Ганс Шнайдер
Ночь без алиби

I

Между обшарпанными стенами длинного, похожего на ущелье коридора царит полумрак. Слева и справа двери, двери и двери. Два окна процеживают дневной свет через армированные стекла, придавая ему зеленоватый оттенок. В дальнем конце коридора, словно луна, затянутая облаками, висит матовый шар с тусклой лампочкой. Стулья, расставленные в простенках между дверями, свободны. Кроме двух. На одном сидит мужчина и беспокойно вертит в руках шапку. «Виновен», - думаю я, ибо на лице у него вижу страх. Рядом - пожилая женщина, закутанная в большой черный шерстяной платок. Она спит, тихонько похрапывая, - воплощенная невинность. Два незнакомых человека.

По этому коридору я прохожу не впервые, по каждый раз путь кажется мне новым, так как встречаю новые лица. Здесь сидят уважаемые граждане, приглашенные повесткой. Не то что я: осужден, бежал, пойман, затем вдруг отпущен из тюрьмы домой - и вот сейчас опять в наручниках, под конвоем двух вооруженных полицейских, а впереди - новое следствие и тюрьма!

В середине коридора дневной свет смешивается с электрическим. На двери табличка: «Уголовный розыск». Первый конвоир распахивает дверь, второй вводит меня в комнату. Вдоль стен беспорядочно стоят стулья. Я получаю возможность сесть, ждать, раздумывать и проклинать свою дурь. Возле дверей усаживаются конвоиры.

Тошно. Хочется завыть, сломать решетку на окне и помчаться к Уле. Как она плакала, когда меня забрали…

С ума можно сойти. Сколько еще ждать, пока со мной наконец заговорят и снимут наручники?

Минут через десять чей-то голос прерывает мои раздумья:

- Вайнхольд, на допрос!

Оба моих стража встают, поправляют поясные ремни, одергивают мундиры и выводят меня опять в полутемный коридор. Идущий впереди открывает вторую дверь слева. Я останавливаюсь на пороге, оглядываю комнату. У окна за столом сидит старший лейтенант Вюнше, худощавый седой человек с усталым лицом. Однако глаза его за толстыми стеклами очков смотрят, как всегда, внимательно. Он указывает мне на стул по другую сторону стола. Я подхожу к стулу, но не сажусь, а протягиваю над столом скованные руки.

- К чему эта комедия?

Оба конвоира настораживаются, услышав мой громкий голос. Вюнше делает успокаивающий жест в их сторону, не сводя с меня изучающего взгляда. Его хладнокровие раздражает меня.

- Я протестую! - кричу я.

- Что ж, Вайнхольд, сами виноваты, - отвечает он, покачав головой. - Мы теперь опытные. Еще одного шанса вам не дадим.

Он приказывает снять с меня наручники. Исполнив приказ, конвоиры расстегивают пистолетные кобуры, причем не украдкой, а демонстративно, так, чтобы я видел.

Я сажусь.

- Все, Вайнхольд, конец, - тихо говорит Вюнше, глядя на меня чуть ли не с грустью. - Один раз вы нас обманули, даже, пожалуй, два. Но после того, что произошло вчера, вам уже не выкрутиться.

Я сжимаю кулаки. Меня бьет дрожь, и вот я уже у стола. Вюнше взглядом усаживает меня обратно, опередив подскочивших конвоиров.

- У меня есть доказательства, что я невиновен!

- Ошибаетесь. Есть доказательства вашей виновности, за что вас справедливо приговорили к пятнадцати годам. А теперь еще новое преступление: кража со взломом и покушение на убийство. Этого хватит на пожизненное как минимум. Если же следствие подтвердит, что вы умышленно покушались на жизнь… - Он выпячивает подбородок и уничтожающе смотрит на меня. - Улики налицо и свидетельские показания…

- Ложь! Плевал я на ваших свидетелей!

- Вы спросили, когда вошли, к чему вся эта комедия. Так вот, я задаю тот же вопрос вам. Теперь уж доказательств хватит наверняка. Итак: будете давать показания?

От ярости у меня кровь приливает к голове.

- Нет! - кричу я. - Больше я вообще ничего не скажу!

- А может, подумаете?

- Мне не о чем думать.

- Что ж, подождем.

Вюнше некоторое время разглядывает меня. Я уже почти сожалею, что отказался говорить, зря отказался. Подумать только, что я в полдень собирался встретиться с Улой!

- Можно вас попросить? Я хотел бы черкнуть несколько строк Уле Мадер.

Вюнше задумчиво разглядывает меня своими голубыми глазами.

- Пожалуйста, - решает он наконец. - Кстати, можете сообщить ей, что вы испугались давать показания… Унести!

«Браслеты» царапнули по коже и с треском защелкнулись, плотно охватив запястья. «Испугался давать показания», - думаю я с горечью. Почему он сегодня такой? Мог бы полюбезнее обойтись. Я же собирался признаться ему, что я напрасно взялся распутывать дело сам - только еще больше запутался, и что есть лишь один выход…

Я повернулся было, чтобы исправить свою ошибку, но конвоиры вытолкали меня за дверь.

Снова полумрак. Коридор. Автомашина. Потом другой коридор, опять вереница дверей и решетки на окнах. Следственная тюрьма, в которой я сидел полгода назад. Камера. Никого. Гулко пульсирует кровь, отбивая секунды, минуты, часы.

В полдень загромыхали двери. Мелькают силуэты надзирателя, кальфактора - я их не замечаю. Эмалированная миска с какой-то похлебкой - я к ней не притрагиваюсь. Вскоре еще раз появляется надзиратель, низенький, пожилой, в желтых роговых очках, - первый человек, которого я, вернувшись сюда, реально воспринимаю. Он кладет на откидной столик у стены несколько листов бумаги и карандаш.

- Еда - это жизнь, - поучительно изрекает он и показывает на миску.

Я отрицательно мотаю головой. Он уходит.

Что же написать Уле? Что я в тупике и все теперь гораздо хуже, чем тогда, после приговора? Да, придется написать. Может, мне следовало действовать иначе и я зря понадеялся только на себя, вообразив, что я умнее уголовного розыска, прокуратуры и суда… Итак, придется признаться, что я вел себя неправильно. Ведь бумаги-то нечего стыдиться. Вюнше, конечно, прочитает письмо, вникнет в написанное - перебить-то он меня не сможет. Вечером попрошу еще бумаги. Скажу надзирателю, что хочу вроде как исповедаться, вряд ли откажет… Начну, пожалуй, с приговора, с того, как он ошеломил меня, - ведь после долгого предварительного заключения я не сомневался, что выйду из суда оправданным. А вместо этого - пятнадцать лет тюрьмы! Но сейчас, как разъяснил старший лейтенант Вюнше, дело может кончиться еще хуже.

Стоит ли тогда вообще писать? Что от этого изменится? Я растерялся. Но тут, как нарочно, в памяти возникают слова, складываются фразы, и я записываю все пережитое так, будто это случилось с кем-то другим.

