"Воронежские корабли" - читать интересную книгу автора (Кораблинов Владимир Александрович)Глава девятнадцатая,Итак, снег выпал. Реки стали. Пошли морозы, метели. Под белыми, пухлыми сугробами отдыхала земля. А жизнь по-прежнему бурно текла, шумной, пенящейся волной ворочая камни событий, швыряя, как щепки, затягивая в воронки водоворотов человеческие судьбы. Метался в монастырском подземелье дьячок Ларька, грыз в исступлении толстую цепь. Бился головой о склизкую стену, кричал: – Всем, всем погибель! Цифирные школяры сновали на торгу, хватали у зазевавшихся баб пироги. В Таврове стрелецкие дети мерли, как мухи. Пойманных утеклецов заплечный мастер Дениско лупил без пощады. И даже притомился и сделался хвор, лежал, охал. Поджигателей вешали на площади возле острога. Но строились, строились корабли, города, крепости. Шумели воронежские адмиралтейские гезауфы и питер-бурхские галантные ассамблеи. Там город вырастал на болоте. Там создавалась великая русская гавань. Тяжким топором плотник Питер прорубал окно в Европу. И уже первый заморский корабль с товарами пожаловал в невские воды. И царь угощал аглицкого шкипера русским «ерофеичем». Жизнь текла бурно. Текла подобно большой, быстрой реке. Ручьи, малые речки покрылись льдом, замерли, притихли, а эта все шумела, чернея на белой равнине многоверстными петлями и рукавами. Мрачные меловые скалы сурово глядели из-под снежных шапок на заречную степь. Там, в степи, буран курил, третьи сутки ревел голодным зверем, с разлету кидался на угрюмые кручи, на семерых каменных дивов, стоящих от века в дозоре у донских берегов. Крепко стояли дивы-великаны, глядели в степь. И один был как бы медведь, идущий на рогатину. Другой – как монах в надвинутом на самые брови клобуке. Третий имел подобие креста. Четвертый – словно бы два богатыря схватились биться, застыв в смертельном объятии. У каждого дива было иное обличье. И чего они только не видали на своем веку! Напрасно тогда на адмиралтейской пирушке Питер смеялся над Потапом Гардениным. Потому что было время – ходил возле донских скал индрик-зверь. Но столь давно, что еще и человека не было на земле. Сокрушая камни, лез индрик напролом, вертел длинной чешуйчатой шеей. Костяной гребень торчал у него вдоль двадцатиаршинного хребта. Страшно ревел злобный индрик, его свиные глазки заливались кровью. Дивы помнили зверя индрика. Он, может, сколько раз, тяжко ступая, ходил мимо, чесался о камень. Гулко, по-коровьи, вздыхал, грузно ложась. Помнили дивы и тот далекий, серенький день, когда над Шатрищем-горой засинел первый дымок. И красные отблески первого костра отразились в донской воде. К тому времени индриковы кости уже лежали под толстым слоем песка и ракушек. Иные звери крались в ночной темноте. Но, испуганные заревом человечьего костра, они, рыча, обходили пещерное жилье стороной. Тысячелетия, словно дни, пролетали над дивами. Менялось русло Дона. Люди приходили и уходили. Строились и разрушались города. А они все стояли. Каменными глазами глядели в степь. В степи буран ревел. В седых космах мятущегося снега смутно замаячили черные тени. Послышались голоса, хриплый собачий лай. Дивы равнодушно глядели на пришельцев. Людей было пятеро, шестой – малолеток. – Ну, шабаш! – сказал здоровенный чернобородый детина с медной серьгой в правом ухе. – Пришли, ребята, слава те господи! Тут, братцы, пещоры что хоромы, я знаю. Я тут бывал. И он повел товарищей на кручу. Они шли, с трудом одолевая обледеневшую тропу. Но ветер стал тише под скалами. Вдруг перед путниками, затуманенные сложной мглой, предстали мрачные дивы. – Ой, что это? – испугался малолеток. – Это, Вася, дивы, – сказал чернобородый, – каменные столпы. Да вы, ребята, не пужайтеся! – ободряюще воскликнул он, видя, что товарищи его, остановившись, со страхом поглядывают на причудливые утесы. – Эти дивы нам худа не сотворят. Тут, братцы, хорошо, место дикое, пустыня. За горой лишь монастырек малый, старцы живут. Да они нам не помеха. Собака, бежавшая за пришельцами, ощетинилась и злобно забрехала. – Цыц, Соколко! – прикрикнул чернобородый на собаку. – Экой дурак, камня испужался… Айда, ребята! Нет, Соколко не на дивов брехал. Хоронясь в расселине скалы, за пришельцами