"А.Ф.Лосев. Высокая классика ("История античной эстетики" #3) " - читать интересную книгу автора

чрезвычайно часто, особенно в поздних произведениях, - гораздо чаще, чем
даже такие основные для платоновской философии термины, как eidos, idea,
oysia, и чаще, чем употребляет это слово physis Аристотель. Д. Манншпергер
насчитывает у Платона не менее 778 мест со словом physis. Но значение этого
термина настолько расплывчато и неопределенно, что никто из исследователей
не хотел браться за его определение. Виламовиц{6}, например, устраняет саму
проблему значений этого важнейшего термина, считая, что старик Платон
употреблял его просто ради обстоятельности стиля совершенно в том же
значении, что слова eidos, idea, dynamis{7}. Г. Лейзеганг{8} даже упрекает
Платона за то, что тот безнадежно запутал значения слов physis, techne и
nomos{9}, употребляя их без разбора, одно вместо другого. В целом у
исследователей складывается впечатление, что в результате смешения понятий,
недостатка логической четкости, неряшливости старческого стиля,
многозначности и неопределенности в учении Платона о природе царит полная
неразбериха, в которую не стоит даже и углубляться.
На такой точке зрения стояли в основном исследователи Платона с
древнейших времен вплоть до начала XX века. Уже Диоген Лаэрций говорит о
Платоне: "Часто он пользуется и различными словами в отношении одного и того
же обозначаемого... Пользуется он и противоположными выражениями, говоря об
одном и том же" (III, 38, 64). Диоген Лаэрций высказывает догадку о причине
такой практики: "Разнообразными словами он пользуется для того, чтобы быть
малопонятным для тех, кто не разбирается в деле" (63). А в 1906 году Вайлати
пишет{10}, что у Платона термины, относящиеся к абстрактным идеям,
неспособны "надолго сохранить точное и строго определенное значение,
первоначально приписываемое им".
Совершенно другой подход предложил Ю. Штенцель, который высказал
революционную мысль, что у Платона "именно в тех понятиях, которые нам
кажутся неустойчивыми и многозначными, надо пытаться увидеть орудия
глубочайшего прозрения в суть вещей"{11}. Штенцель предположил, что как раз
объяснения самых основных, исходных понятий мы у Платона найти не сможем,
потому что они для него кажутся понятными сами собой. Язык Платона, как
указывает Штенцель, связан живой и теснейшей связью с родным языком его
народа. Платон берет из этого последнего слова в их древнейшем
этимологическом значении, со всей "аурой", как выражается Штенцель, которая
их окружает.
Все эти обстоятельства выпали из поля зрения большинства европейских
ученых по причине их увлечения логическим аспектом языка. В связи с этим
полезно вспомнить интересное рассуждение Л. Витгенштейна. В своих
"Философских исследованиях"{12} он сравнивает мышление при помощи языка,
построенного кристально чисто с логической точки зрения, с передвижением
человека, стоящего на, абсолютно чистой поверхности льда. С одной стороны,
такой человек находится в наилучших условиях для быстрого и легкого
перемещения. С другой же стороны, никакое перемещение в действительности для
него невозможно в силу самой этой гладкости льда: чтобы оттолкнуться, ему
нужна шероховатая поверхность. Платон в своей терминологии стоит именно на
такой шероховатой поверхности естественного языка, со всей
непоследовательностью и нелогичностью этого языка. Но, как отмечает Г.Г.
Гадамер в своей работе о 7-м письме Платона{13}, именно многозначность и
"метафоричность" языка делают его для Платона пригодным орудием.
Таковы предпосылки, с которыми следует подходить к проблеме