«Конец, - подумал я, выслушав приговор. - Неужели я еще жив? Странно». Я перестал что-либо воспринимать. Наверно, мне следовало ненавидеть этого человека в черном, но он мне стал как-то вдруг безразличен. Его слова не доходили до моего сознания. Я то слушал, то не слушал, я не старался вникнуть в слова судьи, а смотрел не отрываясь в четырехугольник окна за его спиной, который как назло был заполнен голубым небом. Для всех жизнь будет продолжаться: для судьи, заседателей, прокурора и людей, сидящих здесь в переполненном зале, - только не для меня. А может, пятнадцать лет тюрьмы - все-таки пятнадцать лет жизни? Нет, для меня этот приговор хуже смерти! Ведь мне пошел лишь двадцать четвертый год. Жизнь только начиналась, и едва я успел понять, что это такое, как она кончилась.

Вот эта мысль о конце и парализовала меня; вместе со словами судьи она вползла в мой мозг, овладела им, вытеснив все прочее.

Председатель суда умолк, сложил листы бумаги с текстом приговора и спросил меня спокойно, почти приветливо, нет ли у меня вопросов к суду.

Я наклонился, вцепившись в спинку стоявшего передо мной кресла защитника. Дерево скрипнуло среди наступившей тишины. В меня вонзились взгляды: сочувствующие, презрительные, ненавидящие, равнодушные, жаждущие сенсации, довольные, вопрошающие.

Нет, мне нечего было сказать. Только кровь стучала в висках: пятнадцать лет, пятнадцать лет… Я промолчал. Я видел только кусочек синего неба за оконными стеклами, которое отодвинулось в непостижимую даль…

Мое молчание было для публики явным доказательством моей вины; этим зевакам хотелось, чтобы я был виновным, иначе я лишил бы их ожидаемой сенсации, словно кутила, который, пообедав в ресторане, вдруг заявил бы, что обед заказывал и съел не он.

Все встали, двери зала отворились. Выходят по порядку: судья, заседатели, прокурор, защитник. И здесь субординация.

- Выходи! - это мне.

Первый шаг, второй, третий, пятый, десятый… Людской коридор. Глазеющие физиономии. Вестибюль, бряцанье ключей, захлопнувшаяся дверь. Камера. Один, наконец-то один, пока не приедет тюремная машина и отвезет меня обратно в следственную тюрьму.

Лязг ключей, запертые двери, команды - такова с этого часа моя жизнь. Все строго по режиму. Ни единого шага по своей воле. Из-за стен и решеток не увижу ни одного человека, ни дерева, ни цветка, ни травинки…

- Нет! Нет!

Моего крика никто не слышит. Мне хотелось стучать в стены, удариться с разбегу головой в обитую железом дверь, но я лишь бессильно опустился на стул. Вдруг я почувствовал, как вздрогнули плечи, к глазам подкатило что-то горячее. Я крепился, стараясь успокоиться, но тщетно. Тогда я вскочил и забегал по камере, словно охваченный лихорадкой.

Послышались шаги и голоса. Дверь камеры отворилась. В узкий дверной проем боком протиснулся верзила конвоир. Прямо он не прошел бы. Роста он был примерно сто девяносто, как я, такой же широкий в плечах, но, пожалуй, покрепче меня.

- Ну, Вайнхольд, пошли домой, - спокойно сказал он и подмигнул, будто я засиделся в какой-нибудь пивнушке.

- Домой? - растерянно переспросил я, но тут же сообразил, что он пришел отвезти меня в тюрьму.

Я горько рассмеялся и шагнул из камеры. В конце коридора нас ожидали двое полицейских. Старший из них протянул Верзиле какой-то металлический предмет. Ну конечно, «браслеты». Верзила пренебрежительно хмыкнул, однако все же взял их. Наверно, так полагалось по инструкции.

- Ну ладно, -сказал он и повернулся ко мне: - Давай лапки.

Я протянул было руки, но в ту же секунду мне так нестерпимо не захотелось отсиживать пятнадцать лет в тюрьме, что я размахнулся и нещадно замолотил кулаками налево и направо, да еще пнул кого-то ногой. Что мне было терять? Эффект внезапности сработал отлично. «Браслеты» с грохотом покатились по полу. Верзила валялся, прижав руки к животу. Оба других отлетели к стенке. Я ринулся в коридор и за несколько секунд одолел его. Только сейчас до меня донесся крик:

- Стой! Стой!

Лестница. Площадка. Коридор первого этажа. По обе стороны двери. В дальнем конце окно, решетка. Еще дальше - выход. Рискнуть? Во дворе полицейские, наверно с собакой, и весьма свирепой. Со второго этажа слышатся крики. Топот сапог по лестнице. Первая дверь. Заперта! Вторая, третья - тоже! Дергаю четвертую - машинописное бюро. Две девушки вскрикивают.

Захлопываю за собой дверь. Половинка окна распахнута. Протискиваюсь и соскакиваю в палисадник. Пересекаю его в десять прыжков. Небольшой забор, живая изгородь, стоянка машин, за ней улица. Прохожие идут мимо не оборачиваясь.

У тротуара чей-то велосипед, хозяина не видно. Не раздумывая хватаюсь за руль. Кража! Ну и пусть. Разве что добавят месяца три к пятнадцати годам, если поймают. Чепуха! Главное - я на свободе!

За спиной в палисаднике слышатся крики. Лает собака. Наверно, взяла мой след. Поворот улицы. Оглядываюсь. Из-за живой изгороди показалась овчарка, но я уже свернул налево, на главную улицу. Ищейки больше не видно.

Спасен!

Спасся ли?

Только не думать! Жму на педали изо всех сил. Скорость - километров тридцать, не меньше. Надо держать на север, там Берлин! Ноги крутят в бешеном темпе. Я на свободе!.. В толстой папке лежит бумага, на которой написано: за совершение убийства приговорить Вальтера Вайнхольда к пятнадцати годам тюремного заключения. Решение суда можно обжаловать, но пока оно еще неизменно… Я качу по пригороду, курс - север.

Быстрее, быстрее! Приговор гонится за мной. Наверняка уже объявлен розыск. Передо мной тормозит грузовик. Смотрю на номерной знак. На борту надпись: «Автотранс - Берлин». Слева дома. Справа парк. Оглядываюсь. Сзади ни души. Где-то за деревьями поют дети. Чуть дальше впереди прогуливаются две женщины с детской коляской. Резко торможу, заднее колесо идет юзом. Соскакиваю с седла. Водитель грузовика включил сцепление и тихо тронул с места. Прислоняю велосипед к дереву и бегу за грузовиком. Пять огромных скачков, хватаюсь за борт. Передумывать поздно. Подтягиваюсь, перебрасываю одну ногу, потом другую. В кузове ящики и набитые до отказа мешки. Людей нет. Я перевожу дух и гляжу назад, на дорогу. Вдали - брошенный велосипед. Промелькнул щит с названием населенного пункта. Выехали.

Чего же я добился побегом?

Свободы…

А что мне с ней делать, с этой свободой? На всех афишных тумбах будут расклеены объявления полиции:

ВНИМАНИЕ!

Разыскивается сбежавший преступник Вальтер Вайнхольд, двадцати трех лет. Он совершил убийство и был приговорен к пятнадцати годам тюремного заключения.