зорко следил человек. Был он горбат и коротконог, могучие, похожие на корявые сучья, руки висели ниже колен. Из-под рваной заячьей шапки жаркими угольками поблескивали медвежьи глаза. Он внимательно разглядывал пришлых людей, пока те не скрылись за выступом мелового утеса. – Когой-то нечистый дух принес, – ворчливо пробормотал горбун и, поправив за подпояской топор, медленно побрел прочь. Привязанный к кушаку, у его бедра болтался матерый пушистый беляк. Вскоре горбун потерялся за снежной дымкой. А Пантелей вел товарищей на кручу. Все выше и выше поднимались наши знакомцы. Наконец седые, угрюмые глыбы мела преградили им путь. – Заплутался, парень? – спросил дед Кирша. Пантелей молча опустился на колени и принялся разгребать меловую осыпь. Через малое время между глыбами показалась узкая щель. – Ну, господи, благослови, – сказал Пантелей, – полезем, Соколко! Он с трудом протиснулся в черную дыру. – Лезь, ребята, не робей! – глухо, словно из погреба, донесся его голос. Крестясь, с опаской полезли артельщики за Пантелеем. Лаз был сперва тесен, но вскоре попросторнело. С брюха поднялись на ноги, шли во тьме, ощупкой. Мелкие камушки сухо, рассыпчато пощелкивали под ногами. Куда шли? В какую преисподнюю? Страх обуял людей. И тут Родька-толмач не утерпел, потешно закричал дитей. – Экой шпынь! – плюнул Кирша. – Нашел где шутковать… Но всем стало смешно, и страх прошел. – Стой, братцы! – подал голос Пантелей. – Пришли, кажись. Засвети-ка, Вася, лучинку. Васятка как на плотах, так и в походе оставался за кашевара. Бережно хранил в тряпице за пазухой пучок лучины, кресало, кремешок. Он высек огонька, и тьма рассеялась. Пещера была большая. Не то что шестеро горемык – пять раз по шести уместила б. Над входом с потолка, словно козырек, нависал огромный камень, далее громоздились каменья помельче, а в углу белела куча мелового плитняка. Середина же – чиста, ровна, что твоя горница. В потолке – чуть заметная трещина, небо светится. Развели костер – и дым в нее потянуло. – Как? – весело подмигнул Пантелей. – Чем не хоромы? – Ну, ты, Пантюшка, дока! – сказал Кирша. – Право, дока… И стали они в пещере зимовать. Потому что путь на донские низовья оказался неблизким, а ветхая одежонка не годилась спорить с декабрьской стужей. В атаманское войско положили идти весной. Значит, стали жить на Дивьих горах. Сперва думали, что голодновато будет, но оказалось ничего, терпимо. Так же, как и на Могильском, в лесочках, какими порос гребень гор, ловили силками зайцев. В реке рубили окна, ставили морды. Чуть дальше, за излучиной Дона, на полугоре лепился бедный монастырек. Церковь и кельи были сложены из дикого камня. Монастырские не трогали пещерных, жили в стороне. Но однажды, когда Иванок с Афанасием возились у проруби возле снастей, к ним подошел монашек. Чудной был: москляв, тщедушен, маленький карла, вместо бороды на желтом сморщенном личике – один смех. Но сердито закричал бабьим голосом: – Вы зачем нашу рыбу берете? – Рыба, батька, божья, – поглядел из-под густых бровей Иванок. – Столь ваша, сколь и наша. Карла так и подскочил. – Ах вы, разбойники, дядины дети! Ах вы, сучье семя! – Да ты что ж, батька, лаешься? – опешил Афанасий. – Погоди, Афоня, – сказал Иванок, – дай-кось я его в пролубь окуну… Монашек ударился бежать, схоронился за камнями. А когда рыбаки пошли назад в пещеру, полз ужаком за ними, до самой пещеры провожал. И грозил вослед сухоньким кулачком. Похожие один на другой летели дни. Уже и теплыми, гнилыми ветрами потянуло с полуденной стороны. Уже на солнечном пригреве слышно сделалось, как звенят невидимые под ледяной коркой, бегущие с гор ручейки. В роще из-под снега стали выползать муравьи. Ворон кружил над дубом, звонко кричал, звал ворониху. Из-за тридевяти земель, из тридесятого царства шла весна. И что радости, что яркого света стало над Дивьими горами! А в пещере была тьма. Жгли костер пещерники, беседовали меж собой. Старик Кирша сказки сказывал, конца-краю не виделось его притчам. Хороши, затейливы были сказки: правда в них сияла красным солнышком, а кривду и дураки побивали. При вздрагивающем свете костра Васятка углем и мелом чертил на каменных стенах пещеры крылатых Ерусланов, птицу