"Джек Лондон. Мертвые не возвращаются" - читать интересную книгу автора

минуту я был готов ринуться наверх, к марселю, к шкотам и галсам,
приступить к установке или уборке парусов. И делал я всегда больше, чем от
меня требовалось.
К тому же я каждую минуту был начеку и готов к отпору. Совсем не так
просто было нанести мне оскорбление или высокомерно обойтись со мной. При
первом же намеке на что-то подобное я взрывался и выходил из себя.
Возможно, меня и побили бы в завязавшейся драке, но уже было создано
впечатление, что они имеют дело с необузданным и упрямым парнем, готовым
сцепиться снова. Я хотел показать, что не потерплю никакой кабалы. Я дал
понять, что того, кто посягнет на мою независимость, неизбежно ждет
борьба. А поскольку я исправно выполнял свое дело, то присущее всем людям
чувство справедливости, подкрепленное благородным отвращением к царапаньям
и укусам дикой кошки, вскоре заставило их отказаться от своих
оскорбительных поползновений. Несколько стычек - и моя позиция была
утверждена. Я мог гордиться, что был принят как равный не только на
словах, но и на деле. С этого момента все пошло как нельзя лучше, и
путешествие обещало быть благополучным.
Но был еще один человек на полубаке. Если учесть, что там было десять
скандинавов и я одиннадцатый, то этот человек был двенадцатым и последним.
Никто не знал его имени, и со всеобщего согласия прозвали его Каменщиком.
Он был миссуриец, - по крайней мере, он так сообщил нам в минуту проблеска
доверия в самом начале путешествия. Тогда же пришлось нам узнать и кое-что
другое. Он был действительно каменщиком, это было его профессией. Соленой
воды он не видал даже издали, пока не прибыл за неделю до встречи с нами в
Сан-Франциско и не посмотрел на Сан-Францисский залив. И что дернуло его в
сорок лет пойти в море, было выше нашего понимания: мы были убеждены, что
этот человек меньше всего подходил для плавания. Но он все же пришел к
морю. С неделю пожил он в матросском общежитии, а потом был послан к нам
на борт матросом первого класса.
Работу его приходилось делать всем, кому угодно. Он не только ничего
не умел, но показал себя совершенно неспособным к учению. Даже приложив
все свои силы и умение, мы так и не научили его стоять у руля. Компас для
него, судя по всему, был мудреной, внушающей страх вертушкой. Он путал
стороны света, не говоря уже о полной неспособности корректировать корабль
и держать его по курсу. Он так и не научился укладывать канат: не мог
никак сообразить, делать ли это слева направо или справа налево. Овладеть
простейшим мускульным приемом перенесения веса тела на канат с тем, чтобы
натянуть его, было сверх его сил. Простейшие изгибы и узлы были превыше
его понимания, к тому же он смертельно боялся подняться на марс. Правда,
один раз, запуганный капитаном и помощником, он все же вынужден был
сделать это. Ему удалось залезть под салинг, но там он вцепился намертво в
выбленочный трос и застрял. Двум матросам пришлось лезть, чтобы спустить
его вниз.
Все это уже само по себе было довольно-таки противно, но это было не
самое худшее. Он был злым, вредным, нечестным человеком, лишенным
элементарной порядочности. Это был рослый, здоровенный мужчина. Он затевал
драку со всяким, но дрался он не во имя справедливости. Его первая драка в
первый же день пребывания на судне была со мной. Чтобы разрезать пачку
жевательного табаку, он взял мой столовый нож, после чего я, всегда
готовый к отпору, немедленно взорвался. Потом он дрался, чуть ли не со