Его приметы: рост 190; волосы черные, густые, зачесаны назад; глаза темно-карие; телосложение атлетическое. Особая примета: над правой бровью зигзагообразный шрам.

Если вам что-либо известно о местонахождении этого человека, просим сообщить в …

Миллионы глаз будут следить за мной. А ведь мне надо есть, пить, спать, где-то побриться, хоть изредка менять белье, одежду. Нужны деньги и главное - документы. Но даже если бы все это у меня было, беглый преступник не сможет долгое время скрываться в цивилизованной стране. Значит, бежать дальше! В Западный Берлин, оттуда в ФРГ, оттуда… Рассуждать-то легко, но осуществить такое решение… Я знал Берлин, знал и то, что перейти границу очень трудно. Незаметно не проскочишь. Можно поплатиться жизнью.

Ну и что? Стоит ли дорожить ею, когда ты в кандалах? И все же я цеплялся за эту пропащую жизнь…

Почему пропащую? Разве моя вина, что все так запуталось?

Мелькали деревья, мимо проплывали деревни, поселки, поля, луга, леса. Мотор работал на полных оборотах. Вот опять вдоль шоссе потянулись дома. И вдруг я словно очнулся: все окрест было мне хорошо знакомо. Дорога вела к моей родной деревне. Еще километров пятнадцать - и я увижу места, где совершилось преступление, в котором меня обвинили. Я окажусь там раньше, чем свидетели и односельчане, сидевшие сегодня в зале суда.

Резкий толчок бросает меня вперед. Мешки и ящики ползут в ту же сторону. Визжат тормоза, колеса драют резиной асфальт. Меня пронизывает ледяной страх. Надо было как следует укрыться, а не ломать попусту голову и глазеть на ландшафт. Впрочем… Вряд ли розыск среагировал так быстро. Прошло ведь не больше часа. Они наверняка считают, что я еще в городе. Я вздохнул и успокоился.

Послышались голоса.

- Выключите мотор! - приказал кто-то.

Я чуть приоткрыл брезент - и окаменел. Два полицейских! Один отворил дверцу кабины, другой направился к заднему борту. У меня задрожали руки. Бежать поздно! Между ящиками и стенкой кабины осталось немного места, для меня достаточно. Я вытянулся плашмя, навалил на себя три полных мешка и замер.

- Ваши документы! - послышался строгий голос. Ответа я не разобрал. Кто-то пошатал боковой борт и пнул ногой в левый скат.

- Я не превышал скорости, - заявил водитель.

- На десять километров выше положенной!

- Ну, может, еще на пять, господин лейтенант, но уж на восемь никак, - оправдывался водитель.

Тут пошел разговор о правилах, о нарушениях и штрафах. Неужели это всего лишь патруль автоинспекции? Так оно и есть! Вскоре загудел мотор, со скрежетом включилась передача и грузовик поехал дальше. Приподняв брезент, я увидел обоих полицейских. Они смотрели вслед нашей машине и обменивались впечатлениями.

Колеса пожирали километр за километром. У меня вдруг задрожали пальцы и стали подергиваться веки. Напряжение последних недель начало сказываться.

Из низин редкими полосами стлался туман, напоминающий дымок осенних костров, когда сжигают картофельную ботву. Я продрог. Близился октябрь, а на мне был лишь костюм - мой любимый, серый, - который кто-то передал в тюрьму незадолго до следствия. Встречный ветер трепал брезент, задувая во все щели. Хотелось есть. Да, убежище необходимо как воздух. Следующий полицейский патруль наверняка уже оповещен о беглеце. Залезут в кузов, перевернут мешки с ящиками…

Может, лучше идти пешком, ночью по лесам, а днем прятаться? Нет, немыслимо. Сколько же это ночей придется шагать, красться, ползти и скрываться?

Нет, поеду дальше. Будь что будет. Надо ставить на одну карту, так, может, и повезет, только так! Начнем строить тайник!

У левого борта сооружаю стенку из ящиков, поверх набрасываю несколько полных мешков. В крайнем случае прижмусь к борту и завалю «стенку» на себя. Пострадает костюм, ну и пусть.

В одном из мешков обнаруживаю свежую морковь. Хоть что-то пожевать есть! Усевшись на ящик, грызу морковь и глазею на широкую асфальтовую ленту, которая разматывается за бортом. На западе верхушки деревьев уже воткнулись в солнце, как и полгода назад, весной.

Закончив службу в Народной армии, я ехал тогда в автобусе с документом об увольнении в кармане и радостными надеждами в сердце. Уволили меня с почетом, в звании унтер-офицера, предоставив выбор: остаться на сверхсрочную или же вернуться в сельскохозяйственный кооператив и осенью начать учиться на агронома. Я долго раздумывал, советовался с начальством и выбрал второе. Я люблю деревню, люблю запах вспаханной земли, росистую траву, спелые колосья пшеницы, животных…

Подъезжаем к Рабенхайну. Водитель теперь начеку и сбрасывает скорость. Влево отходит деревенская улица.

Метров через сто наш двор с большими дубами за хлевом. В конце улицы, на другой ее стороне, под островерхой серой крышей мансарда с двумя окнами - дом Мадера. За этими окнами комната Улы. Там я пережил свое недолгое счастье…

Мне хочется выпрыгнуть из машины, побежать к тому дому и сказать Уле: «Все это неправда, не верь! Я не виноват!» Мне хочется приласкать ее, утешить, защитить осиротевшую девушку. Она теперь совсем одна. Ее отца больше нет в живых.

Я как завороженный смотрю в сторону ее дома, а перед глазами зал суда и Ула на скамейке свидетелей, бледная, в черном костюме. Я чувствую на себе ее взгляд, вопрошающий, отказывающийся поверить в непостижимое, ждущий от меня ответа…

И я будто вновь слышу вопросы судьи к Уле, вопросы о самом интимном. Ула не ответила ему, не выдала сокровенного…

Справа, где трактир, начинается проселочная дорога. Она тянется через ноле и теряется в лесу. В ту июньскую ночь я пошел по ней вместе с отцом Улы, пошел, сам того не желая, из упрямства и, как оказалось, навстречу своей беде.

Почему я это сделал? Наверно, со зла и потому что напился. На следствии даже вспомнить не мог, сколько выпил. Да и гнев ослепил меня. Перед тем я хотел повидаться с Улой, а ее отец погнал меня со двора без всякой причины. Я было заупрямился, а он спустил собаку. Пришлось улепетывать, и отправился я прямиком в трактир. А потом, выпив для храбрости, решил снова пойти к Мадеру. Вышел из трактира и у ступенек, под фонарем, столкнулся с ним.

- Так ты согласен или нет? - крикнул я.

Он остановился и, прищурившись, посмотрел на меня ледяным взглядом. Я растерялся, хотел было объясниться. Ведь мы ладили с ним до сих пор. Он знал, что я люблю Улу, и не сказал ни слова против. До сегодняшнего вечера по крайней мере.

- Некогда, - буркнул он, не желая меня слушать, и направился к ступенькам. Я преградил ему дорогу. - Некогда, - повторил он и с угрозой добавил: - С Вайнхольдами мне больше не о чем говорить!

