное, тонкая
прядка волос начесана к узким застывшим глазам. Подумала: экий же и всамделе
был простофиля, последнее отдаст. Везет Аниське на мужиков. Рядом с Клавдием
стоял он, Семейко Нечаев, рыбацкие бродни до самых рассох, ладонь на плече
приятеля, брови строгие, в упор заведены, на голове шапка зимняя пирожком,
над верхней губой щетинка усов... "Любый ты мой, господи. Поминал ли когда,
или не было словно".
- Слышь, Анисья, это когда заснимывались? - не поднимаясь с лавки,
ткнула в коричневую деревянную рамку, источенную жучком.
- Уж какой раз спрашиваешь. Влюбилась, что ли? - Анисья ладонью
обмахнула фотографию, близоруко всмотрелась, словно что заново хотела
разглядеть, не узнанное ранее. - Не пил, не курил Клавдеюшка. А ушел на
войну, и более все. Это он после гражданской где ли, со зверобойки шли и в
Архангельском отметились. Тоже форсуны были.
- А я Семейку-то знала, того, в стоячку который. Бывало, на первую
мировую походил, так в нашем доме ночевал. У свекра тогда народу какого-то
дивно собралось, избу забили, диво ли, всех-то девок восемь штук, да парней
трое, да отец с матерью, да бабка с печи не слезала. Семейку-то ночевать в
запечье повалили, а бабка-то ворочалась, видно, и квашню во сне спехнула.
Тот и вылетел, орет, мы понять ничего не можем, Семейко весь в тесте, давай
с него соскребать. Ой, смеху-то было, так до утра и не спали боле. Теперь уж
где ли тоже старик...
- Как не старик-то.
- Моему Екимушке бы нынче пятьдесят три... Семейко-то зажал было в
сенях, дак платье в подмышках лопнуло, дьявол такой. Клятвы-то еговой век не
забыть.
- А все они для одного дела клянутся, - усмехнулась Анисья.
- Тебе-то грешно такое наговаривать. На мужиков-то ты повезенка: что
первый, Клавдейко, такой уж тихоня был, то и племяш мой, уж не похулишь,
пальцем не задиет... А я, как было провожала Семейку, на крыльцо вышла,
греховодница. - Нюра снова небрежно ткнула скрюченным пальцем в выцветший
снимок и попала бывшему ухажеру в лоб. - Вышла на крыльцо да плачу, а
громко-то реветь нельзя, грех велик, я уж тогда вдовела, дак будто соринка в
глаз посунулась. Я эдак-то пальцем ковыряю, а слез и пригоршней обрать не
могу: "Ой, Семеюшка, ты Семеюшка, тебя боле не видать". И как в воду
глядела. А он на заулке-то стоит и тоже будто плачет.
- Раньше почто-то не сказывала. Ну, Анна Ивановна, когда все
открываться стало, - шутливо погрозила пальцем Анисья и как-то порывисто и
неровно расцвела вся, обливаясь румянцем, засуетилась на стуле, сбивая
коричневым гребнем мелкие кудряшки. Потом убежала в запечье, словно скрывая
свою нечаянную радость: многим ли так на Вазице повезло, многим ли, и
помоложе бабоньки сиротеют с войны. Уже из запечья, не показываясь, спросила
глухо, горловым голосом, будто бы плакала там:
- Каково нынче бе'лки-то?
- Белки-то много, дивья зверя нынче, да у бабы Нюры глаза боле плохи, -
сказала Питерка о себе в третьем лице. - У бабы Нюры глаза вовсе пропали, на
живодерню бы свезти, как худу кобылу.
- Да как ты живешь там одна-одинешенька? И неуж страх не долит?
Переходила бы не то к нам, - сказала Анисья дрогнувшим голосом. - Изба