"Альберт Анатольевич Лиханов. Солнечное затмение (Повесть) " - читать интересную книгу автора

и народ у ларька хохочет, за животы держится. Ладно бы эти трое, друзья
детства, а то все уже потешаются.
Шут гороховый!
Федор глядел, как сворачивает отец к ларьку, и, закусив губу, зло
воткнул топор в бревно. "Черт с ним! Горбатого могила исправит!" Это
материны слова, не его, но он их всегда повторяет. Повременив, огляделся,
словно бы к жизни возвращался.
А жизнь у Федьки отдельная от всех. Собственная. С ребятишками он не
якшается по причине простой: не желает быть, как отец, американцем. Он бы,
правда, и не стал никогда американцем, любой бы, кто обозвал, получил как
следует по зубам. Тут же. Но он с ребятами все равно не водится. Не
потому, что боится, как бы по-отцовски не обозвали. Потому что за отца
стыдно. Мало у кого отцы не выпивают, это есть, случается. Но ни над кем в
округе не издеваются так, как над Федькиным родителем. Поэтому Федор все
больше один. Чтоб не пришлось говорить: "Это мой батя".
Федор привык один быть. Привык своей жизнью жить, от всех отдельной.
Стучал топором, рубанком стружку гнал.
Собрал старые доски, пару со стройки стянул, а сетка старая - и
притих, мурлычет под нос песенку.
Песенка у Федора забавная, из какой-то там старины, в кино услышал
или по радио, теперь уж и не упомнить...

Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна!

Других слов не помнит, зато эти ему нравятся очень. Правда, на что
ему берег турецкий? Или Африка, опять же? Ему тут нормально. В этом их
углу. Тихо летом, тепло. Турманы урчат, зобы раздувают, золотистый самец
перед голубкой хвост развернул, ах вы, летуны, ах, мерзавчики! Ну ничего,
потерпите малость, доделает ваш Федька новую голубятню, всем голубятням
голубятня. Просторная, не на крыше где-нибудь, а отдельно стоит, на
четырех столбах, с крышей покатой, чтоб дождь не заливал, по всем правилам
искусства, ах ты, елки-моталки, и пусть они там живут, как им нравится,
папаня этот...
Подумал опять про отца, и руки сами собой разжались, молоток выпал.
Пальцы холодными стали. Вот всегда-так. Сколько ни думай про разное, как
про отца вспомнишь - ладони потеют и тоскливо становится.
Федор обернулся к ларьку - отец брел от него к дому, никуда уже не
спешил, голову задрал гордо, крутил ею на тонкой шее, озирался вокруг,
будто хотел, чтобы все его видели... Чего смотреть-то?.. Федя мотнул
головой, занялся снова своими делами. Хорошо стружкой пахнет, ах, хорошо,
и душа от запаха этого словно вычищается, ясней становится, опять Федя
поглядывает веселей на своих турманов, на небо над головой, прозрачное и
голубое, - есть ли у неба дно? Он прибивал гвоздями сетку к раме, а сам
все время на него поглядывал. Вот говорят, больше всего летчики небо
любят, у них, мол, профессия такая, а он не согласен. Не летчики,
голубятники небо больше всего любят. Летчику что, захотел - полетел. А тут
стоит человек на земле или на крыше какой, свистит на голубей, а сам
радуется, что голуби его в небе мелькают. И миг такой настает, когда
чувствует голубятник, будто это и не голуби вовсе, а он сам там, в