- Но Ула согласна…

- Оставь девку в покое, - сказал он резко.

Позади хлопнула дверь. Какие-то люди вышли на улицу и остановились, с любопытством прислушиваясь к нашему спору.

- Зайдем, выпьем по рюмочке, - предложил я.

Не хотелось продолжать разговор при посторонних. Пойдут по деревне кривотолки, а я терпеть не могу сплетен. Они прилипают крепче смолы. Как ни отмывайся, все равно что-то остается.

Мадер в раздумье упрямо покачал головой.

- Запомни, парень: моя дочь не для Вайнхольдов. Слава богу, еще не поздно. С такими негодяями, как вы, дела иметь не желаю.

Он презрительно хмыкнул и пошел прочь. Я поначалу остолбенел, но потом двумя прыжками настиг его и схватил за плечо. Почему он оскорбляет меня? Тут, наверно, какая-то ошибка! Рывком он высвободил плечо. Его рукав затрещал по шву, Мадер в ярости обернулся.

- Вот тебе мое последнее слово, - сказал он. - Если еще хоть раз сунешься к нам в дом, плохо будет. - Он сплюнул и двинулся по улице.

Просить я не умею. Но драться за Улу готов. Не раздумывая, я побежал вслед и догнал его, когда он сворачивал с улицы на проселок. Чего ему там понадобилось вечером, непонятно. Я только чувствовал, что случилась какая-то беда. Задыхаясь от злости, я шагал рядом с ним, но он не обращал на меня внимания.

Мадер вдруг остановился.

- Твой старик… - начал он, но я перебил его:

- Вы же с отцом друзья!

- Были. - В его голосе слышалась злоба. - Твой старик хочет породниться со мной лишь для того, чтобы объединить двор Вайнхольда с усадьбой Мадера. Понимаешь? А Ула, значит, пусть жертвует собой ради его корысти. Нет уж, теперь я на подобные сделки смотрю не так, как прежде. Моя дочь сама вольна выбирать себе мужа. Ты вот скажи мне, чего стоит сегодня ваше хозяйство, которое твой старик считает чуть ли не королевским? Три, десять, двадцать гектаров или больше - сейчас все едино: У нас кооператив и каждый голос весит одинаково. Тут гектары не в счет. И слава богу. А твой старик этого не хочет понять.

- Так убеди его!

- Заткнись!.. Твой брат Фриц ухаживал за Улой, только думалось мне, что по указке старика, хотя сам Фриц не признавался в этом. Поэтому я обрадовался, когда ты приехал и Фриц оставил Улу в покое. Три года армии кое-что меняют в голове. Так я полагал. Но теперь я точно знаю: ты врешь и притворяешься, как и твой старик.

Какое-то время мы шагали молча. Я раздумывал, не зная, что сказать. И вот мы подошли к опушке леса. Кроны деревьев причудливо выделялись на фоне вечернего неба. Мадер остановился и вынул из кармана трубку.

- Теперь-то я знаю, что ваш двор вовсе не ваш. Твой старик сцапал эту медвежью шкуру и вдоволь погрелся в ней… а тем, кому она по праву принадлежала, пришлось окоченеть.

- Врешь! - Я схватил его за грудки.

И хотя Мадер был почти на голову ниже меня, он бесстрашно посмотрел мне в лицо, полез во внутренний карман, потом, передумав, покачал головой и вынул руку.

- Вот тут есть доказательство, - сказал он и похлопал ладонью по карману куртки.

- Покажи!

Мадер опять покачал головой и оттолкнул мою руку.

- Ишь какой прыткий, - рассмеялся он. - Однажды твой старик подбил меня на такую сделку, что я до сих пор не знаю, куда от стыда деваться. Теперь-то мне ясно; я пошел не на сделку, а на преступление и не сегодня-завтра оно вскроется.

Мы углубились в лес. Стало так темно, что дороги уже не было видно. Ни деревьев, ни кустов - сплошная черная стена да громкий шелест над головой.

- Ты несправедлив. Если мой отец, хотя я этому не верю…

- Ага, не веришь. Потому что вы одного поля ягода! Вот и выходит, что я прав. Ула не замарает себя фамилией Вайнхольд. Она останется в деревне. А вы…

- Не понимаю, о чем ты говоришь.

Он презрительно рассмеялся.

- Какой агнец невинный. А твой старик говорил, что ты все знаешь.

Он махнул рукой, как делал всегда, когда считал вопрос решенным. Я не видел этого, а лишь почувствовал, что его пальцы коснулись моего рукава. Шумно вздохнув, он повернулся, и мягкая, как ковер, лесная почва поглотила его шаги. Я двинулся вслед за ним. Он остановился и отстраняюще протянул руку.

- Это мое последнее слово. И отвяжись от меня. Мне до утра надо еще подумать, придется переворошить полжизни. Знаю, что виноват, но, как поступить, еще не решил.

Меня била дрожь, бросало то в жар, то в холод. Я должен узнать, какая тайна скрывается за его словами. Было ясно, что он не хочет ее выдавать - пока еще не хочет, и уж во всяком случае не мне.

- Вот упрямая башка, - прошипел я и шагнул вслед за ним.

Фридрих Мадер услышал мой голос.

- Да убирайся ты наконец! - сказал он.

- Выкладывай начистоту. Что там у тебя?

Он язвительно рассмеялся и пошел дальше, забыв о моем существовании. Меня трясло от бешенства. Я догнал его и преградил ему дорогу. Он оттолкнул меня, и я решил, что надо защищаться… Схватка была короткой и бурной. А потом этот черенок ножа, оказавшийся в моей руке, смерть Мадера, полиция и приговор: пятнадцать лет.

Шаги в коридоре. У дверей камеры они стихают. Я поспешно собираю исписанные листки. Опять на допрос? Над дверью вспыхивает лампочка. И вправду уже смеркается. Значит, просто включают свет в камерах. Я беру чистый лист бумаги.

Неожиданно бряцает ключ в замке, громыхает засов, распахивается дверь. В коридоре стоит надзиратель. Я вскакиваю на ноги: тюремная дисциплина уже въелась в меня. В камеру входит человек. Он весело здоровается, оглядывает камеру, меня и, видимо, удовлетворенный осмотром, кивает.

- Спасибо, что проводили, вахмистр, - любезно говорит он надзирателю, затем снимает шляпу, пальто и бросает их на откидной столик.

Человек этот среднего роста, чуть толстоват, но полнота его скрадывается элегантным серым костюмом. Перлоновая сорочка, галстук, кожаные перчатки - все с иголочки. Наверно, адвокат, которого мне прислали, а может…

Дверь захлопывается.

- Садись! - небрежно говорит незнакомец и протягивает мне руку. - Надеюсь, мы столкуемся. Настоящая моя фамилия Мюллер, он же Гольдбах, он же Бреквольд, он же Гансен, он же… забыл, всего не упомнишь. Пусть уголовка вспоминает.

