"Михаил Литов. Картина паломничества " - читать интересную книгу автора

вопросов земляков, и тем не менее он, словно по давней привычке таскаться
на всякие сборища, пришел сюда. На сцену вышел и сел на стул писатель,
который, вопреки известному рассуждению, что каждый человек, где бы он ни
оказался и что бы ни делал, имеет безусловное значение, совсем не может в
данном повествовании играть существенную роль. Как ни старался Лоскутников,
ему не удавалось сосредоточиться на речах этого заезжего оратора. Говорил
тот и о детстве своем, когда бегал смешным карапузом на берегах далекой
отсюда реки, и о своих юношеских пробах пера, оставшихся в безвозвратном
прошлом, и о тяжелом положении отечества, постоянно вставляя, что и
никогда, собственно, положение последнего не было принципиально иным, то
есть благополучным, светлым, как бы безукоризненным.
- А зачем тогда приехал к нам?
Писатель удивился, седые кудри пошли взбалмошной пляской по
наклонившейся вслед за отяготившей ее внезапным пучеглазием голове, по
всему было заметно, что изумление забрало его сразу, крепко и надолго.
Выкрикнувший встал и уже более культурно разъяснил, что писателю надо не
вмешиваться наскоком в жизнь людей, которые тихо живут на своей древней и в
меру знаменитой земле, а в столице, где больше бросаются в глаза контрасты
и государственные печали, трудиться над исправлением положения. Уронил
кто-то на пол заготовленную под автограф книгу. Писатель вздрогнул, как от
выстрела. Он уже сжимался и почти внешне прятался от заостряющегося на нем
внимания толпы. Ему представлялось, что исписанные им в минуты вдохновения
страницы превратились вдруг в пачку прокламаций самого возмутительного
содержания и эта пачка сейчас со свистом железного снаряда полетит в его
лицо. Однако стали интересно обсуждать и сбивчиво спорить, можно ли время
Алексея Михайловича, известного в истории под прозвищем Тишайший, считать
отрадным в нашей истории, или все же лучше гордиться лишь мощным и
всесторонним рывком, имевшим место перед большевицким переворотом.
- С царями покончено, их песенка спета, но я историю уважаю, потому
что она есть корневище нашей нынешней жизни! - шумел писатель, порываясь
вскочить со стула.
Замечательные мужи, скрыто, но оттого не менее стойко державшие страну
на своих плечах, сидели молча и в пустой спор не вмешивались. Помалкивал и
Лоскутников. Писатель время от времени как бы вдруг выпадал из
действительности, уходил в какую-то расслабленность, покачивал головой и
слегка даже шевелил губами, чему-то продолжая удивляться. Общим
направлением разговора совершенно завладели болтуны, мутящие всюду воду
субъекты. Один из них побежал к сцене. Его возбуждение было так велико, что
он и не подумал остановиться, а только вычертил траекторию, которая
завершилась на его прежнем месте в зале, так что было бы и вовсе непонятно,
для чего он с этакой завзятостью подбросился и выскочил на передний план,
если бы он не успел возле сцены выразить требование обозначить национальную
идею. Писатель встрепенулся и заговорил, но из его речи невозможно было
уяснить, думал ли он когда-нибудь об этой самой национальной идее, знает ли
он ее, готов ли разжевать для своих слушателей да и сообразил ли вообще,
чего от него хотят.
Спросивший в кипучем негодовании шипел и больше ничего не мог
выразить. Другой человек терпеливо разъяснил, что писатель уклоняется от
прямого ответа, как если бы не понял, о чем его спрашивают, а между тем
должен ясно и четко сформулировать своим читателям, между которыми немало и