"Альберт Анатольевич Лиханов. Голгофа (Повесть) " - читать интересную книгу автора

промоинами коричневых луж, деревянные тротуары и дома - рубленые, совсем
деревенские на вид; городок напоминал громадную деревню, и этот вид
нравился Алексею.
Еще в госпитале, с высоты третьего этажа бывшей школы оглядывая узкие
улочки городка, в который занесла его судьба, Алексей не раз думал, что
таким городкам воевать было все же легче, чем, скажем, Ленинграду. Здесь
было мало каменных громадин, самостоятельных и надменных лишь на первый
взгляд, а на самом деле уязвимых, неуютных, делавших людей своими жертвами
и узниками.
Там, в Ленинграде, замерзала вода зимой - люди ходили к проруби на
реку, замерзало паровое отопление - люди умирали от холода и жгли в
"буржуйках" мебель, у кого, конечно, она еще была. Замерзала канализация -
и начинались болезни.
А вот такие городки, как этот, переносили войну легче все-таки, что
ни говори. Печка в каждом доме, вода в колонке или колодце, и не за
тридевять земель, а поблизости, ну и до ветру в дощатое сооруженьице,
которое при каждом дворе, - попросту, без удобств, но надежно и понятно.
Ежели дров нет - заборов в городе немало, да и при каждом деревянном
доме - в сарайке где-нибудь, забытое с довоенных пор, всегда есть что-то
способное гореть в печи. Ну и леса возле таких деревянных городов тоже
имеются, они и спасают...
Да, многое переменилось в мире с тех пор, как началась война.
Сдвинулось. До войны в каменных домах жить считалось почетом, а в войну
побежали люди из тех каменных хором в деревянные халупы. И это только
частица разных перемен, частица...
Алексей встрепенулся: сзади хлопнула дверь, на площадке появилась
тетя Груня. Торопливо додумывая начатое, он сказал себе еще раз, что
поступает правильно, оставаясь в этом городке, потому что, кроме всего
прочего, городок этот какой-то теплый. Видно, от деревянных своих домов,
что ли... Теплый не изнутри, а именно что снаружи - треснувшие бревна
походят на морщины человеческих лиц, а потемневшие кольца срезов на торцах
бревен, и похожие на глаза окна, и наличники, все больше резные,
узорчатые, и коньки крыш, то прямые, натянутые как струны, то
прогнувшиеся, будто спины старых собак, - все это живое, теплое, дышащее.
- Айда, - просто сказала тетя Груня.
Алексей поднялся и двинулся рядом с ней, сжимая за горловину вещмешок
с недельным пайком.
- Констервов дали? - спросила тетя Груня и, когда Алексей кивнул,
заговорила, округляя слова, будто сказку ему рассказывала или баюкала, ко
сну склоняя. - Поменяем, вота-ка, констервы энти на одежду какую, а одежку
какую поменяем у крестьян на овес, а овес проростам до зеленых росточков
да и сварим вырост энтот в отвар, вот и будет ладом, зарастут твои раны,
ныть перестанут, окрепнешь и дальше жить станешь.
Алексей кивал в такт тети Груниным словам, соглашался с ней, зная
наизусть ее речь, и чувствовал, как несет его по течению жизни, и с
течением был согласен, доверял себя струе этой, несильной, но уверенной,
зовущей, чего-то обещающей. И слова тети Груни, сердобольной госпитальной
вахтерши, ощущал тоже как часть этой струи, этого течения, влекущего его
вперед, в новое начало - смутное, но открывающее перемены, да что там -
уже и дающее... вот хотя бы дающее этот воздух пронзительно прозрачный,