Рука мясистая, вялое пожатие, кожа лица бледная, черты тонкие, движения уверенные, весь облик выражает чувство превосходства. Завершают его портрет очки без оправы. Я пока молчу, не зная, с чего начать разговор. Он усаживается на второе откидное сиденье у столика, напротив меня.

- Фамилия - это муть, - говорит он с улыбкой. - Последнее время я занимался тем, что двенадцать раз продавал взятый на прокат «вартбург». Но уголовка не разделяет моих взглядов на свободное предпринимательство. Поэтому я очутился здесь… А ты?

Мне поначалу неохота отвечать. Он и не настаивает, только смотрит на меня с немым укором, пока у меня сам собой не открывается рот.

- Пятнадцать лет за убийство. А теперь новое дело - кража и, чего доброго, еще покушение на убийство. Кроме того, я подрался с отцом и братом.

Присвистнув, он некоторое время разглядывает меня и одобрительно кивает.

- Тогда дело ясное, - заключает он и сгребает исписанные листки, как свои. - А тут жить можно, столько бумаги дают для писанины.

Он углубляется в чтение. Я то и дело «срываюсь забрать у него листки, но едва протягиваю руку, как он во просительно смотрит на меня водянисто-голубыми глазами и дружески улыбается. Читает он внимательно.

- Ты что, пишешь детективные романы? - вдруг спрашивает он.

- Только воспоминания. Собственные.

- Черт подери! - Быстро пробежав главами последние строчки, он задумывается и оценивающе смотрит на меня. - Все ясно, - подытоживает он сухо. - Пожизненное. - В следующее мгновение он подскакивает к двери некоторое время прислушивается, затем на цыпочках подходит ко мне. - Зачем же тебя опять сюда занесло? - спрашивает он шепотом. - Эх ты горемыка. - Ну ничего; я что-нибудь придумаю… Опыт у меня богатый. А может, ты опять рванешь, если представится возможность?

- Нет.

- Ну да? По мне, так лучше отдать концы, чем пожизненно… Понятно, это дело вкуса.

- Без толку.

- Чепуха! В самой большой глупости есть смысл. Чего боишься?

- Не боюсь. Уже попробовал бежать.

- Опыт - лучший учитель, говорили великие немцы… Так как же они тебя сцапали? Небось уложил фараона, который хотел тебя задержать?

- Да нет.

- Ну ладно. Продолжай с того места, где кончил писать. Для полной ясности. Потом вместе что-нибудь спланируем, смастерим эдакий чудо-планчик - вот увидишь - с моей башкой да с твоей медвежьей силой! Итак, старик Мадер, отец твоей милашки, загнулся. Следствие. Суд. Срок. Побег. Потом ты в грузовике проезжаешь через свою деревню, грызешь морковку или чего-то там еще. Ну, а дальше?

«Стоит ли рассказывать? - думаю я. - Какое ему дело?» Но ведь он сочувствует, а мне так нужно, чтобы кто-то меня выслушал, просто выслушал.

Было уже под вечер, как сейчас. Сумерки ползли из леса, стирая контуры предметов. Похолодало, сгустился туман. Мотор ревел вовсю, а шины издавали какой-то высокий воющий звук. Фары шедших позади машин вбивали в вечернюю мглу световые конусы, которые ширились все больше и больше. Мой водитель, судя по всему, не любил, чтобы его обходили. Он упорно держался середины шоссе и, когда его поджимала какая-нибудь машина, брал влево, а не вправо, как положено. Интересно, «проколола» ли ему талон автоинспекция? Нас нагнал грузовик. Его водитель сигналил, мигал фарами, несколько раз приступал к обгону, но безуспешно, и он наконец отстал. Из своего укрытия я увидел номер этого грузовика, когда встречный мотоцикл осветил его фарой. Номерной знак Народной полиции! За мной гонятся! Я знал, чувствовал это. Они теперь повсюду расставляют посты. Хоть бы мой водитель не пропустил их вперед. Берлин уже недалеко.

Вспыхнул синий свет. Водитель круто взял вправо. Я ухватился за ящик, и меня вместе с ним прижало к левому борту. Не успел я подняться на ноги, как машина резко затормозила и я стукнулся о кабину. Раздумывать было некогда. Пора!

Полицейская машина обошла нас. Мой водитель постепенно сбавлял скорость. Я перелез через задний борт и, вцепившись в него, опустился. Удар о землю последовал раньше, чем я ожидал. Ноги отбросило назад и потащило. Держась за борт, я в бешеном темпе передвигал ногами, но асфальт подо мной ускользал еще быстрее. Ну, наконец-то! Водитель стал притормаживать. В ногах я почувствовал привычную тяжесть. Они держали меня. Я отпустил борт, чуть не упал, споткнувшись, и по инерции помчался вправо. Грузовик и наступившая темнота скрывали меня. Добежав до обочины, я свалился в кювет.

Легкие готовы разорваться. В руках и ногах боль. По лицу струится пот. Тыльной стороной ладони вытираю лоб. Но вскоре сырая вечерняя прохлада проникает под одежду. Меня пробирает озноб. Надо уходить, скорее уходить дальше!

Слева и справа лес. Впереди виден перекресток, освещенный фарами обоих грузовиков. Со второго соскакивают вооруженные полицейские. Через какую-то минуту пост уже действует. Первая же подъехавшая легковая машина подверглась проверке. Двое полицейских приблизились к «моему» грузовику. Водитель с помощником вышли из кабины и предъявили документы. Один полицейский полез в кузов.

Я бросился в лес. Шел в темноте, ориентируясь по шуму, доносившемуся с шоссе. Лишь бы не порвать и не запачкать костюма. Ведь мне предстоит появиться на улицах Берлина. Ноги ступали по мягкому мшистому ковру Впереди справа послышался шум моторов. Минут через пять показалась боковая дорога. Разворот на девяносто градусов, и я опять вышел к магистрали, ведущей в столицу. На горизонте пылало зарево огней: Берлин. Теперь до главного контрольного поста вряд ли будет проверка. Этот участок я когда-то проезжал на мотоцикле. Надо спешить.

Я вышел из лесу и нерешительно двинулся к лугу, окаймленному кустами. Подойдя к шоссе, я увидел, примерно в километре за собой, длинный ряд притушенных фар. Там вовсю шла проверка, осматривали грузы, искали меня. Мне было и смешно и жутко - смешно, потому что я их перехитрил, жутко от мысли, что против меня одного действует огромный, идеально отлаженный полицейский аппарат. Я почувствовал слабость. Может, пойти и сдаться?

Нет! Но что делать дальше, я еще себе не представлял. Неподалеку раздался громкий выхлоп. Я вздрогнул. У тягача с прицепом на высоких оборотах забарахлил мотор и заглох. Водитель на ходу то включал, то выключал сцепление, пытаясь завести двигатель.

Вот он, случай…

Мотор чихал, следовали оглушительные выхлопы. Быстро вверх по откосу!