Финиста, кремли диковинных городов, плывущие на крутой волне корабли. Больше всего любил Василий чертить корабли. С надутыми парусами, с длинными языками вымпелов. Дым костра расстилался сизыми облаками, от него слезились глаза. Корабли плыли в дыму как бы сквозь туман, и казалось, будто покачивались, ныряли в волнах. Куда, Вася, плывут твои корабли? Не в Голландию ли? Не в славный ли город Амстердам, где вместо улиц – каналы и как ступишь за порог – вода? Где славные, искусные живописцы сидят у широких окошек, пишут дивные картины? И обманутые художеством птицы летят клевать искусно написанные плоды. Не туда ли, Вася, плывут твои корабли? Туда, ох, туда… Бьет, ломает малого суровая жизнь, от дядиного полушубка – одни клочья, черно лицо в вечной копоти костра, но взор горит, но прежняя думка в голове: Голландия. Глядят, дивуются пещерники на Васяткино художество. Кирша сказки сказывает. Иванок с Афанасием ловецкие кубари плетут, тихонько беседуют, вспоминают про родимые места – про Орлов-городок, про Углянец, про Усманские леса… Родька-толмач, наевшись, зачнет потешать артель, говорит животом. Один Пантелей все больше помалкивает. Или, глядя на жаркое пламя костра, тихонько поет песню: Так жили, будто и тихо, будто и не тревожась. Но что за притча? Нет-нет да и зарычит Соколко, злобно забрешет, кинется к лазу – шерсть торчком, глаза горят. Рвется наружу. – Цыц, дурачок! – скажет Пантелей. – Что расходился? И придержит кобеля, не пустит в лаз. А было как-то – не удержал. Скрылся Соколко в темном лазу, и вот слышат пещерники – кого-то он рвет. Вылез Пантелей – видит: катает кобель горбатого человека. Отогнал Пантелей пса. Человек поднялся на ноги. – Ну, – говорит, – и кобель у тебя! – Неуж плох? – смеется Пантелей. – Да уж куда ж лучше, совсем было затрепал, нечистый дух… Ладно, хоть одежа такая – трепи, не жалко. Одежа на горбуне была – дыра на дыре, одно названье. – Ну, брат, веди, – сказал он, – показывай, где вы тута спасаетесь. – А тебе на что? – нахмурился Пантелей. – Да ты не боись! – Горбун хрипло захохотал. – Видно, одного поля ягода, одной мамки детки – что вы, что мы. Оказалось – поджигатели. Тоже на низовья пробираются. Он, Демша, да еще трое. Из Чертовицкого лесу бежали. Делать нечего, привел Пантелей Демшу в пещеру. И тот такие речи повел, что и вам-де, и нам – путь один, в атаманское войско, и что друг от дружки хорониться нечего, а жить бы всем артельно, шайкой: нас-де четверо да вас пятеро, шестой малолеток, ано выходит весь десяток. – А уж раз вышло нам жить волокитой, – сказал Демша, – так шайкой-то ведь куда способней: брашна ль добыть, от врага ль отбиться, да мало ль что… – От кого ж, дядя, отбиваться? – насмешливо спросил Иванок. – От монахов, что ли? – А ты, парень, зубы-то не кажи, – строго сказал Демша. – Наш мужик Сысойко вчерась в Крутояк за солью бегал, сказывает – из Воронежа драгун пригнали. Сысойко мужик бядовый, на торгу у перекупки пытал – пошто-де драгуны? Сказала баба: утеклецов хватать. Теперя чуешь? – Демша, ребята, дело бает, – сказал Афанасий. – Путь нам один, надобно друг за дружку держаться. Да вот беда: ежели, храни бог, от кого оборониться, так ведь нечем. С ослопьем[12] как противу ружья пойдешь? Пантелей сказал: – Не тужи, Афоня. Ружье, верно, не посулю, а сабельки да бердыши[13] – спроворим. Афанасий на его слова рукой махнул: чего, мол, брехать-то без толку! Тем же днем к вечеру привел Демша товарищей: Сысойку да братьев Дюковых – Гаврилу с Ермилой. Сысойко и правда был мужик вострый. Он пригляделся к старику Кирше и сказал: – А ведь это ты, дед, на плотах плыл под Чертовицким-селом. – Ну? – поглядел на него Кирша. – Вот те и ну! – заржал Сысойко. – Мы в ту пору, подпалив лес, дощеник у караульного сдули, грешным делом, норовим утечь без оглядки… ано вы тута со своими плотами речку перегородили. Ну, мы вас и костерили же! Вспомнив про то, посмеялись. Так ночь скоротали, а чуть рассвело – Пантелей повел товарищей на гору Шатрище. Там в малой пещерке под белым камнем открыли дощатый короб, а в нем – сабли, бердыши, кольчуги и даже сколько-то пистолей. В пистолях проку не было: порохового зелья при них не оказалось. Но сабли и бердыши были добрые. |
||
|