"Евгений Федорович Лосев. Миронов " - читать интересную книгу автора

5

В праздничные дни на прогон стекался весь хутор, молодые и старые.
Молодежь собиралась повеселиться, а взрослые - поделиться новостями,
пощелкать семечки, вспомнить юность свою, которая была светла и прекрасна, а
сейчас, мол, все не то... Да и просто посудачить, да чего греха таить, и
посплетничать насчет соседушек... Играют в "мяча" - лапту... Поют старинные
казачьи песни...
На хуторе из музыкальных инструментов были гармошки - двухрядки, под
которые выбивали "Трепака" и "Барыню". Гармонистов нанимали больше всего для
свадьбы, а уж если кто из них снизойдет прийти на - прогон или на вечеринку,
то это считалось большой честью для молодежи. И уж тогда сердобольные
казачки укутывают двухрядку своими шалями, чтобы, упаси господи, басы не
простудились на вечерней заре. А охочие до плясок и ласк в глаза гармонисту
заглядывают, упрашивая его сыграть еще разочек. А он ходит этаким гоголем,
поплевывая семечки и играя бахромой кушака, свысока поглядывая на
покорно-умиленные лица молодых казачек. Ох и любили же поломаться хуторские
гармонисты! Может быть, поэтому они и были в таком почете?
Было много балалаек, под них девчата пели свои "Страдания". Еще была
одна скрипка у Ваньки Лазарева, неизвестно как к нему попавшая, на которой
он исполнял единственную мелодию на мотив "Ах, ты, сукин сын, камаринский
мужик...". Но чтобы он сыграл, нужно было его просить всем хутором.
И только песня соединяла воедино души казаков.
И когда уйдет в прошлое безмятежность и беспамятство этих дней и
откроется трагическая страница в необыкновенной судьбе бывшего пастушонка
Фильки Миронова, казаки всю ночь перед расстрелом будут петь старинные
казачьи песни, тягучие и грустные. Сквозь рыдания и память о родимой
сторонушке.
Позже, вспоминая эти предсмертные часы, Миронов писал: "...Больше всего
мы старались найти забвение в революционных и казачьих песнях. Словами из
песни: "Ах ты, батюшка, славный Тихий Дон", - мы прощались с теми, кого
больше жизни мы все любили, из-за кого гибли. Но слышал ли нас наш родной
Дон? Понял ли он нашу любовь, наше страдание за него?.."
Этот огромный, сверкающий, мечтательный мир, настоянный на песне и
крови и теперь сжатый до мгновения, уходил из их жизни. Оставалась одна
последняя огненная вспышка памяти. А дисканты в камере смертников, как и
бывало у Дона, в степи, на прогоне и игрищах, высоко взлетали над гудящими
басами, словно в прощальный час вечной разлуки хотели увидеть косы степного
ковыля, ветром расчесанные, да Дон-батюшку реку.
Но Фильке рано об этом не то что думать, а даже и предполагать, потому
что, во-первых, ему не дано было свою судьбу предугадать, во-вторых, даже
самая языкастая и проницательная гадалка не могла не только предсказать, но
и не посмела бы - у нее просто язык бы не повернулся наворожить блестящему
казачьему офицеру, храбрецу, не знавшему страха в боях, талантливому
полководцу, рожденному революцией, такую печальную участь. Может быть,
только звезды могли предскавать его судьбу?
А пока у него, хуторского пастуха Фильки Миронова, впереди еще целая
непочатая, бескрайняя жизнь. Мечтательная и песенная.
Но именно вот в такие праздничные дни, когда на прогоне все бурлит,
клокочет, играет и поет, оставаясь с хуторским табуном среди безбрежных