Рядом борт прицепа. Я побежал быстрее. Мотор работал с перебоями. Пока он прочихается, мне надо обогнать еще метра на два эту темно-зеленую массу на резиновых шинах. Вот наконец и передний борт прицепа. Мотор загудел ровнее, водитель газовал пока вхолостую. Я поравнялся с дышлом между прицепом и тягачом. Только бы не сорваться…

Борт тягача был высокий, но ухватиться удалось. Тягач дернулся вперед. Я повис на руках, рывком подтянулся и ощутил подошвами спасительное дышло. Прежде чем забраться в кузов, я немного постоял, пока не унялась дрожь в коленках. Если бы сейчас на дороге оказался патруль, уйти бы я вряд ли сумел…

Скоро страх прошел. Дома потянулись уже сплошными рядами. Мимо мчались, обгоняя нас, машины и мотоциклы. Зашумел большой город. Берлин.

Автопоезд остановился у какой-то фабрики. Я мигом выбрался из кузова и нырнул в поток пешеходов. Был час «пик». Люди торопливо шагали по улице. И я шел вместе с ними, направляясь туда, где море огней светилось все ярче и ярче, хотя предпочел бы остаться в темноте.

Булыжная мостовая. Асфальтовая. Сквер. Автобусы на маленькой площади. Шум городской железной дороги. Станция «Берлин - Адлерсгоф».

Отряхнув костюм и пригладив волосы, я оглядел себя в зеркало весов-автомата. Может, рискнуть сесть в электричку? Вряд ли они думают, что я уже добрался до Берлина… Правда, у входа на перрон стоит контролер с компостером. А ездить зайцем я не научился.

Придется топать. Я направился по улице, вдоль которой тянулась линия электрички. Поезда с грохотом проносились мимо, освещая меня прожекторами. Улица с двухсторонним движением, автомобили и мотоциклы мчались мне навстречу или обгоняли меня. А я шагал один-одинешенек. Лишь у следующей станции - Шёневайде - опять появились прохожие. Только сейчас я ощутил, что рубашка прилипла к спине.

Впереди пожилая женщина тащила два тяжелых чемодана и битком набитую дорожную сумку. На краю тротуара она обессиленно опустила багаж. Люди проходили мимо, не замечая ее. Что мне стоило помочь ей? Три минуты, не больше. Три минуты из жизни, которой ты еще распоряжаешься, хотя и проиграл ее, проиграл инстанции, лишившей меня свободы.

- Позвольте, я помогу вам.

Женщина с признательностью поглядела на меня, улыбнулась и кивнула в знак согласия. Я даже не заметил, как почти одновременно со мной к чемоданам подошел уличный регулировщик и тоже предложил свою помощь. Он приветливо кивнул мне. Я попытался ответить ему улыбкой, но из этого ничего не получилось. А мне хотелось дружески, от всего сердца улыбнуться этому широколицему добродушному парню.

- Вы так любезны, молодой человек, - сказала женщина, войдя в вестибюль станции. - Извините уж, вам нетрудно будет проводить меня до Восточного вокзала?

Я машинально кивнул, но тут же опомнился.

- К сожалению, не могу: контролер…

Серые глаза на добром морщинистом лице вопросительно взглянули. Она понимающе улыбнулась.

- Ах да, разумеется, я уплачу.

Я покраснел - она, конечно, сочла меня мелочным и стал придумывать объяснение. Надо что-то соврать, и какое значение имеет правда в моем положении?

- У меня украли пальто. В пивной. А в кармане бы бумажник.

- Вы приезжий? - Женщина торопливо полезла кошельком.

- Нет, нет. Я живу возле Фридрихштрассе, - совсем запутался я.

Пробормотав извинение, женщина оставила меня с чемоданами и пошла к кассе. Вернувшись, она сунула мне карман билет. На Восточном вокзале, где мы вышли, я поставил чемоданы на перрон. Она вложила мне в руку пятимарковую бумажку и еще раз извинилась.

- У меня есть сыновья, двое, - сказала она улыбаясь. - Если вдруг с ними случится такая же беда, их тоже кто-нибудь выручит.

Она кивнула мне на прощание. Я вошел в вагон электрички. Двери захлопнулись. Противный звук для слуха человека, побывавшего в тюрьме. Милая, добрая мамаша, если б ты знала…

Фридрихштрассе. Что же дальше? Не успеваю оглядеться, как немногочисленные пассажиры исчезают с перрона и я остаюсь на нем один. Нет, не совсем один. Здесь еще полицейские и таможенники. Ну почему я не сошел станцией раньше! Спасаясь от пытливых взглядов, спускаюсь в кассовый зал. Здесь полно народу, толкаются, спешат, просто околачиваются. Надо быстрее смыться и перейти на Запад.

Протиснувшись к выходу, я сворачиваю направо, затем еще раз направо и топаю по какой-то улице. На углу питаю табличку: «Фридрихштрассе». До границы отсюда недалеко. Если бы она была открыта… но ведь сейчас тысяча девятьсот шестьдесят пятый год!

Пересекаю широкую улицу: Унтер-ден-Линден. Ярко горят витрины. Прохожих мало. Обхожу освещенные места, однако назойливые фонари преследуют меня на каждом шагу. На следующем перекрестке сворачиваю с Фридрихштрассе. Тротуары тут еще пустыннее. Вокруг высокие здания, которые оживают лишь днем. Безлюдье угнетает меня. Такое чувство, будто ты весь на виду и покуда спрятаться.

Опять ныряю направо. Сверкающие огни. Изредка проезжают машины. Слева пустырь. Предупреждающие знаки: «Пограничная зона». Мысленно пытаюсь проникнуть туда. Там меня ждет свобода. Но какая? Я оглядываю новостройки Унтер-ден-Линден, ярко освещенные фасады, дальше виднеется стройплощадка на Маркс-Энгельс-платц. Перед внутренним взором, как на киноэкране, возникает страна, по которой я проехал, новые города, новые заводы, школы, больницы, детские сады… родина. В горле застревает комок. Я стискиваю зубы.

Разве я не причастен ко всему этому? Разве я не готов был защищать родину? Не давал присягу в Народной армии?

От вопросов закружилась голова, я не мог на них ответить… Вернее, не хотел, уклонялся от ответа, потому что было стыдно произнести его… Это измена, предательство, хотя… Черт возьми, что я предаю? Родину, которая распахивает передо мной лишь тюремные ворота…

Впереди улицу пересекла патрульная машина. Страх гнал меня дальше. Это же Унтер-ден-Линден! Слева Бранденбургские ворота и… полиция.

Да что я - спятил? Скорее прочь отсюда!

Заморосил дождь. Я нырнул в подворотню, потом в другую. Всякий раз, меняя укрытие, я замечал, что дождь усиливается. Стоянье под арками длилось все больше, перебежки делались короче. А куда спешить, когда нет цели? Какая разница - минутой больше, минутой меньше… Если и удастся прорваться в Западный Берлин, там все равно спросят о причине перехода. Ладно, допустим, я навру, не, ведь ничто им не помешает исполнить приговор, вынесенный мне за уголовное преступление. Граница - не помеха, для розыска, его нити протянутся и через Западную Германию, может подключиться даже Интерпол. Стало быт? меня выдадут либо заставят отбывать срок в западногерманской тюрьме… Ну, а если, скажем, объяснить свои действия политическими мотивами? Но выдвинуть политические мотивы - значит признаться в убийстве Мадера! А его не убивал!

Я с отчаянием озирался вокруг. И почему обо всем этом: я подумал только сейчас, при виде государственной границы? Где же выход, где?

Глубокая апатия овладела мной. Ветер ворвался ущелье между домами, потрепал мне пиджак, забрался под рубашку, обдав влажным дыханием, и на время разогнал тягостные мысли. Текли часы. Я шагал по незнакомым улицам. Меня знобило, хотелось в тепло, но я не решался зайти в закусочную выпить кофе или рюмку водки.

У перекрестка я увидел киоск. На удивление он бы еще открыт. Мучительно захотелось есть. В очереди стоял всего четыре человека, но я еле дождался, пока получи две сардельки с булочкой на картонной тарелке. Я тут ж с жадностью проглотил их.

И лишь потом внимательно огляделся, досадуя на себя, что забыл об осторожности.

Итак, остаюсь. Здесь, несмотря ни на что, я дома. Н остаться на родине - значит жить вне закона. Я усмехнулся своей наивности. Что же раньше-то думал? Короткое замыкание, нервный шок? Чудно #769;!

- Нет, не чудно #769;. - Мюллер поглядел на меня. - Просто у тебя не было настоящего кореша. Вот из нас с тобой получится пара. Давай смываться, сегодня же ночью.

- Нет!

- Неужто раскаялся!

- Чепуха!

- Ну так давай попробуем. Со мной не пропадешь. Или хочешь всю жизнь любоваться на свободу через окно с решеткой?

Ни одной секунды. Потому и бродил по Берлину, искал выхода. Ведь должен же найтись человек, который честно разберется в моем деле! Вот о чем я мечтал…

- Эх ты, тряпка! Сначала храбришься с отчаяния, а потом смиряешься, как овечка. Только всего-то и понюхал границу, и тут же лапки кверху. Ну ладно, что было дальше?

- Не так уж много…

Надо было уходить. Я вдруг почувствовал, что за мной наблюдают. Пошарил глазами - не видно ли полицейской формы. Оказалось, на меня смотрела женщина, стоявшая возле киоска. Она была в просторном сером пальто, с поднятым воротником. В правой руке раскрытый зонтик, над самой головой, в левой - тарелка с сарделькой. Женщина медленно приблизилась ко мне.

- Будьте любезны, подержите секундочку зонтик, - попросила она.

Я машинально взял зонтик и смущенно смотрел на нее, пока она с аппетитом ела сардельку. По виду женщина была еще не старой. Мне понравились ее белокурые волосы и стройная фигура.

- Вы простудитесь без пальто. - Она критически оглядела меня.

Улыбнуться я не успел. К киоску направлялись двое полицейских. Я повернулся, чтобы уйти восвояси, но она не взяла протянутый зонтик. Ее глаза смотрели на меня понимающе.

- Спокойнее, - шепнула она и прижалась ко мне.

Я оценил ее находчивость и опустил зонтик пониже. Когда полицейские проходили мимо нас, она меня поцеловала.

- Только, чтобы выручить тебя, - сказала она смеясь и отступила на шаг. - Некуда деваться и боишься полиции? Знакомо. Пошли, может быть, сумею помочь. - Она взяла меня под руку и увлекла в ближайший переулок. - Выкладывай, на чем погорел.

- Я? С чего ты…

- Не ври. А то брошу тут одного, хоть и жаль.

Мы шли молча по темному переулку. Дождь лил не переставая. Я весь продрог.

- Говори уж, - потребовала она. - Тогда найду тебе хату да и, может, кое с кем познакомлю. Они выручат.

- Никто меня не выручит. Мне дали пятнадцать лет, а я удрал. Хотел через границу, понимаешь?

Опа внезапно остановилась и, прижавшись, заглянула мне в глаза.

- Хотел? - спросила она тихо. - А теперь передумал, так?

- Не знаю. И вообще больше ничего не знаю, - ответил я обескураженно. Лишь теперь, услышав ее вопрос, я почувствовал, насколько мною овладела нерешительность.

- И не пытайся, - сказала она. - Я боюсь за тебя.

- Почему?

- Потому, что ты мне нравишься, и все.

Я оторопело поглядел на нее. Любовные шашни казались мне сейчас просто дикими!

- Не надейся, - отрезал я.

- И не думаю. Я живу без всяких иллюзий. Больше рассчитываю на то, что от таких знакомств мне что-нибудь перепадет. Хотя иногда… - Она улыбнулась, взяла меня под руку и потащила дальше. - Ах, что думать о завтрашнем дне! Вот, смотри. Дойдешь до угла, увидишь там пивную. Заходи и жди меня.

Она взяла зонтик и убежала. «Не в полицию ли? - мелькнула мысль, но я тут же отверг ее: - Проще это было сделать у киоска». Успокоившись, я зашагал дальше.

Гудящий вентилятор возвестил о близости пивной. Струя теплого, душного воздуха, обдавшая меня сверху, манила, суля блаженство застывшим конечностям. Я осторожно открыл дверь и вошел. Закружились клубы дыма. «Сейчас все обернутся на меня», - подумал я. Но в кишкообразном зале человека три-четыре, не больше, равнодушно посмотрели в сторону дверей и тут же отвернулись. Низенький худощавый бармен за стойкой, наливая пиво, лишь мельком взглянул на меня и кивнул в ответ.

За столиком в дальнем углу два места были свободны. Два других стула занимала пара; мужчина все пододвигал полную рюмку водки женщине, а она с гримасой отвращения отказывалась. Судя по ее виду, она уже выпила немало. Не успел я спросить, можно ли присесть к ним, как женщина уставилась на меня мутным взглядом, поморгала и вдруг заулыбалась.

- А-а, явился мой миленок, - сказала она заплетающимся языком. - Садись. - И подвинула ко мне через стол наполненную рюмку.

Мужчина сердито пялился на меня. Я, не раздумывая, одним глотком осушил рюмку. Сразу приятно обожгло, но еще далеко не согрело. Мой взор притягивали две полные рюмки, которые только что подал официант. Мой «соперник» протянул было руку, но женщина, опередив его, подвинула ко мне подносик.

- Пей обе, - потребовала она, - и скажи ему, чтобы он от меня отвязался!

«Соперник» вспыхнул. Он был длинный и тощий. Клетчатый пиджак болтался на костлявых плечах. Злые глаза сверлили меня. Я выдержал его взгляд. Постом положил на стол свои кулачищи.

- Как хочешь, - пробурчал он. - Раз уж это твой клиент… - Он отвернулся и поискал глазами кого-нибудь из знакомых.

- Пей, ну! - с пьяной назойливостью твердила женщина.

Ее темные глаза ощупывали меня. Я не отводил взгляда. У нее была маленькая изящная фигура, стареющее, ничем не примечательное лицо с излишком косметики и черные крашеные волосы. Не в моем вкусе.

- Да пей же! - истерично крикнула она.

Некоторые посетители с любопытством воззрились на нас. Женщина готова была учинить скандал, если бы я не послушался ее. Однако я избегал всяческого внимания к моей персоне. Может быть, уйти? Но куда, куда?

Хлопнула дверь. Я обернулся. Моя знакомая по киоску стояла в дверях и оглядывала зал. Увидев меня, она улыбнулась и стала пробираться ко мне между столиками и стульями.

- О, ты здесь, Эмиль, - обратилась она к моему «сопернику». - Вы уже обнюхались?

Эмиль презрительно оглядел меня.

- А я думал, он клиент Моны.

- Он мой. Уведи пока Мону, нам надое ним потолковать. - Она сняла пальто и повесила его на вешалку прежде, чем я успел ей помочь. Вежливость здесь, видно, не ценилась.

Эмиль взял Мону за руку и увел в другой угол, где освободилось место.

- Меня зовут Ингрид, - представилась моя знакомая. Усевшись, она принялась с интересом разглядывать меня. Я тоже рассмотрел ее. Белокурые волосы, маленькое лицо, нос с горбинкой, полные красные губы, в меру подкрашенные, сохранившие естественный цвет. Гибкая фигура. Черный пуловер обтягивал тугие груди.

Эмиль, прервав наш немой диалог, подсел к нам и заерзал локтями по надраенной до блеска столешнице.

- Рванул из тюряги, - сообщила ему Ингрид. - Оставил начальнику пятнадцать лет.

- Угу, - отозвался Эмиль.

- Пока пусть у меня поживет, - продолжала она, - но долго нельзя, сам понимаешь. Он хочет через границу.

Я удивленно посмотрел на нее.

- Так, так, через границу. Тут можно обжечься. За что срок отхватил?

- За убийство.

- Политическое?

- Нет.

- Младенец. Ладно, главное, что покойник избежал свинцового отравления. Там тебя начнут расспрашивать, почему бежал, да отчего, да по какому случаю. Ясно, и захочется выбить кое-какой капиталец насчет политического преследования и всякое такое…

- Уж как-нибудь отговорюсь, - вставил я и посмотрел на него с вызовом. '

Выпитая водка пробудила во мне дух сопротивления. Я вообще не выношу, когда меня поучают. А тут еще этот тип разважничался, словно петух перед курами.

- Телок, - процедил он. - За «стеной» только две возможности: или тебя выдадут обратно, или оттянешь срок там. Вот тебе и золотая свобода.

- Я это и без тебя знал, - возразил я упрямо.

Какое ему дело до меня? Убирался бы к чертям! Но Эмиль и не замечал моей неприязни.

- Единственное преимущество на Западе, - продолжал он задумчиво, - вот какое: то, что вы, то есть люди, которые не в ладах с полицией, делаете здесь в одиночку, там все это организованно. Там, если ты «свой», укрыться легче.

- Значит, вроде и свободен, и вроде нет?

- Точно, - подтвердил Эмиль. - Ну ладно, хата у тебя на первое время есть. - Он ухмыльнулся. - Ингрид еще может кое-когда позволить себе привести парня, который ей нравится, но у которого нет ни шиша.

Я взглянул на Ингрид. Хотелось как-нибудь смягчить столь грубые слова, но она, ничуть не смутившись, смотрела на меня с улыбкой. Не ожидал я, что в столице среди современных домов, отелей и министерств еще можно встретить подобную публику. Наследие прошлого, увы живучее…

- Вам, пожалуй, надо смываться, пока не заглянули фараоны, - предложил Эмиль. - Я тут кое с кем повидаюсь, может, они тебя пристроят. Сам понимаешь, работенка будет законникам не по вкусу. А что ты хочешь? С таким шрамом на лбу не покрасуешься. С ходу заметут.

- Пошли, - сказала Ингрид.

На улице лил дождь. Зонтик Ингрид был маловат для двоих. Она тесно прижималась, поэтому идти было неловко. Но вскоре подворотня избавила нас от дождя. Ингрид прильнула ко мне. Ее поцелуй отдавал табаком и мятным ликером. Обвив мою шею руками, она целовала меня взасос, а я, задыхаясь, судорожно сжимал ручку раскрытого зонтика.

Поначалу я растерялся от неожиданности. Мне еще ни разу не доводилось играть пассивную роль в подобной ситуации. Конечно, я понимал, что меня не просто отведут на какую-нибудь квартиру и оставят, а что придется переночевать у Ингрид.

Мне стало противно. Я был сам себе противен. А что делать? Эмиль был прав. Мол, скажешь и за это спасибо. Ула бесконечно далеко, она стала воспоминанием. И надо радоваться, что Ингрид берет меня к себе ночевать, помогает продлить мне свободу на несколько часов, дней или недель, пока… Я не знал, на что еще надеяться. Разве на какой-нибудь случай.

Комната у Ингрид была маленькая, мебель старая и разрозненная, но всюду чистота. Греясь у рефлектора, я внушал себе, что мне тут ничего не надо, кроме тепла, крова, убежища от преследователей и человека, который обходился бы со мной как с равным. С равным?.. Да, я и в самом деле ничем не отличался от Ингрид, Моны, Эмиля, я был таким же, как они, отбросом общества.

- Где-нибудь работаешь? - спросил я уныло.

- Иногда. - Ингрид громко рассмеялась. - Чтобы не цеплялись.

- Могла бы устроиться на каком-нибудь заводе… и обошлось бы без этих…

Я запнулся, боясь задеть ее чувствительное место. Но она, видимо, привыкла говорить об этом так же, как говорят о погоде или о ценах на рынке.

- Каждый день ровно в шесть вставать и отправляться на работу, да? И вкалывать восемь часов подряд? Нет уж, я с детства привыкла к свободе. Не хочу, чтобы мною командовали.

- Те, кто тебе платят, все-таки командуют…

- Но это же совсем другое! Ну ладно, хватит. Да, мне бывает противно. А ишачить каждый день по восемь часов приятнее? Черта с два! Я ведь не спрашиваю, убил ты там кого-то или нет. Если тебя завтра сцапают, то наверняка пожалеешь о том, что сегодня упустил. Соображаешь?

Она приготовила постель и, нисколько не стесняясь меня, начала раздеваться. Когда мы легли, я подумал: «Эта женщина, наверно, будет последней в моей жизни на долгие годы».

Примерно через час Ингрид уже крепко спала. Она не слышала, как я оделся и ушел.

Вскоре я стоял на каком-то мосту и смотрел на черную воду канала, не зная, что делать и куда идти. Я так задумался, что не слышал приближающихся шагов. Кто-то тронул меня за плечо. Свет карманного фонаря ослепил глаза.

- Кажется, мы знакомы, - произнес низкий голос.

Передо мной стояли два полицейских. Хрустнула бумага. Световой луч скользнул с моего лица на… мою фотографию.

- Хотя я вас и не знаю, - ответил я тихо и, к своему удивлению, спокойно, - но я тот, кого вы ищете. - И протянул вперед руки.

Говоривший басом полицейский еще раз пристально вгляделся в меня и покачал головой:

- Обойдемся без наручников.

Наверно, он хорошо понимал, что #769; со мной сейчас творилось. Я шагал с ними в ногу по мокрым улицам, пока нас не подобрала патрульная машина. Я почти радовался, что все кончилось…